Осколки твоего сердца

      Чёткий расчет—его стезя, которой он следовал долгие годы. И теперь эта стезя медленно рушится, колыша, казалось бы, забытые чувства.       Или, быть может, всё дело в том, что его сердце и душа ещё не до конца сгнили? На самом деле ему нравится думать в таком ключе. Ему нравиться ощущать небольшой огонь в груди от новой встречи с маленькой версией себя, ему нравится сравнивать эту маленькую версию с доброй Сашей. А так же те же ощущения спокойствия и вдохновленности, что он обычно ощущал рядом с сестрой.       И в тоже время эти забытые чувства пугали. Пугали знанием того, что тот приступ может случиться вновь. Ему страшно и в тоже время волнительно от мысли того, что всё может повториться, что он может повторить ту же ошибку, что совершил тогда, тем самым подвергая себя ещё большей опасности. —Между.... Кто? —удивлённо спрашивает мальчишка, болтая ногами над землёй, —нет, не знаю такого. Но хочешь я могу узнать у Создателя, знает ли он его?       Джон разочарованно вздыхает потирая виски руками, но кивает. Собственно говоря, должно быть ещё просто рано спрашивать о таком. Или, быть может, в другой вселенной его версия и не встретит наставника, а так и будет путешевствовать с этим странным Создателем?       От таких мыслей ему стало отчего-то обидно. Обида сжалась в его груди крепким узлом, заставляя глубоко вдохнуть.       С другой стороны... Это должно быть хорошо верно? Джон хмурится, не обращая внимание на внимательный обеспокоенный взгляд мелкого. В самом деле, тогда он ещё не научился так зорко реагировать на своё окружение, чтобы замечать крохотные детали, хотя и был уже на пути к этому, стоит признать. Потому-то добрая часть таких взглядов прошла просто мимо него.       Он не обращает внимания на притихшего мальчишку до самого своего пробуждения, углубляясь в мысли. Но не то чтобы для его мелкой копии это было чем-то необычным. —Дейви! Смотри, что я нашёл у себя!—в следующую встречу кричит мелкий, протягивая ему обычный на вид шарф в чёрную клеточку. Только лишь с одним отличием одна его часть была оранжевой, вторая же синей. Джон удивлённо вскинул брови, переводя взгляд на копию. Мальчишка же увидев, что на него наконец обратили внимание заулыбался шире, глаза его засветились пуще, точно два огонька,—вообще это нашёл Создатель, оказывается раньше я носил такой шарф! Я как увидел его тут же вспомнил о тебе! Ведь шарф у тебя тоже оранжевый! Должно быть теперь понятно почему ты всё так же продолжаешь является мне во сны.       На самом деле эта деталь ничего не объясняла. На взгляд Джона она была просто обычной случайностью, но всё же усмехнулся, ероша волосы мальчугана: —Я не думаю, что это работает так.       Мальчишка насупился, недовольно скрестил руки на груди , создавалось впечатление, что ещё чуть-чуть и топнет ногой, как ребёнок не получивший сладкого на ужин. Чтож, это было забавно. Да так, что даже Джон не смог сдержать лёгкий смешок. —А я буду верить в то, что это судьба! А не просто случайность! Твоя математическая случайность—скука смертная, —протянул он.       Мироходец лишь вздохнул, поднимая руки якобы сдаваясь. —Ну хорошо, мелочь, ты меня подловил.       Но его жизнь всё ещё должна вернуться к чёткому расчёту. В ней не было места обычным, пусть и странным случайностям.       Однажды он не приходит навестить свою маленькую копию в мире снов, он не приходит туда ни через день, ни через два, ни даже спустя целый месяц. И на самом деле это даже не его вина, что всё обернулось так.

***

      Он ощущает на собственной шкуре, какого быть запертым в своём теле. Какого наблюдать за тем, как этот некто, дергающий тебя, точно бы за нитки, пытается существовать в мире, пытается, что-то сделать, впитал больше сил. Да просто наблюдать, как привычные оранжевые глаза, становятся ядовито-желтыми отвратительно, а что более важно страшно. И Джон бы сжал руки в кулаки, взвыл бы от отчаяния, вцепился себе в кожу ногтями, причиняя столько боли сколько вообще может испытать. Но он ничего не мог, мог лишь наблюдать за победной усмешкой наставника.... За его собственной усмешкой, искажающей уродливым пластырем лицо.       Он задыхался, тонул в огне чужих-своих глаз, в ощущениях скованности собственного тела и души, трепыхающейся в клетке рёбер и кожи раненной, почти умершей птицей. —Я же говорил, что ты слаб, —говорит наставник его же голосом, проводя по щеке кончиками пальцев и щуря глаза.       А Джон рвётся наружу, ощущая, как душа холодеет, как стальные оковы опутывают его собвенное сознание, как эти оковы перекрывают ему кислород с новой силой, запутывая пуще, стягивая душу его в один единый узел.       Страшно.... Слишком страшно ощущать всё это.       Он видит, как наставник последний раз кидает взгляд в зеркало, как поправляет его волосы, как неспешно идёт дальше, насмешливо хмыкая.       Он слышит всё такой же сладкий, наигранный голос... Всё ещё его голос. —Ты проиграл. Рано или поздно это должно было случится.       Нет нет нет. Не должно было, ни в коем случае. —Ты слишком слаб. Думаешь меня можно изгнать человечностью? Глупо и неразумно, я думал ты умнее, Лололошка.       Его сознание вытесняют, сжимают, угнетают своей же доминатностью, а что главное причиняют столько боли, сколько он не ощущал ещё никогда. Точно бы ад развернулся под его кожей.       Длится вся эта пытка недолго, но для Джона целую вечность, прежде чем не меркнет, оставляя его наедине с пугающей ледяной мглой. Мгла заползает ему под кожу, окончательно отрезая от внешнего мира.       Джон подскакивает в постели, тяжело судорожно дыша. Голову сдавливает, точно бы его сознание взаправду прямо сейчас заперто где-то глубоко в самых недрах собственного тела.       Он смотрит на дрожащие бледные руки, тут же вскакивает с постели, путаясь в одеяле и больно ударяясь о рядом стоящую тумбочку, но ужас, что он испытал сейчас сильнее, чем какая-то боль.       Подлетает к зеркалу неподелку да смотрит на своё... Точно на своё лицо, замечая, что один глаз чуть желтее чем второй. "Я всё ещё недооценил тебя, мальчишка, —устало говорит в голове наставник, нет грохочет в его черепной коробке, причиняя почти ту же боль, что была во сне. —Мне оставалось немного. Но ничего, так даже лучше. Ещё никогда у меня не было столь сильного и волевого сосуда. Даже мой первый был не так силён. "       Мироходец пытается дышать глубоко, вновь возвращаясь к фактам обо всём на свете. Только вот чужое сознание внутри лишь слабо шевелится, точно бы неподвижная глыба. —Ублюдок, ублюдок, черт возьми, —воет Джон, быстро щелкая пальцами переодеваясь.       Сознание наставника трепещет в его голове, касается огнём черепной коробки, пытаясь вытеснить мысли. Джон же с ещё большим усилием пытается думать, оглядываясь по сторонам.       Среди потока мыслей проскальзывает одна более связная, странная, принадлежала то ли ему, то ли наставнику, ещё не понятно.       "Всё потому что ты стал мягче"       Действительно всё поэтому и только. Он истерично смеётся, прикрывая рот рукой, впиваясь ногтями в щеку. Боль мимолётно отрезвляет от бушующего хаоса паники. —А ты —чертова скотина, —звучит по-дестки, не иначе, но Джону было слишком всё равно на это.       И пожалуй, тот единственный, жаль что не последний случай, сподвиг его в ещё более усиленном темпе двигаться дальше. Как бывало и ранее. Никакая паника не смела его ещё сломать настолько, чтобы он наконец сдался. Нет, она лишь подогревала в нём отвратительные жгучие чувства.       Как хорошо, что мир никогда не стоит на месте. Столько всего можно увидеть и узнать.       И даже тогда глубоко в душе он верил в свои силы. В то, что и дальше сможет противостоять наставнику.       Ведь какая же тогда это будет гордость, сознавать, что он стал единственным кто не поддался сознанию великого демиурга. И какой же будет тогда позор для этого великого демиурга, что он не смог противостоять какому-то человеку.             Хотя по итогу это всё не более чем продление собственных мучений.

***

      Он перекраивает себя вновь, теми же грубыми штрихами и движениями, почти что насильно болезненными. Вышивает на своей коже красивый на первый взгляд узор, скрывающий недостатки, теми же резкими штрихами, не заботясь о стоянии кожи и уж тем более души. Пришивает улыбчивую маску металическими нитями, так чтобы больно было улыбаться, так чтобы боль растеклась по всему его существу и в конце стала привычной.       В конечном же итоге он просто крошит себя на части ещё хлеще, создавая из остатков прежней картины или, быть может, даже скульптуры нового себя, всё того же Джона Дейви Харриса, но уже без оглядки на прошлое.       Но осколок от Лололошки все ещё где-то живёт в его душе. Маленькой до жути болезненной песчинкой живет в нём, как и прежние стремления, безграничная любовь к сестре и вечный страх. Но если страх, он может переплести, переписать заставляя звучать не тревожно жутко, а величевсвенно воинственно, то с Любовью он больше ничего не может сделать... Только оставить её умирать где-то там глубоко в душе. Медленно гнить и догнивать.С воспоминаниями он тоже больше ничего не может сделать, кроме как запереть их в сервант, аккуратно водружая на полку как какую-то диковинную дорогую статуэтку, которой и остаётся только пылиться всё это время за стеклом. Потому что ключ давно утерян, а бить изысканный сервант тоже жалко, ибо статуэтка красивая, а сам сервант дорогой.       В мир снов он ступает наверное просто с мыслью о том, что пора попрощаться. (Он же всё же не такая скотина, что бы уйти не сказав ни слова, хотя наверное это и был бы лучший вариант.)Его ждут новые проекты и новые знания, а ещё множество вариантов того как довести Междумирца до сумасшествия своими рассуждениями. Ведь когда сходят с ума двое всё же не так обидно. И ему даже будет не обидно если в конечном итоге он всё же завладеет его телом, вытеснив сознанние. Только бы разум его тоже пошатнулся, только бы почувствовал на себе эту долгую изоляцию и бесконечность его мыслей. Только бы страдал так же как приходиться ему.       Правда...он замирает, смотря на свою копию. И даже удивительно не то, что каким-то образом погрешность всё ещё работает, к этому он привык и уже давно смирился, а в том, что эта копия повзрослела? Вау, сколько же прошло времени?       Он ухмыляется, неспешно проходясь ближе, закладывая руки за спину и с любопытством смотрит на то чем копия занимается. На земле разложено множество карт с изображением чертежей, нарисованных уже довольно таки неплохо, во много раз лучше нежели те каракули, что были раньше.       Он осматривает сосредоточенное лицо, всё те же вьющиеся волосы, глаза прикрытые солнцезащитными очками, такой же шарф, только более синий, и жёлтый плащь позади. —Тебя давно не было, Дейви, —насмешливо тянет двойник, поднимаясь с земли и смотря прямо на него. Этот прожигающий взгляд даже сквозь чёрные линзы очков ощущался очень хорошо.       Джон скалится сильнее, ощущая в душе некий азарт, точно перед ним очередная тайна, а не живое существо. Подобный азарт он ощущал от Джона Кельта и его многогранного мирового секрета. —Ну-ну, дорогуша. А я погляжу у тебя зубки прорезались? —и тянется рукой к чужим щекам, больно щипая за кожу. Но копия не ведёт и бровью лишь усмехается, выпрямляясь в полный рост. Нда, теперь-то он достигает почти ему до носа. Действительно недурно. Но всё ещё мелковат это точно.       Копия тоже ухмыляется, почти зеркаля его ухмылку. Батюшки, да тут не просто зубки,а зубища появляются. Как интересно.       Он внимательно всматривается в чужое лицо, пытаясь увидеть хоть намёк на Междумирца, но его там не было, или опять не время? Как же это так? Джон моргает только после того, как чужая холодная рука хватает за его руку, что всё ещё лежала на щеке копии. —Я уже хотел обидеться на тебя, за то, что ты так нагло меня бросил, Дейви. Но ничего , великодушный я прощаю тебя.       Джон моргает вновь, сперва не понимая кто это сказал. Двойник что ли? Очуметь вырос.       Он прыскает от смеха, даже почти по настоящему, отдергивает руку из чужой хватки и театрально прикладывает ко лбу: —Ах, ты просто не понимаешь помыслов гениев, малявка. Так нужно было. Да и не думаю, что ты сильно скучал по моей скромной, хоть и великолепной персоне, —и хитро улыбается, смотря сквозь ресницы за чужим ухмыляющимся лицом.       Ну что за прелесть, этот пацан всё же сплошная загадка! Такое Джон любит слишком сильно... Теперь даже сильнее чем в детстве.       В детстве он любил собирать пазлы, играть в настольные игры, особенно в шашки и читать энциклопедии.       Теперь же пазлы он собирает из своих частей и частей других людей, играет, к слову, тоже людьми и собственными чувствами. Только энциклопедии никуда не исчезли, просто переросли в научные трактаты, половину которых он теперь пишет и сам. —Скучал, —просто говорит копия, легко пожимая плечами. —Даже создатель забеспокоился, что тебя так долго не было. Мы уже решили, что твоя знаменитая погрешность действительно истекла. Но как оказалось нет. И я даже рад этому, —и улыбается по-детски широко, ребячливо, точно и не вырос вовсе. —пойдём-ка, нам нужно срочно наверстать упущенное!       Джон не сопротивлялся, когда его потянули присесть на землю, поддался так же легко, как в своё время цеплялся за воспоминания о Саше.       Он с интересом наблюдал за чужой мимикой и слушал рассказы о том, что произошло за это время, иной раз поражаясь маштабам бедствий совершенных его же клоном.       Чтож, возможно эти встречи можно использовать и дальше, так уверял он себя рассматривая удивительно точные чертежи различных механизмов.

***

—Ошибка в чертеже, —усмехается Джон, тыча пальцем в пергамент. Копия рядом подперев подбородок кулаком и сидя по турецки уставилась на него, чуть нахмуря брови и кивая головой. —Зачем тебе вообще такой большой радиус поражения реактора? Ты уничтожить планету решил, малявка?       То каким взглядом посмотрел на него двойник заставило подавиться. Хотя... Если вспомнить, что мелкий он рассказывал о том, что вытворял, это даже не то чтобы очень неожиданно.       Наверное всё дело в том, что он отвык от такого рода неожиданностей, погрязнув в книгах.       Но даже так ему было всё ещё удивительно насколько кровожадным бывала его версия. Жаль, что знаниями он был слегка обделён, и помочь в его вездесущей беде не мог. А так бы цены не было этой его версии.       Он вдруг вспомнил как однажды, паря в воздухе лёжа и болтая ногами произнёс: —Не доверяй Междумирцу,—быть может тогда сыграла роль его небольшая привязанность, точно ещё не имевшая глубины чувств, просто начало человеческого понимания о привязанностях. Быть может, им двигало какое-то другое чувство суть которого разобрать он не мог, кто тогда знал.       Да и не важно это было тогда. Просто слова вырвались раньше, чем он успел осмыслить их, и эти слова казались ему удивительно правильными.       Копия посмотрела на него долгим пристальным взглядом прежде чем серьёзно кивнуть, а после и вовсе произнести: —Мы найдём способ, как тебя избавить от его влияния.       Этим словам Джон никогда не верил, не верил и взглядам обеспокоенным серьёзным, полных скрытой ненависти... Нет, не к самому Джону. К тому существу, запертому в его теле. И это,признаться честно, было несколько приятно ощущать чужую заботу о себе.       Должно быть... Но Джон лишь давил фальшивую ухмылку, не переставая смотреть в чужие тёмные глаза. Это ложь, такая же как его вылепленный фасад. А если лгать—то только не отводя взгляд. Таковы законы правдивой лжи, не извиваться, не паниковать, быть таким же уверенным и спокойным, смотреть прямо в глаза, а главное врать всем одинаково, что бы не запутаться в своей лжи. Даже если приходиться врать самому себе.       Лололошка был когда-то честным человеком, но его больше нет.       Джон Дейви Харрис же—плетёт из слов узоры и полотна, искусно и аккуратно. Его можно считать практически мастером в своё деле. —Мы сделаем всё, что в наших силах, —вновь.... Прямо сейчас говорит копия, осторожно хватая его за руку.       Джон лишь пожимает плечами, безучастно смотря на чужое лицо. —Я говорю это не потому что привязался к тебе или беспокоюсь за тебя, просто потому что хоть одна из версий Лололошки должна быть свободной, —правда, хоть и не вся.       Но ему безразлично. —Давай вернёмся к реактору, красотка, моё время не вечно, я скоро проснусь.       Копия кивает, но то какие обеспокоенные взгляды она бросала на него, не скрылись от глаз Джона.       В конечном итоге верить кому-то кроме себя он давно разучился.       Вера и доверие—больше ни его приоритет, ни его зона комфорта и уж тем более понимания.