Осколки твоего сердца

      Джон равнодушно смотрит в окно, на то как мягко колышутся белые кружевные занавески, на то как деревья чуть трепещут листвой от всякого порыва ветра, на мягкое тёплое солнце и на чистое голубое небо безмятежное и спокойное, что в пору и в его душе рацвести подобному покою столь сладостному и желанному. Но сейчас он ощущает лишь усталость и холод. Когда-нибудь это ощущение пройдёт, Джон уверен в этом. Возможно тогда, когда все сомнения уйдут прочь из его души, быть может тогда когда память о Междумирце станет казаться чем-то сродни легенды. Но пока он здесь, в этой небольшой уютной комнатке безмолвный и холодный.       Дверь привычно открывается, но Джон не поворачивается головы в сторону. Знает, что это его копия. Да и кто кроме неё мог сюда прийти? О мыслях о копии в сердце теплеет, пусть не столь сильно, но заметно. Этот балбес ходит сюда стабильно трижды в день, приносит ему еды, лекарства, терпеливо ждёт когда Джон поест, а если он не захочет, то будет кормить самостоятельно с ложечки. А параллельно со всем этим будет рассказывать о том как проходит его день. Что например сегодня он возился в огороде, создал новую часть сна с небольшой лабораторией и что эта часть сна Джону обязательно понравится, он будет говорить о том, что недолгое время отлучался за травами для лекарства и о новостях в мире мимолётно зацепленные его разумом. Но Джон никогда не говорил ничего в ответ. Желание всё обдумать было сильнее, погрузиться в собственные чувства и мысли... Или то что от них осталось, точно на глубину океана, где более нет даже отблеска солнца, где более не видно ни проплывающих морских существ—ничего, лишь вязкая колышущая мгла, окутывающая и обнимающая в холодные скользкие объятья.       Может он не говорил и по другой причине, просто потому что сил не было. Тело казалось в эти дни странно тяжёлым, голова пусть и лёгкая, но всё ещё слегка туманная, сонливая. Хотелось лишь спать дальше в тёплой мягкой постеле. Наверное всё из-за лекарств, так решил он тогда. Да и кому как не ему, знать о влиянии успокоительного на организм человека, недаром же в прошлом был врачом. Только вот никогда ему не приходило в голову, что миг терапии настигнет и его самого. Терапия для него раньше— это лишь знания, её тяжёлые кирпичи, равномерно наклыдывющиеся друг на друга, выстраивая непроницаемую стену. И это работало, почти всегда помогало быть пусть и не совсем в рассудке, но оставаться хотя бы самим собой. Так он думал, если конечно самого себя можно считать безумцем. Хотя, если вспоминать слова своего окружения вполне себе вероятно.       Теперь же, когда его голова странно тяжела и пуста от чужого присутствия, а мысли плывут медленно и мелко... Это всё кажется странно пугающим, больше похожим на сон. К такому сну легко привыкнуть, но всё ещё страшно. Страшно понять в один момент, что это всё нереальность, вымысел... Его вымысел просто потому что разум больше не справляется с поставленной задачей, он сам не справляется с ней... В конце концов сколько бы он не жил Джон просто человек, хрупкий разумом и телом. —Хочешь я тебе почитаю?       Джон выныривает из размышлений, равнодушно пожимает плечами, постукивая пальцами по одеялу и всё так же смотря в окно. Да и что тут говорить, знает, что его согласие не требуется. Со стороны слышится громкий вдох, шелест страниц, а уже после мягкий чуть хриплый голос, начинающий читать на этот раз уже не научную работу, а простенький детектив.       Ох, чего только Лололошка ему не читал, была и классика, были и научные сложные эпосы, и даже однажды бульварный любовный роман. —Что за бред, —тогда это были первые его слова за пару дней.       Лололошка же замер перестал читать, наверняка глупо похлопал глазами, да улыбнулся так же неожиданно нежно. И откуда столько тепла и понимания в этом существе?       Но он может признать, слушать чужой голос было приятно. Ещё более приятно окунуться в воспоминания, когда он сам читал Саше свои статьи, о том как и сама сестра в детстве частенько читала ему сказки, хотя они ему никогда не нравились. Но обидеть сестру не хотелось. Напротив он готов был терпеть эти глупые истории, только бы она улыбалась так же нежно и любяще.       Эти воспоминания были тоскливыми, но нежными. И он ценил каждое, лелеял всякий раз когда Лололошка ему читал. —Зачем ты всё это делаешь? — в один из дней сказал он, хриплым, шелестящим голосом. —Я говорил это раньше и готов сказать, столько сколько потребуется. Потому что я тобой дорожу, —и звучало это, что тогда, что сейчас подобно признанию в любви, а может оно это и было. Но Джону от этого понимания легче не становилось.       Джон тогда кивнул, задумчиво перевёл взгляд на свои бледные руки. В голове его вновь пронеслось множество несвязных мыслей, сплетающихся между собой толстыми узлами. Но именно эти слова, ему захотелось запомнить, чтобы не унесло их страшным бушующим потоком. Чтоб зацепились они за грубую ветвь, повисли над самым водопадом флагом.       Им дорожат. Какое странное слово.       Но дорожит ли он сам его копией?       Сердце знало ответ, но разум всё ещё молчал.

***

      К обеду он уснул, видя чудесный слишком спокойный сон. А потому проснулся он с ещё более тяжёлой головой и туманным взглядом. —Ты переборщил с дозой, —Джон тяжело вздохнул, попытался сесть в постеле, откинувшись на подушку и так же послушно принял лекарство из чужих рук, мимолётно замечая, что на чужих руках появилось больше шрамов. И когда только успевает?       Лололошка хмыкает, присаживается на рядом стоящий стул: —Я рад слышать твой голос.       Джон вновь пожимает плечами, выпивая залпом горькое лекарство и тут же берет в руки небольшую тарелку с супом-пюре.       Только вот в это раз Лололошка не говорит. Молча дожидается когда он поест, так же молча, но как-то торопливо собирает посуду, а после легко выскальзывает за дверь. И Джон даже не успевает подумать о том, что сегодня обошлось даже без чтения или игры в какую-нибудь из настольных игр, как копия вновь появилсется в комнате , держа в руках шахматную доску. —Сыграешь со мной, Дейви?       И Джон поддаётся хитрому уверенному взгляду, поддается потому что контроль ему сейчас нужнее всего. Берёт привычные белые пешки и отдаётся игре. Что бы почти сразу раздражённо, с долей ласки прохрипеть: —Красотка, сколько тебя не учи, ты совершаешь те же самые ошибки! Конь не ходит прямо! Он ходит на две клетки вперёд и в сторону! —он хлопает руками, откидываясь на подушки и даже не замечает как горло начинает саднить от разговоров. Слишком много молчал, но сейчас это кажется неважным. Сейчас было важна лишь чужая такая глупая оплошность!       И ведь правда всегда был таким неугомонным! Ещё в детстве постоянно ерзал, отвлекался от игр или по глупости ошибался! С возрастом копия стала играть намного лучше, и всё благодаря постоянным тренировкам с Джоном и его настойчивым требованиям играть хотя бы одну партию в сон. Но теперь... Теперь видно копия расслабилась, иначе как объяснить эти глупые ошибки?! —А теперь слушай внимательно! —Джон поддаётся чуть вперёд, хмурится, но не замечает, не может видеть, что глаза его ранее тусклые и безжизненные загораются, сияют солнечным затмением. Зато это видит Лололошка, мягко улыбаясь и хитро щуря глаза.       Джон строго следит за игрой, поправляет там где нужно и подсказывает, а потому совсем точно не обижается когда вдруг проигрывает. Потому что эта победа была благодаря ему. Но застывает, поднимая глаза. Наконец встречается с темно синими искрящимися знакомым хитрым азартом, так же как было раньше, когда он помогал его маленькой версии улучшить динамит или ещё какую полезную приблуду. —Так ты врал... —и все эмоции почему-то приглушаются, становятся тише, опаснее. Лололошка видно тоже это понимает, но оправдаться не успевает, успевает лишь глупо ойкнуть когда в него летит подушка. —Ах ты паршивец! —Я тебя тоже люблю! —кричит двойник весело смеясь и вновь уворачиваясь от еще одной декоративной подушки.       Джон же фыркает, скрещивает руки на груди, отворачивается вновь к окну, но более не может смотреть на белые лёгкие занавеске с той же меланхолией и тоской. Сейчас его щеки горят от гнева, сердце громко и быстро стучит, и оно стучит ещё быстрее когда холодные мозолистые руки неожиданно обхватывают его поперёк живота и так беззастенчиво валят на кровать, а после начинают щекотать.       Джон дёргается, рычит и пытается отпихнуть назойливое создание. Но не выдерживает, громко,пусть слегка и хрипло , смеётся, выгибается на встречу касаниям, одновременно с этим пытаясь уползти дальше. Но Лололошка проворнее, перехватывает его руки, прижимает к собственной грудной клетке, позволяя слышать своё бешенное серцебиение. Джон тут же думает о том, что у его двойника началась тахикардия, но удержаться на этой мысли не может. Потому что к щекам вновь приливает краска, дыхание сбивается от очередной порции щекотки, а из глаз бегут позорные слезы.       Но сейчас было всё простительно. Всё простительно потому что тиски меланхолии наконец отступают, потому что душа и сердце разгоряченные, полные странным незнакомым чувством. И мысли ещё более страшно пусты. Эта не та привычная пустота, через которую ему приходилось пробираться, обдумывая и анализируя, эта пустота полная ласки и нежности, нужного ему комфорта и любви. Пустота обволакивает его в мягкое тёплое одеяло и в таком состоянии думать не хочется, хочется ощущать себя и дальше таким же странно счастливым, свободным... И любимым.       Джон ухмыляется, наконец освобождает руки из слабой хватки и закидывает их на чужие плечи, осторожно начиная массировать голову, замечая какие у его копии жёсткие волосы.       Лололошка под прикосновениями плавится, томно дышит в шею и чуть ли не урчит. Но мысль о том, что его копия временами похожа на собаку не отпускает. Хотя сейчас эта мысль кажется слишком весёлой. —Напомни мне заняться твоими волосами, они в отвратительном состоянии. Но наверное я не лучше сейчас.       На его бубнеж копия усмехается, клюет его куда-то в подбородок и хихикает.       Но это тоже простительно. Сейчас было простительно всё. А о важном и наболевшем они поговорят потом. Потому что вопросов в голове Джона всё ещё слишком много.