Кара за помыслы

Когда Мэй Няньцин открывает глаза, первое, что он чувствует — холодок, забирающийся под воротник старой пижамы. Взгляд очерчивает простенькую лампу, закрытую рисовой бумагой, и цепляется за кусок оранжевого неба. Уже рассвет. Он приподнимается, и рядом тут же раздается натужный скрежет — задвигается окно, чья деревянная рама уже слишком сильно разбухла от влажности, механизм пострадал. — Прости, я не думал, что оно будет таким громким. Не хотел тебя будить. Мэй Няньцин должен был проснуться еще раньше, но его разбудили не жуткие демоноподобные звуки, а холод. Как-то избито. Он сглатывает и наконец встречается со взглядом голубых глаз. — Все равно уже пора было вставать, — говорит он и только сейчас замечает, что их подушки лежат рядом, почти впритык, касаются уголками. Мэй Няньцин смотрит на эту картину, и его душа грозится накрениться. Наконец он спрашивает: — Ты их сдвинул? Яншэн поворачивается спиной к окну, и лучи обходят его, подсвечивают волосы и всячески пытаются сделать Мэй Няньцину еще больнее. Он стоит, словно мальчишка, смущенный тем, что его поймали на горячем. Наконец голос его прорывается сквозь до неприличия затянувшееся молчание. — Я не мог заснуть, — произносит он только, словно это все объясняет и стирает в пыль неудобные вопросы. Мэй Няньцин и не стремится их задавать, лишь кивает, будто удовлетворенный услышанным. Но от удовлетворения здесь только тонкая, прорванная местами оболочка. Он до сих пор не знает, как относится к их непосредственной близости. Не знает, хочет ли засыпать с Яншэном рядом, проводить с ним свое время. Не знает — и все равно когда такой момент наступает, не бежит прочь. Когда ему дают в руки миску с простым завтраком, он принимает ее обеими руками и, попробовав, кивает на вопрос, вкусно ли ему. Даже если еда пересолена и немного обожжена. Когда Яншэн ходит за ним по всему дому, словно кошачий хвост, он не просит оставить его в покое, напротив, позволяет наблюдать за до смешного тривиальными вещами, вроде чистки зубов и переодеванием. Не то чтобы Яншэн на самом деле смотрит — скорее, подпирает дверь плечом и отворачивается каждый раз, давая Мэй Няньцину подобие личного пространства. Казалось, ему было важно просто находиться рядом. Понимать, что его не отторгают. Когда ночью на Мэй Няньцина легла чужая ладонь, он проснулся мгновенно — и сон, отсылающий к старым временам, разбился осколками вовнутрь. Однако в теле не было ни дрожи, ни непринятия. Только было холодно и очень пусто. Эту пустоту можно было заполнить чем-то, стоит лишь вымести остатки стекла, но в нем не было сил, совсем никаких. Он позволял раньше, позволил и сейчас, слушая чужое дыхание, идя вслед за ним. Зная со старой жизни, что так он точно сможет заснуть. И было в этом что-то болезненное, выворачивающее душу наизнанку. — Ты хорошо спал? — звучит пусть запоздалый, но участливый вопрос, и Мэй Няньцин поднимает голову, оторвавшись от своих мыслей. Он все еще сидит на застеленном матрасе — кровати в доме нет, только два сдвинутых футона, — и держится за одеяло так, словно это веревка, повисшая над пропастью. Получится ли у него осознать до конца, что совсем скоро ему придется загнуть ее и просунуть в образовавшуюся петлю голову? Мэй Няньцин моргает и заторможенно кивает. Спал он действительно хорошо — слишком даже для его бедовой ситуации. Яншэн слабо улыбается и присаживается на свой матрас. — Чем бы ты хотел заняться сегодня? Мэй Няньцин поворачивает к нему голову. Слова смешиваются на языке во что-то горькое, он притихает еще сильнее, поэтому Яншэн пытается то ли привести его мысли в движение, то ли заполнить эти пустоты, возникшие вследствие молчания. Тем не менее он улыбается шире и произносит: — Помнишь, как в подростковом возрасте мы придумывали, чем бы занялись, если бы миру осталось существовать всего лишь один день? Мэй Няньцин задумывается. Они действительно играли в такую игру. Вот только не миру суждено было существовать один день, а им. У одного из них была депрессия, а у второго — бесконечное желание поддержать. Он тогда и подумать не мог о том, чтобы забрать свою жизнь, и всеми силами старался вытянуть Яншэна из бездны. Он не хотел, чтобы все закончилось, даже не успев начаться. А Яншэн в действительности до боли мечтал о полноценной жизни. Только не в том времени, не с теми людьми, которыми был окружен. Он любил фантазировать. Говорил что-то вроде… — Я бы поел нашей любимой еды в кафе на окраине города. Посмотрел фильм, который нравится нам обоим — «Your Name Engraved Herein». Помнишь, как мы смотрели его в первый раз? Ты очень смущался. Мэй Няньцин моргает. Чужой голос окутывает его душу, будто успокаивает израненное животное, убаюкивает. Верно. Это именно то, что он говорил тогда, в знакомой уже обстановке, в момент, когда Мэй Няньцин любил до звезд, что светят так ярко, пробиваясь сквозь свет большого города. Он приоткрывает рот, и из глубин наконец вырывается: — Я бы сделал то же самое. Но едва ли я буду смущаться хоть немного, учитывая наш возраст. Яншэн сначала распахивает глаза, а потом вдруг начинает смеяться. Несложно догадаться, что он обрадован тем, что Мэй Няньцин наконец отмер и даже что-то сказал ему в ответ. — Разве это зависит от возраста, а не от опыта? — спрашивает он, улыбаясь. — Ты смущался и тогда, когда я добавил еще один пункт в наш договор на день. Мэй Няньцин смотрит в чужие сверкающие глаза и удерживает себя от отчужденного, сухого кивка. Вместо этого он улыбается — слабо, но улыбается. Его волосы вдруг начинает колыхать ветер: прохладно и вместе с этим до странного приятно. Перед глазами не поврежденное временем окно, а проезжающие машины, освещенные насыщенно оранжевыми лучами. Верно, в тот день они договорились сделать что-то из того, чего никогда не делали, и забрались на крышу случайного дома. Сначала Мэй Няньцин старался говорить тихо и быстро, боясь, что их поймают, но вскоре понял: никому нет до них дела. Ветер уносил их слова к далеким небесам, а вместе с ними и смущение. Он чувствовал себя очень открытым. Очень свободным, до безрассудства, забравшегося в их разговоры. Именно поэтому он поддерживал все мысли Яншэна, готов был говорить о чем угодно, лишь бы оно было хорошим. — Ты тогда упомянул секс. Я прекрасно это помню, — произносит Мэй Няньцин и позволяет себе посмотреть на Яншэна давно знакомым взглядом притворного осуждения. Отголоски прошлого врываются в настоящее, размывают болезненность, превращают ее в каплю крови, упавшую в до бесконечности глубокие воды. Всего на мгновение, но он чувствует внутри то самое давно забытое чувство свободы. Однако оно исчезает из его души столь же быстро, сколь появилось, и Мэй Няньцин вновь возвращается к прежнему себе. Он качает головой и говорит: — Сейчас это невозможно, Яншэн. — Ему кажется, что он проходится ножом по чужой душе, но и его собственная в ответ на это начинает кровоточить. Однако Яншэн мотает головой и говорит: — Я знаю и не собираюсь тебя принуждать. Мэй-Мэй, я… — он останавливается, хватается за чужой взгляд почти осязаемо и произносит: — Я ценю тебя не за это. Для меня ты всегда был и будешь самым дорогим человеком. Даже если возненавидишь меня. Только… побудь со мной еще немного. Можно? Вот оно. Снова и снова от его сердца отрываются куски, смешиваются с грязью. Ведь правда состоит в том, что Мэй Няньцин не смог и никогда не сможет его возненавидеть. Вместо ненависти внутри живет страх, но и тот будто рассеивается без следа, стоит Яншэну посмотреть на него так — с болью и виной. Стоит ему сказать пару слов, и сердце начинает стучать, как живое, надежно и правильно, обходя болезненное и рассыпавшееся, сгоревшее. Мэй Няньцин смотрит на него, такого уязвимого сейчас, и в сердце в который раз рождается осознание: он не может убежать не только от прикосновений, пригоревшего риса и чужого постоянного присутствия. Он не может сбежать и от тех чувств, что рождаются от всех этих действий. Сможет ли он сказать Яншэну об этом? Открыть свою душу? Вероятно, уже не в этой жизни. Но даже если он не может сказать о любви, он не настолько жесток, чтобы промолчать вовсе, оставить без внимания чужую искренность. Мэй Няньцин мотает головой, стремясь отогнать от себя чувство горечи, и произносит, глядя на собственные руки с их побелевшими костяшками пальцев: — Я буду рядом, Яншэн. Проглатывает окончание. Слова «до самого конца» теряются в глубине его сознания. Равно как и другие — те, в которых он без мучений говорит о том, что Яншэн всегда, всегда будет дорог ему. Потому что если бы не был, оказались бы они здесь вдвоем? С его разбивающимися мыслями и глупым планом? Их ситуация была безвыходна — так ему казалось с самого начала. И тогда, когда он предложил умереть, и тогда, когда улыбался матери на прощание, стоя с рюкзаком, набитым вещами и невысказанными словами. И тогда, когда смотрел на облака за бортом самолета, пока Яншэн спал на его плече. Удивительная была ситуация: часть полета они сидели, отвернувшись друг от друга, будто незнакомцы, а потом произошло что-то, что он не уловил, не заметил, и вот чужая голова упирается ему в плечо, дыхание зарывается в одежду. В голове роятся, словно в улье, тысячи мыслей, но он упрямо смотрит за стекло и думает исключительно об облаках. Лишь бы не о вине перед родными. Лишь бы не о том, что их ждет там, в старом доме у океана. Лишь бы не о привязанности, которая мешает ему мыслить ясно и рационально. Сейчас же он стоит, касаясь босыми ногами песка на дне. Мелкие песчинки поднимаются от каждого его шага. Солнце опускается все ниже, и он идет навстречу почти бездумно, проталкиваясь сквозь толщу воды. Яншэн рядом, повторяет каждый его шаг, смотрит не отрываясь, потому вовремя останавливает его. Закатанного рукава касаются холодные пальцы, и Мэй Няньцин вздрагивает. — Я думаю, этого достаточно. Ты и так зашел далеко. Мэй Няньцин не сразу понимает, о чем речь, — так размыто для него звучат чужие слова, и только опустив голову, осознает, что вода уже накрыла большую часть его тела. Глубоко. Внутри зарождается какой-то первобытный страх, но Мэй Няньцин не дает ему зайти дальше, равно как и себе. Он смотрит на Яншэна, которому вода не закрывает полностью даже грудь. — Но разве тебе будет… — начинает он. Слово «удобно» кажется ему грубым, будто насмешливым, пусть и подходит к его словам больше всего. Наконец он отрывает от чужой фразы другое, заканчивает немного неуверенно и тихо: — Достаточно? Яншэн хмыкает: — При желании можно утопиться где угодно: хоть в раковине, хоть в луже. Мэй Няньцин слабо представлял, как можно покончить с собой этими способами. По правде говоря, он даже этот не понимал, поэтому и пытался зайти как можно глубже. Казалось, с каждым шагом попытки на успех увеличиваются втрое. Но у Яншэна было другое мнение на этот счет. Он вдруг резко опустился, и Мэй Няньцин инстинктивно дернулся в его сторону. Однако тот лишь лег на спину, напоминая своим видом морскую звезду, и произнес, глядя в небо: — Это даже весело в какой-то степени. Весело ведь, Мэй-Мэй? Мэй Няньцин смотрит в чужое лицо и натужно кивает. Видимо, таблетки начинают действовать. Другого объяснения чужой веселости он найти не может, но и промолчать тоже не в силах, пусть и не чувствует того же. Перед его глазами возникает потухшая наполовину картина: Яншэн, сидя на полу, достает из рюкзака таблетницу. Щелкает крышка, на ладонь высыпаются таблетки: одна, вторая, третья… Мэй Няньцин хмурится. Слишком много, и они не похожи на обычные его лекарства. Говорит то же вслух и получает мягкую улыбку. — Это транквилизатор. Сильная седация. Не думаю, что смогу обойтись без них. Все же в моей картине мира убить себя сложнее, чем кого-то еще. Мэй Няньцин погружается в воду. Высоко над ним горит закат, тело качается на мелких волнах умиротворяюще, а он думает о том, что Яншэну, должно быть, страшно, пусть он и не показывает этого. Страшно ли ему самому? Он не знает. Лишь смотрит в небо с его размазанными ветром облаками и немного жалеет о том, что отказался пить лекарства вслед за ним. Вероятно, ему тревожно, но душа вновь повисает над уставшим телом, поэтому с каждым мгновением становится все сложнее понимать собственные чувства, ощущать себя в настоящем. Рядом раздается чужой голос — Яншэн начинает говорить ему о чем-то, но он не слышит, не может разобрать. Вода поглощает все: и переживания, и страх, и бесплодные попытки донести что-то до ушей. Пусть он и не понимает значения, все же чувствует, что с ним говорят. В глубокое дыхание вплетается телесная реакция — он слегка дергается от неожиданности, когда чувствует, как по коже проходятся чужие пальцы. На мгновение сгибает свои, но Яншэн уходит от прикосновения. Вероятно, думает, что Мэй Няньцин себя заставляет. А тот лишь слегка хмурится в ответ на забившееся сердце — слишком сильно, слишком ощутимо — и прикрывает глаза. Теперь с ним лишь темнота, убаюкивающие покачивания и он сам, наблюдающий за происходящим со стороны. У него нет сил посмотреть себе в глаза, поэтому он уходит глубже, касается нового слоя и зарывается в него, словно в одеяло. Только состоит оно из собственных вырванных с корнем сосудов и чего-то еще — чего-то, что он не может распознать уже очень, очень давно. Пусть уже наступила весна, вода ожидаемо не прогрелась, поэтому сковывала все тело ледяными наплывами. Казалось, еще чуть-чуть, и случится переохлаждение, кончатся силы даже на самую слабую, самую бесполезную борьбу, и его тело само погрузится под воду. «Может, стоило сделать это летом, чтобы была возможность выбраться живым на крайний случай? Нужно было послушать его…» — так думает Мэй Няньцин сквозь немного затрудненное дыхание, но стоит последним словам осесть в его заторможенном разуме, как глаза распахиваются сами собой. Над ним все то же небо, где солнце ушло за горизонт наполовину, те же облака, от которых остались лишь оторванные клочья, почти исчезнувшие из виду. Те же волны покачивались мерно, но он не слышал ничего. Ни один звук, ни одна вибрация не доходила до его тела. Над ним повисла мертвая тишина. Резкий, животный всплеск. Мэй Няньцин выныривает из воды, проталкивается сквозь ее слои, держащие его в холодной клетке. Двигаться сложно, подняться на ноги еще сложнее, но он продолжает пытаться и ни на секунду не прекращает свои поиски. Он крутит головой из стороны в сторону, чувствуя, как горячеет кровь в теле, а к горлу подкатывает тошнота. Где?.. Где?.. Где он?! Глаза его вдруг цепляются за слабые, будто неестественные движения воды, за вырывающиеся оттуда пузыри. За призрачную надежду, больше похожую на галлюцинации человека, что сходит с ума. Но он бросается к этому месту без раздумий, с иглами, врезающимися в тело и мозг, срезающими кожу с безжалостностью. Яншэн говорил ему не заходить далеко, просил оставаться на месте и убеждал в том, что умереть можно и в стакане воды, а сам забрался на такую глубину, что Мэй Няньцин от одного неосторожного движения мог не только не спасти утопающего, но и утопиться сам, уже ненамеренно. Какой же эгоист… Однако он пробирается дальше, рассекает волны руками до тех пор, пока не оказывается рядом. Когда ноги на мгновение мажут по пустоте, сердце его опасно замирает в самом горле, но одно резкое движения назад, и Мэй Няньцин уже стоит с жалким подобием устойчивости, с едко-соленым привкусом на языке. Не глядя погружает руки в воду. Пальцы двигаются удивительно свободно и, что еще важнее, быстро. Мэй Няньцин тяжело дышит от отчаяния, страха, захлебываясь этой же водой так, словно не его ноги все еще стоят на песочном дне. Спустя несколько секунд, проглотивших без жевания все его жизни, он хватается за чужую прилипшую к телу рубашку, за спину и дергает на себя изо всех сил. На периферии сознания ему настойчиво кажется, что ничего не выйдет, однако вот над поверхностью воды появляется чужое лицо. Глаза закрыты, на губах синюшный оттенок — от холода, но от одного взгляда у Мэй Няньцина начинает опасно пустеть в голове. Дыхание прерывается в который раз, но внутри разгораются тысячи мыслей, а за ними бурлит, точно лава в пробудившемся вулкане, кровь. Мэй Няньцин встряхивает его обеими руками, не чувствуя ни тяжести, ни напряжения в мышцах, и зовет: — Яншэн! Яншэн!!! Ответной реакции не следует, пульс он проверить не может, даже не думает об этом, и продолжает держаться за него так, будто если отпустит, Яншэн тут же уйдет под воду и Мэй Няньцин больше не сможет вызволить его оттуда. Сил хватает только на то, чтобы резко дернуть тело в сторону. Мэй Няньцин открывает рот, чтобы позвать еще раз, крикнуть, разрывая горло, но его прерывает слабый звук. Он отчаянно впивается взглядом в чужое лицо, ища подтверждения, хоть какого-то, хоть чего-то, что могло бы показать — ему не послышалось. Вместо звука он явственно видит, как разлепляются чужие веки. Сердце раскалывается на части. — Ян… — начинает он, но его прерывает кашель — натужный, идущий из самых глубин легких. Легких, наполненных водой. Она течет по его подбородку водопадом: вода смешивается с пеной и стекает вниз, на грудь. Страшно. Но главное, что он откашливается, он делает то, что никогда не сделал бы мертвец. Однако Мэй Няньцин не может позволить себе выдохнуть с облегчением. Вместо этого он тянет Яншэна на себя, хватается пальцами за руку, сжимает, вероятно, до боли. Толкает его тело перед. Движение, одно, другое. Ближе к берегу. Мимо него проносятся драгоценные секунды. Яншэн, опустив голову, кашляет со все тем же надрывом, извергает из себя воду, словно рвоту, болезненно настолько, что эта боль проходится по сердцу, повторяя число судорог. Его тело периодически тяжелеет — он теряет сознание на секунду-две, словно отключается, а потом вновь начинает хрипеть. Когда они оказываются дальше от опасной линии, ноги и руки Мэй Няньцина от холода слабеют настолько, что в иной ситуации он бы уже упал в эти холодные волны, однако сил все равно хватает на то, чтобы выброситься на берег. Адреналин съедает живьем его усталость и заставляет думать, думать так ясно, как не было, казалось, уже очень давно. Волны наконец оказываются позади. Они падают на песок совсем рядом и лежат, держась друг за друга из последних сил. Мэй Няньцин помогает Яншэну, замерзшему и дрожащему, перевернуться на бок, и тот с относительной легкостью избавляется от скупых остатков воды. Он кашляет с глубоким хрипом, и Мэй Няньцин после каждого вдоха, каждого движения чужого тела, вцепляется в него лишь сильнее, будто в противовес слабости. По крайней мере сейчас Яншэн находится в сознании. Руки дрожат, но он этого не замечает. Яншэн вдыхает, превозмогая боль, как-то слишком знакомо, слишком неправильно для этой ситуации. — Не говори ничего, — останавливает его Мэй Няньцин и сжимает пальцы на его руке крепче. — Просто дыши. Просто дыши, пожалуйста. От Яншэна доносится хриплый смешок, но при этом тело начинает вздыматься чуть ровнее, словно он всеми силами пытается показать Мэй Няньцину, что он действительно делает так, как его просят. Дышит сквозь боль и шок. Мэй Няньцин прикрывает глаза, сжимает губы. Спустя нестерпимо мало времени Яншэн, этот упрямый негодник, все же идет против просьбы и подает голос. Первым, что он говорит, хрипя и дрожа всем телом, оказывается: — Зачем ты спас меня? Разве не хотел, чтобы я умер? Мэй Няньцин морщится с болью, пробивающей его сердце насквозь. Одним выстрелом, одним острым клинком. Одно движение, и в душе зияет пустая, удивительно ровная дыра. После всего произошедшего он все еще находит в себе силы вдохнуть, но не отпустить — прижать еще ближе. Признаться себе, стоя перед чувствами, которым он не мог дать название, сжимая в руках то, что принято называть самым дорогим в жизни. Он сглатывает что-то невыносимо тяжелое и наконец произносит: — Я не хотел, чтобы ты умирал, Яншэн. И не хотел умирать сам. Просто мне казалось, что у нас нет выбора, — он вдруг вздрагивает единожды, борется с собой, но все же решает договорить: — Поэтому не говори глупостей. Не сейчас. Нам еще нужно выйти отсюда. Отогреться. Постараться не заболеть. Я сделаю тебе твой любимый чай, любимую еду, все, что захочешь. А потом извинюсь перед тобой как следует. А пока давай вернемся домой можно скорее. Вопрос «Ты можешь идти?» застревает у него в горле костью, не давая вырваться ни единому слову. Зато вдруг с легкостью пропускает всхлип, запечатавший в себе часть отчаяния. Ему хотелось сказать, что, идя на поводу у глупости и боли, он поступил с ним жестоко, но ведь и Яншэн ранил его — ранил настолько глубоко, что Мэй Няньцин не нашел в себе сил двигаться дальше. Ему казалось, что если они оба умрут, это будет честно. Яншэн не будет жить с тяжелыми грехами, не будет вынужден сдаться полиции. А сам он так и останется рядом с ним навсегда. Мэй Няньцину однажды уже не хватило сил сбежать от него. Может, это удалось ему в другой жизни, но не в этой. И сейчас, потихоньку делая слабые шаги сквозь догорающий закат, он ронял слезы за все то время, что они не могли выйти из его глаз, в каком бы неверии, шоке, отчаянии он ни был. Он не рыдал ни тогда, когда нашел оружие, ни тогда, когда Яншэн признался во всем, оставаясь не обезумевшим убийцей, а самим собой. Ни тогда, когда засыпал рядом с ним раз за разом, лишившись близости, но все еще чувствуя прочную связь между ними. Может, где-то там, далеко-далеко во времени, он и смог избавиться от всего того, что держало его рядом с этим человеком. Если бы он изменился, Мэй Няньцин бежал бы от него без оглядки. Но в этот момент, чувствуя чужие пальцы на своих щеках, стирающие слезы так аккуратно и нежно, слыша успокаивающий голос, он ясно понимал: неправильно считать, что что-то держит его. Потому как это он собственными руками хватается за Яншэна и не может разжать пальцы. Возможно, он и не должен. Ни тогда, ни сейчас — никогда. Ведь Мэй Няньцин понимает его так, как не понимает самого себя. И если им суждено за грехи превратиться в пыль, которую попирают сотни тысяч ног, то по крайней мере они будут рядом даже тогда. — Мэй-Мэй… — зовет Яншэн. Он, завернутый во все одеяла, что они смогли найти в этом доме, наконец перестал дрожать столь сильно. Чашка с горячим чаем, что была у него в руках мгновение назад, уже стояла на полу. Освободившимися пальцами он поддерживал одеяла. — Не хочешь составить мне компанию? На сей раз совершенно безопасную. Мэй Няньцин смотрит на это, стоя в трех свитерах и куртке, но всем очевидно, что если бы он сказал, что ему не холодно, то бессовестно бы солгал. Он отставляет в сторону свою чашку и делает несколько шагов навстречу с уверенностью, вновь начавшей зарождаться в его душе. Садится рядом с Яншэном, и тот, не пожалев мягкой улыбки, тут же заворачивает его в кокон из одеял. Ему все еще холодно, зачатки тепла распространяется медленно, равно как и то, что он чувствует. Ему нужно время, но уже очень, очень мало. Мэй Няньцин вздыхает, отпускает себя и спустя мгновение уже прижимается к чужому плечу лбом. — Нам нужно показать тебя врачу, — говорит он тихо. — Я врач, — замечает Яншэн с усмешкой. — И я обещаю, со мной все в порядке. В конце концов по ощущениям ты вытащил меня почти сразу. Не было там никакого «сразу», даже почти. Глаза трогает, едва касаясь, неприятно знакомая пелена, и Мэй Няньцин жмурится, вталкивает все эти лишние проявления обратно в свое тело. Он уже плакал. Хватит на сегодня. Над ними расцветает черным цветом ночь, и перед домом, расплескивая свой свет вокруг, загорается одинокий фонарь. Мэй Няньцин смотрит за окно наконец позволяет себе тихо спросить: — Тебе было страшно?.. Ненадолго повисает молчание. Мэй Няньцин, подгоняемый им и собственными мыслями, запоздало начинает думать о том, что Яншэну может быть некомфортно говорить об этом, а значит, стоит перевести тему, но едва он придумывает новую, как тот все же отвечает ему. — Было. Но я благодарен тебе за все, в том числе за возможность попробовать то, на что я сам бы никогда не решился, — голос его звучит спокойно, но не устало, точно не так, будто его совсем недавно вытащили из соленых вод. — Но это хороший опыт. Даже если грудь и горло еще поболят, главное, что с нами обоими все хорошо, верно? Мэй Няньцину кажется, что Яншэн улыбается даже сквозь хриплые покашливания, и от этого ему становится противно от самого себя. Он находит чужие пальцы, спрятанные за одеялом, и сжимает их своими, дрожащими и слабыми. Пусть Мэй Няньцину не хватает смелости заглянуть ему в лицо, но ее определенно хватит на два слова. «Прости меня». — Прости меня… — шепчет он. Сглатывает пустоту и добавляет: — Пожалуйста… прости меня. Ему нужно сказать, что он не хотел этого ни для одного из них. Нужно сказать, что ему жаль, что Яншэн оказался в таком положении из-за его отчаяния, смешанного с глупостью. И еще много, много всего. Но горло сжимается, пропуская лишь слабое дыхание. Лицо горит от стыда. Но Яншэн понимает его и без этого. Он накрывает его пальцы своей потеплевшей ладонью и легонько трет, пытаясь отогреть. Когда он начинает говорить, Мэй Няньцин уже чувствует, как тепло разливается по его руке. — Тебе не за что извиняться. Не тогда, когда ты не услышал извинений от меня. — Я знаю, что тебе жаль, Яншэн, — произносит он горько. — Тогда почему ты думаешь, что я не знаю того же о тебе? Брови, что хмурились все это время, на мгновение поднимаются выше. Мэй Няньцин смотрит в темноту распахнутыми донельзя глазами, прежде чем наконец шевельнуться. Они оба такие эгоисты… И он понимает это как никогда ясно. — На самом деле я просил прощения, когда мы были в воде. Раскаивался в содеянном — в убийствах. И в том, что предал твое доверие и будущее, что мы строили вместе. Все это время, все эти месяцы я чувствовал себя бесконечно жестоким и жалким. Мне казалось, что ты ненавидишь меня даже сильнее, чем я ненавижу самого себя, — он тихо хмыкает и на мгновение задерживается на чужой руке, проводит по ней большим пальцем, прежде чем замереть телом, но не голосом. — Вероятно, поэтому мне не хватило смелости сказать это тогда, когда ты точно услышишь. Фонарь мигает единожды, где-то вдалеке слышится шум волн, то, как они разбиваются о берег и собираются вновь, а Яншэн произносит одно только: — Прости меня, Мэй-Мэй. Сердце вздрагивает, но уже так, как это сделала бы птица со связанными крыльями, которая мгновением после непременно сможет взлететь. Мэй Няньцин отстраняется от него, смотрит в глаза. Ему не нужно пытаться всеми силами углядеть хоть что-то. В них плещется, грозясь вылиться тем же океаном, безграничное раскаяние. И он понимает: ему больше не нужно заставлять себя ненавидеть этого человека, равно как и повторять себе до бесконечности, что все началось не с жестокости, а с попытки спасти жизни. Ему больше не нужно ничего. Он лишь смотрит в свое собственное небо, поверх которого расстилается мягкость, и в ней совсем не страшно утонуть. И он тонет — тонет без страха, боли и отчаяния. Прорываясь через собственные чувства, протягивает мизинец и говорит: — Пообещай мне, что ты никогда больше не вернешься к этому. Тогда мы сможем простить друг друга раз и навсегда. Яншэн сначала удивленно распахивает глаза. Из его груди вместе с хрипом и кашлем вырывается смех. Мэй Няньцин успевает испугаться, готовится убрать руку, как с его мизинцем переплетается чужой, очень крепко и надежно. — Обещаю, — говорит Яншэн, откашлявшись. — Что бы ты ни подразумевал. Я не буду делать ни того, ни другого, ни третьего. Я не буду делать ничего, что может причинить тебе хоть какой-то дискомфорт. Они должны расцепить пальцы, потому что обещание уже дано, но Мэй Няньцин сжимает чужой мизинец лишь сильнее и произносит: — Я тоже. И они улыбаются друг другу, словно дети, которыми были раньше. Дети, которые точно так же приезжали в этот домик и давали друг другу клятвы. Они исполнили каждую и даже ту, что казалась особенно нереалистичной во взрослом возрасте — остаться друг с другом навсегда. — Могу ли я прикоснуться к тебе? — спрашивает Яншэн, так смущенно и неловко, что Мэй Няньцин невольно улыбается. Улыбается и кивает без тени снисходительности. В нем лишь громко бьется сердце, истерзанное однажды и наконец начавшее собираться по маленьким кусочкам в прежнее свое состояние. Какая-то его часть боится, что тело, не отпустившее пережитое до конца, может дернуться рефлекторно, попытаться убежать. Он действительно вздрагивает, но лишь на самую малость, и потому что отвык. Чувствует пальцы на своем лбу, подушечки и костяшки, и как начинает гореть. — У тебя поднимается температура, — произносит Яншэн, и он приоткрывает глаза. Ему хочется сказать, что он знает и как-нибудь переживет это, но слова так и не покидают рта. Вместо этого он смотрит на то, как Яншэн поднимается, как проходит к своим вещам, оставленным неподалеку, достает что-то и, извинившись, исчезает на кухне. Видимо, ставит на огонь старенький чайник. О Мэй Няньцине так давно не заботились. Он так давно не чувствовал внутри приятной пустоты, передающейся всем его конечностям, сворачивающейся в его голове. Иголки отрываются от плоти и рассеиваются, уступая место легкости. Его брови хмурятся лишь на самую малость, когда он спрашивает у вернувшегося Яншэна: — У тебя есть жаропонижающие? Что такого могло произойти с нами за день? Ответом ему служит искренний смех и притворно-вопросительное: — Неудачная попытка утопиться? Глаза его сверкают, и Мэй Няньцин, кутаясь в одеяла, улыбается ему, стараясь не уступать. Этот человек всегда надеялся на лучшее, и это то, что в итоге спасло их и самого Мэй Няньцина. Они выпивают лекарство, сидя рядом. Обещают заняться посудой завтра и наконец ложатся на мягкие футоны, желают друг другу спокойной ночи. Минуты капают за окном невидимым дождем. Мэй Няньцин лежит на спине и чувствует не своим разумом, но кожей, как Яншэн ворочается рядом, пытаясь уснуть. Должно быть, хоть и обошлось без передозировки, таблетки дают о себе знать. Голова поворачивается в его сторону, будто сама собой; глаза наблюдают за чужими попытками улечься и обрести покой сегодняшней ночью. Это длится всего несколько секунд, но за них Мэй Няньцин вспоминает в мельчайших деталях, как очнулся в звенящей тишине, как рвался к его телу, цеплялся за него дрожащими пальцами и в голове беспрестанно молил не уходить. Потому что если Яншэн уйдет настолько далеко, нагнать его будет очень, очень сложно. Мэй Няньцин смотрит на чужую спину, поднимающуюся и опускающуюся так ровно, как никогда в жизни. Он правда рядом. После всего, что с ними случилось, Яншэн действительно все еще здесь. Как и он сам. Мэй Няньцин чувствует происходящее своей кожей, находится в своем собственном теле. Ему больше не приходится отрываться от себя, чтобы продолжать существовать, чтобы продолжать переносить то, что с ним происходит. Он снова цельный. Он снова всего лишь он. Мэй Няньцин приподнимается, переползает со своего футона. Двигаться немного тяжело, лицо горит, скрывая засилье мыслей в голове, но вот он уже рядом, касается чужого плеча аккуратно, зовет: — Яншэн… И тот медленно оборачивается к нему, словно все еще не в силах поверить в происходящее — в то, что его трогают без страха и отвращения. — Что-то случилось? — он вдруг виновато улыбается. — Прости, я, наверное, мешаю тебе спать. Мэй Няньцин качает головой. — Не в этом дело. Просто я не хочу спать отдельно. Мне не очень понравилось. Смотрит в загоревшиеся глаза, из которых будто пропал весь сон, и ложится рядом — так, как делал это всегда. Осталось совсем немного, верно? Прямо как Яншэн говорил ему тогда. Только почувствовать теплые ладони на своих плечах, медленные поглаживания, что вскоре исчезнут, превратившись в такое же медленное, глубокое дыхание. И когда все это происходит спустя столько времени, его душу будто разрезают без малейшей боли, и из нее вытекают все самые теплые чувства, расходятся по организму и загораются ярко-ярко. Мэй Няньцин засыпает, уткнувшись лицом в чужую грудь. Наконец оказывается там, где не был уже очень, очень давно. Он снова чувствует тепло родных рук, снова слушает родное дыхание. Он правда… Дома. На обратном пути, сидя в кресле рядом, он смотрит на свои «по умолчанию» повернутые к Яншэну ноги. Перед глазами проносится та сцена в автомобиле, когда он отвернулся к окну и смотрел на проезжающие мимо машины с супружескими парами и резвящимися детьми. Думал о том, что у них теперь никогда не будет ничего из этого. То ли потому, что он не переживет эту ночь, то ли потому, что боится чувствовать что-то по отношению к этому человеку, то ли потому, что Яншэн окажется в тюрьме. Но вот он сидит рядом с тем же человеком, живой и невредимый, с душой, которая постепенно выходит из спячки и дает ему возможность ощущать то же, что и всегда. Остался последний пункт. Мэй Няньцин открывается от чужого тела на самую малость и говорит то, что, вероятно, крутится не только у него в голове: — Нам нужно уехать, — замечает он твердо, и Яншэн кивает. — Нужно. Куда именно ты хочешь? — он раскрывает руку и принимается загибать пальцы. — Таиланд? Канада? Испания? Великобритания? Австралия? Что-то еще? Мэй Няньцин смотрит на загнутые пальцы и понимает, что Канада звучит очень даже привлекательно, как и всегда. Яншэн им очень пригодится со своим блестящим умом. Остается надеяться, что Мэй Няньцин тоже найдет себе место работы. Может, не такое стабильное, как сейчас, но они точно не пропадут. А еще… Мы все живем один раз, верно? — Ты знаешь какие-нибудь живописные места в Канаде? — спрашивает он как бы между прочим. Яншэн открывает рот, чтобы ответить, но быстро понимает, в чем дело, поэтому меняет мысль и произносит со смехом: — Даже если знаю, я тебе об этом не скажу, Мэй-Мэй. У меня не для этого был разработан детальнейший план. И это говорит человек, который вместо фразы «Давай расстанемся» подкинул ему скальпель с собственной засохшей на нем кровью. Очень романтично. И не то чтобы Мэй Няньцин не знал о самом факте существования этого плана, но из чужих уст это звучит настолько смущающе, что он едва удерживает себя от того, чтобы покраснеть. Сколько они уже вместе? Достаточно, чтобы перейти на новый этап, это уж точно. Они и так собирались эмигрировать, но Мэй Няньцин и в самом страшном сне представить себе не мог, что уезжать они будут не из-за того, что любят друг друга, а потому, что моральный компас одного из них стал выдавать сомнительные идеи. Убийство — это плохо, вне зависимости от того, кого ты убиваешь и сколько раз. За каждого, кого лишил жизни, нужно понести наказание. Это правда, несомненно, правда. Однако Мэй Няньцин смотрит на чужие пальцы, некогда сжимавшие оружие, и думает о тех людям, кому убийство кого-то спасло жизнь. Даже он сам остался в живых благодаря тому, что этот человек утяжелил себе душу грехом. Вероятно, он все же уже никогда не будет таким же здоровым физически и ментально, как был до этого. Но ни один из них, так или иначе, не был безумцем, как не был и жестоким убийцей с отсутствием морали. Кара за помыслы, коснувшаяся жестоких насильников и лгунов. Кара за помыслы, коснувшаяся Яншэна в его нездоровом желании стать божественной дланью. Коснувшаяся его неумения оставаться в стороне, равно как его доброты и сострадания, веры в возможность изменить все к лучшему. И, наконец, кара за помыслы, коснувшаяся его самого, глупца с таким же сломанным компасом, который знал лишь как считать звезды, но не свои чувства, теплившиеся в душе, потому решил сбежать в другую жизнь, прихватив с собой и чужую, которую ценил более всего на свете. Которую любил так преданно, что не смог отпустить. Мэй Няньцин моргает и качает головой. Собственная рука ложится в чужую, пальцы проходятся по шероховатой коже, чтобы переплестись и упокоиться так. Губы трогает удивительно радостная улыбка. Все закончилось. Прошлое с его мечами и болью не имеет значения, настоящее происходит сейчас, когда они оба выучили свой урок, а будущее… Для него у них заготовлен свой план, где они по-настоящему, искреннее, чем прежде, останутся рядом друг с другом до самого конца. И с их тел             не упадут ни капли крови, ни соленая вода.