с его стороны

      Любовь — это пытка.              Опекун Унша купил его из любви к своей жене, а та нянчилась с Иваном из любви к нему. Он слышал это слово по нескольку раз на дню, но, возвращаясь в свою клетку, каждую ночь оттирал кожу от тысяч чужих прикосновений. Под резкими движениями губки руки, ноги, талия, — всё краснело, болезненно ныло, вот только менее грязным от этого не становилось.              Любовь — это мерзко.              Его одевали в нежнейшие шелка, покупали множество пёстрых, блестящих ошейников (с бубенчиками, ленточками или с драгоценными камнями), гладили, трепали по волосам, брали на руки, прижимая к широкой груди. Ему казалось, что не оставалось ни единого участка тела, которое кто-то бы не трогал, как игрушку-антистресс.              Любовь — это принуждение.              Хозяйка звала его своим котёнком — Иван сомневался, что она утруждала себя запоминанием его имени, — а он должен был обращаться к ней никак иначе, кроме как «мама».               Он всё ещё смутно помнил свою настоящую маму. Она давала ему каждый кусочек еды, что ей удавалось добыть, и с ярчайшей улыбкой говорила: «Мама уже наелась сегодня, так что кушай всё, чтобы не испортилось, хорошо?» Иван не мог знать, умерла ли она от голода или от болезни, сделавшей её тело сначала безумно горячим, а затем — столь же холодным. Но знал, что его настоящая мама была глупой. Невероятно глупой.              Иногда он дрожал, съёжившись под одеялом, будто в коконе, зажмурившись до цветных пятен перед глазами.               Зачем она умерла? Чтобы оставить его одного?              После маминой смерти Иван смог ощутить то, что она испытывала всё это время, — голод. Всепоглощающий, отупляющий, медленно сводящий с ума голод. Одному ребёнку было сложно выживать в трущобах. Человеческому — тем более. Так что когда его поймали торговцы животными, то Ивану было уже почти всё равно. Единственное, интересно, будет ли там что-то съедобное.              — Моя жена хотела кота, но я надеюсь, что ты будешь разумнее и послушнее, — сказал в их первую встречу Унша. — Если справишься, то мне безразлично, что ты будешь делать потом.              Его инопланетная мама тоже умирала. Иван должен был стать её последним утешительным подарком перед смертью.              Улыбнуться, показав выступающий клык, чуть сощурить глаза, наклонить голову, счастливо рассмеяться, свернуться под чужим боком, делая вид, что крепко спишь. Позволять гладить волосы и спину, позволять гладить, позволять…              Когда хозяйка умерла, слёзы на его щеках были почти искренними. Правда, вызвала их далеко не скорбь, но остальное — дело техники. Будет лучше, если Унша уверится в том, что Ивану не плевать. Он привык рассчитывать все преимущества и возможные потери.              Если он и умрёт, то уж точно не из-за того, что отказывался от последних капель питательной смеси, как идиот.              Вернувшись в клетку, Иван безразлично вытер слёзы, снова намыливая кожу, до боли отскребая все липкие касания, зудящие на ней невидимыми ожогами.               Его хозяйка умерла, но он всё так же не был свободен. И никогда уже не будет.              Иван сидел, опёршись спиной о бок огромной сегейн-собаки, с меланхоличной улыбкой глядя на то, как Тилл восторженно гладит шею пса, что прижал голову к земле и довольно вывалил язык размером примерно с самого Тилла. Конечно, даже инопланетная собака заслуживала лучшего отношения, чем Иван.              — Видишь, он не причинит вреда, — поддел он. — А ты сразу: «Уходи, Мизи, я защищу тебя», — смеясь, спародировал его Иван, сделав голос преувеличенно героическим. — Кто бы оставлял в Саду Анакт создание, которое может убить невинных питомцев без единого приказа?              Тилл хмуро скосил на него глаза — щёки предательски зарделись — и молча показал средний палец.              — Я не так сказал, тупой ты ублюдок, — заворчал Тилл. — Как его зовут-то хоть?       — Собака.       — Единственная собака здесь – это ты, а у пёсика должно быть нормальное имя! — возмутился он.              Иван пожал плечами, мол, как знаешь. Называя кого-то, он чувствовал себя своей же бывшей опекуншей, дававшей ему кучу мерзостных кличек, просто потому что ей так захотелось.              — Как насчёт Покко? — спросил у пса Тилл – тот радостно завилял хвостом.              «Продался за пару добрых слов», — про себя закатил глаза Иван.              — А тебе как? Нравится? — уже повернувшись к нему, спросил Тилл.       — Почему ты спрашиваешь у меня? — непонимающе нахмурился он.       — Ну, ты же первый подружился с пёсиком, разве нет?              Иван моргнул, но чистая и открытая эмоция во взгляде Тилла, названия которой он не знал, никуда не делась. Подружился, да? Он просто пользуется этой закрытой пещерой, когда хочет побыть один, и по совпадению здесь оказалась ещё и эта бесполезная собака, что ещё за глупое «дружить»…              — Главное, чтобы ему нравилось, — отвёл глаза он.              Тилл почему-то улыбнулся в ответ.              Тилл почему-то впервые улыбнулся ему. И Ивану не хотелось, чтобы он прекращал.              Естественно, что у него, как и всегда, была стратегия. Он тщательно изучал своего противника.               Во-первых, Тиллу нравилась Мизи: она часто улыбалась и была душой любой компании, любила пение и подвижные игры. Иван уже делал всё это, но эффект был примерно нулевой. Во-вторых, Тиллу нравилась музыка. Нет, не так. Он жил музыкой. И пусть Иван и был неплох в пении, но явно не мог посоперничать в этом с Тиллом. В-третьих, Тиллу нравился Покко. Без комментариев.              Он был раздосадован. И почему привлечь внимание этого дурака было сложнее, чем всех сегейнов и людей вместе взятых?              Благодаря Тиллу, он узнал, что любовь — это ещё и одиноко.              Его лицо мило розовеет, стоит Мизи появиться в радиусе десяти метров от него, он, не задумываясь, просто на автомате рисует знакомое девичье лицо — тонкая оправа очков, длинные волосы, широкая улыбка — или таскает из столовой половину собственной порции для Покко (как будто тот разжирел так на одних костях и воде), — и что-то в груди противно сжимается. В такие моменты Иван чувствует себя жалким не меньше, чем его мать, умершая из-за того дурацкого чувства, которое зовут любовью. Она умерла просто так, и он не был ей благодарен. И он сам, кажется Ивану, умрёт просто так, и Тилл не будет ему благодарен.              Но, пока он может, пока Тилл ему позволяет, Иван хочет быть рядом.              Тилл краснеет, значит, ему не совсем плевать. Тилл смотрит на него этими своими потрясающими раскосыми бирюзовыми глазами, словно душу наизнанку выворачивает, и Иван не может не улыбаться глупо, ничем не лучше того же Покко, что при виде Тилла радостно виляет хвостом и тянется щедро лизнуть, оставляя на нём с литр слюней. Тилл иногда, совсем редко — Иван тщательно хранит каждую в своей памяти — дарит ему искреннюю, светлую улыбку. И в эти моменты он позволяет себе хотя бы на долю секунды, но поверить в то, что тоже может нравится Тиллу. Так же как и Мизи, и музыка, и Покко.              Приложив к электронному замку пропуск, Иван беззвучно зашёл во мглу камеры, в которую снова посадили Тилла: слишком громко играл на гитаре. Вряд ли он когда-нибудь получит её обратно.              Его запястья и лодыжки скованы, а рот закрыт новомодным намордником. Видимо, персонал на собственном опыте узнал, что громко он умел не только играть на гитаре.              Иван издал тихий смешок, прижав руку, сжатую в кулак, к губам. Он и сам не заметил того, как смягчился его доселе безжизненный взгляд.              Голова Тилла безвольно свешена, глаза закрыты: либо спит, либо кто-то учтиво помог в этом непосильном процессе.              Иван аккуратно придержал его за подбородок одной рукой, когда снимал намордник — второй. Пластиковая безделушка упала на пол с характерным стуком. Он невесомо огладил мягкое и одновременно острое личико Тилла: нежная кожа с острыми скулами, носом и подбородком, на щеках почти не было даже необходимого количества жира. Под рядом густых ресниц залегали глубокие тени. Тонкие губы едва ли ярче кожи лица, что и сама по себе была болезненно бледной.              Тилл любил доводить себя до грани.              — Сумасшедший, — с нежностью улыбнулся Иван, — любимый, хороший, — он удержал чуть не сорвавшееся с языка «мой». — Тилл.       — Опять этот ублюдок… — ещё не до конца проснувшись, пробормотал Тилл, неохотно приоткрывая глаза. — Что ты опять забыл в моём сне?       — Опять? — Иван подарил ему одну из своих лучших улыбок. — И что мы обычно делаем в твоих снах?              Тилл озадаченно свёл брови, явно пытаясь обработать информацию. Его сонное, расслабленно-тёплое лицо было таким милым, что сложно было удержать себя от того, чтобы не зацеловать. В особенности, когда он был так удобно скован наручниками.              — Бью тебя по яйцам, — невозмутимо сказал Тилл: его глаза стали привычно раздражёнными.        — Милашка, — так же невозмутимо улыбнулся Иван.       — Либо отпусти меня, либо вали на хрен, — тилловы щёки под пальцами Ивана ощущались невероятно горячими.              Так или иначе, но он всегда слушался Тилла. Поэтому вскоре наручники постигла судьба намордника.              — Я бы поблагодарил тебя, если бы не знал, насколько ты неприлично счастлив, облапав моё лицо, так что один-один, — Тилл размял затёкшую шею и конечности и сделал пару шагов к выходу. — Эй, Иван, ты идёшь?       — Ага, — поспешно улыбнулся он.               Хорошо, что в камере было слишком темно, чтобы Тилл мог заметить секундную растерянность и румянец, проступивший на его скулах.              У них было время до рассвета, до тех пор, пока камеру не проверят.              Сгорбившись и скрестив ноги, Тилл сидел в их пещере, взволнованно черкая что-то на нотном листе и тут же зачёркивая. Вдумчиво перебирал тонкими пальцами в воздухе, будто струны гитары, хмурился и кусал губы: та самая музыка, которую он сочинял, когда «был слишком громким и нарушал правила Сада и бла-бла-бла», всё ещё не была закончена.              Покко посапывал (насколько может посапывать его гигантское тело), полностью перекрывая своей тушкой ворота в глубине прохода. Но даже его шумное сопение не мешало Тиллу уйти куда-то в свой мир.              Иван привычно привалился к его плечу — несмотря на разницу их габаритов не в пользу Тилла, он легко игнорировал тяжесть, так и норовившую уронить его наземь. Тилл пах, как спокойствие. На самом деле они все пахли более или менее одинаково: общая стирка, столовая, общежитие, всё, — однако только уткнувшись носом куда-то в складки тилловой одежды или спутанных волос, Иван ощущал полное умиротворение. Вполне вероятно, что он бы уже умер, если бы Тилл не разрешал ему лежать на себе. Касаться себя.              Мысль, что тот мог бы позволить это любому другому, просто потому что Тиллу было плевать, невероятно раздражала. Иван не был согласен проиграть никому, кроме разве что Мизи. Ей он проиграл ещё тогда, когда Тилл увидел блеск розовых волос в солнечных лучах. По крайней мере, Мизи была и впрямь особенной. Он не мог ненавидеть её.              — Вот оно, — спустя неизвестное количество времени Тилл гордо засиял.              Его идеальная мелодия была готова.              — Иван, хочешь послушать… — он осёкся, удивлённо уставившись на черноволосую макушку, лежащую на его бедре. — И когда успел, спрашивается?              Иван спал на боку, прижав колени к груди, а ладони трогательно положив у лица. То есть на всё то же бедро Тилла. То есть ни хрена не трогательно. Грёбаный извращуга.              Тилл мгновенно заалел. Обычно Иван не трогал его в таких местах.              Похоже, что он действительно просто вырубился и сполз с плеча на бедро, а Тилл был погружён в написание музыки и не заметил. Всё равно он уже давно там лежит, так что давайте… давайте проигнорируем это на сей раз, да?              Тилл чувствовал, будто его мозг вот-вот взорвётся от всех этих беспорядочных мыслей.              — Почему ты такой кошак? — прошептал он, побеждённый. — Вечно надо прилипнуть, как банный лист, а в следующую же секунду сделать вид, что ничего этого не было. Раздражаешь, — почти нежно ворчал Тилл, заправляя отросшую чёлку Ивана за уши.              В итоге его побег всё-таки обнаружили.