Осколки твоего сердца

      Тело онемевшее, он не мог согнуть руку в локте, не мог по собственному желанию ступить шаг в сторону, да что уж там говорить, пошевелить хотя бы одним пальцем.       Чужая сила радостно клокочет, лавой бежит по венам, захватывая разум адовым огнём. Он дёргается, воет, пытается хоть что-то предпринять, дабы вырваться из лап чужого, слишком сильного сознания. Не получается. Сила наставника горит пуще, точно бы зло улыбаясь, глядит на него свысока. Да, должно быть так и было. Наставник злорадно улыбался, вкушал его попытки подчинить своё же тело себе, прекрасно зная, что в последнее время это почти невозможно. Сила Междумирца слишком сильна, а он всё ещё слишком слаб. —Жалкий, —грохочет в голове.       И он выдыхает судорожно, обессиленно. Но всё ещё терпит, пытается вырваться. И всё потому что упорства в нём всё ещё много, а злости ещё больше. —Жалкий и ничтожный, — из носа течёт струйка горячей крови, заставляя его задыхаться.       Он барахтается в пучине собственного сознания, без возможности ухватиться хоть за какой-то реальный образ.       Он пытается вспомнить о Саше, о его ангельской Саше. Этот образ помогал всегда и поможет сейчас, ибо что как ни его любовь может спасти его?       Только вот... Осталось ли на самом деле что-то от его любви и его самого, спустя столько попыток найти спасение? Спустя столько попыток изгнания этой мрази? Что осталось от его души, спустя два столетия? То что осталось, даже не похоже на тряпку, на её маленький клочек.       Саша любила ромашки, любила солнечный свет и весну, яркую, цветущую, когда на деревьях появляются почки, когда цветёт душистая нежная сирень, когда бутоны цветов наконец раскрывают свои нежные лепестки, показывая себя миру, после долгой зимней спячки. Саша любила собак, больших пушистых, таких которые дружелюбно гавкают, виляют хвостом и тыкаются мордочкой о коленки, ластясь похлеще котов.       Саша любила его слишком сильно, а потому не жалела для Лололошки ничего, кроме самого лучшего. Она желала для него всего счатья мира, даже будучи присмерти. Будь её воля и своё бы счатье она отдала ему, вот так вот просто, без обещаний и без требований о чём-то взамен... Кроме возможно обещания того, что Лололошка будет продолжать жить дальше, что бы не случилось.       Эти воспоминания помогают... Пусть теперь не так действенно, как прежде, но этого хватает, дабы наконец вырвать свой контроль, но не для того что бы запереть чужой голос в сознании. Казалось бы, ничьей силы, даже божественной не хватит для этого. —Ничьей любви не хватит на вечность и твоей тоже, —говорит Междумирец всё так же насмешливо и ядовито.       И Лололошка поспорить готов, орать готов на этого чёрта, что его-то любви хватит на все века, на всю оставшуюся вечность, потому что его любовь к сестре бесконечная, сильная и яростная.       Он бы поспорил, он бы орал во всю глотку об этом, дабы доказать бывшему наставнику, что он не прав.       Но Лололошка обессиленный борьбой за собственное тело падает на пол, хватается руками за голову и тяжело судорожно дышит.       Он бы кричал о своей любви... Если бы у него на это были силы.       И если бы мысль в голове не появилась страшная, но такая правдивая: всё потому что он слишком слаб.       Слабый никчёмный человек. И ведь в чём-то наставник прав оказался, как бы не было больно и мерзко признавать это.       И вот она —правда. Правда, разбивающая его на осколки. Эти осколки Лололошка упорно подбирает с пола, раня руки, пытается вновь склеить как делал раньше, только вот осколков становится слишком много, только вот, что если в дальнейшем он потеряет их добрую часть ?       Лололошка качает головой, сжимая руки в кулаки и на дрожащих ногах поднимается с пола.       Кажется ему снова нужно посетить Люциуса.       Кто как ни его доверчивый нежный друг сможет успокоить его разгоряченную душу?       Люциус тоже стал островком спокойствия и надежды и Лололошка пользуется этим по полной. Да и чего не сделаешь ради собственного успокоения?

***

—Ло, пожалуйста, подумай хорошенько. Путь разрушений — это неверный путь, —Люциус хватает его за руку, удивительно крепкой хваткой.       Лололошка кривится, выдергивая локоть, но тут же выдыхает, заметив растерянное лицо друга, полное переживаний. Он пытается совладать со своими дрожащими руками и громко бьющимся сердцем. Пытается заглушить ядовитый голос в голове, вновь начинающий овладевать его мыслями: —Никакая сила не сможет подавить меня, первого потомка демиургов. Тебе ли это не знать, мальчишка?       И Лололошке хочеться усмехнуться на это. Почему же тогда этот потомок первых сейчас всё ещё заключён в его сознание, почему же спустя целых двести лет он всё ещё никак не овладел его телом? Но была в этом всём и правда. Жестокая и пугающая, ибо с каждым днём пытаться вырваться из хватки чужой души всё сложнее, мысли теперь чаще путаются, иной раз он не может вспомнить, что произошло и почему он сейчас оказался в том или ином месте. Иной раз, он и вовсе начинал путать свои собственные мысли с мыслями Междумирца.       И это пугало.       Лололошка вздыхает глубоко, осторожно переплетает пальцы с пальцами Люциуса и говорит хрипло и уставше: —Тогда, что мне делать? Если сила —это не то, что способно запереть его в моём сознание? Тогда что, любовь?       И всё же под конец истерично смеётся, отстраняясь, но его вновь ловят чужие бледные руки, прижимая к груди и ласково оглаживая плечи.       Так делала Саша.       Только вот сейчас, почему-то это знание не приносит ему бывалого облегчения. —Я... Мне правда жаль, Ло, но просто обещай, что не зайдешь слишком далеко.       Лололошка сглатывает, ощущая вновь онемевающие кончики пальцев : —Я постараюсь.       Этого кажется для Люициуса хватает.       Они стоят в обнимку так долго, пока холод не поднимается ещё выше. Пока Ло не ощущает, как сила чужого присутствия постепенно сковывает его разум.       Мироходец вырывается из чужих объятий и тут же телепортируется прочь.

***

      Он сильный. Теперь намного сильнее чем раньше, Лололошка ощущает это. Он впитал в себя чужие божественые дары, элементы разрушений и просто наращивал свою силу. Только вот... Почему вместе с этим ощущением приходит и другое? Ощущение того, что сила эта столь же медленно перетекает в иное русло. Точно не ему принадлежащая? Почему создаётся такое ощущение, будто бы он самолично подпитывает костёр под названием "Междумирец" этой самой силой?       Только вот почему эти ощущения были правдивы? —Ублюдок, ублюдок, ублюдок, —в бреду шепчет он, хватаясь покрытыми кровь руками за ближайший валун.       Его ноги вновь подгибаются, ударяясь о разгоряченную землю. Но боли он уже не ощущает. Ни тогда, когда всё его тело сковывает леденящий холод, почти что предсмертное дыхание. —Твои попытки сдержать меня похвальны. Я верно выбрал тебя своим сосудом, мальчишка. Ты силён, но всё ещё недостаточно.       Лололошка хрипит, его глотка пересыхает, а перед глазами мерцают тени. Неужели эта борьба была напрасна? Неужели, все те знания которые он получил за всё это время, дабы избавиться от наставника тоже бесполезны? Неужели нет никакой силы, чтобы избавить его от этих мучений?       Он вяло думает о Саше. Её образ больше не отливает таким светом, он более не столь теплый и ласковый, напротив, далёкий возвышенный. Точно ангел на иконе. Икона красива, но она взирает с полотна, пусть и тёплым, но далёким взглядом. Память о Саше не откликается в его душе ни чем иным кроме тоски.       Но даже за эту тоску он пытается уцепиться, выжимая все оставшиеся соки. —Ни одно чувство не живёт вечно, —вновь говорит Междумирец.       И это почему-то подбадривает Ло.       Он смеется, этот смех больше подходит на бульканье, нежели правда на настоящий смех. Но ему плевать. —Как-будто бы ты знаешь, что такое любовь, —выплёвывает так же ядовито, —словно бы ты знаешь, что такое чувство. Я же—человек. И останусь таковым.       И не думая больше хватается за валявшийся сломанный меч.       Одно движение и этот меч пронзает его глотку.       Последнее, что слышит Лололошка перед смертью — вопль Междумирца в сознании.       Наверное стоило сделать это раньше. А не пытаться выжить и изгнать чужую душу.       Наверное стоило сделать это ещё тогда...       Но слишком много чувств было тогда в его маленьком всё ещё детском сердце. И слишком много любви к Саше.       Он умирает без сожалений.       Для того что бы вновь открыть глаза и посмотреть в то же серое, мрачное небо.       Смех льётся с уст сам по себе.       Он открывает глаза только для того, что бы понять: тот Лололошка действительно мёртв.       Он убил его.       Он открывает глаза, чтобы вновь ощутить ворочащуюся силу внутри. И эта сила далеко не его.

***

      Чувств больше нет, наверное всё виной смерть, которую он испытал. А, быть может , то, что он просто обычный человек не уготованный для такой участи. Но это наверное не важно, ибо он жив, ибо Междумирец в его голове вновь бушует, вновь пытается овладеть его телом, а образы и мысли больше не помогают.       Чувств больше нет и нет больше имени.       Лололошка светлый, шибутной мальчишка, которого любила Саша, терпеть не могли одноклассники и обожали учителя за его ум и сообразительность. Лололошка, который зачитывался книгами до глубокой ночи, который широко улыбался по утрам сестре и громко рассказывал о чем-то новом.       Тот Лололошка мёртв. Этот Лололошка остался на детских фотографиях, на старых потрепанных фото их многочисленных альбомов. Но как же иронично, что и альбомов этих давно уже нет. А значит и фото тоже нет. *       Лололошка — мёртвый, а Он — его остаток. Всё ещё почему-то борющийся, идущий вперёд, но уже не такой живой.       Междумирец был прав, ни одно из чувств не живёт вечность. И даже его любви больше не хватает для того что бы сдерживать его. Любовь истончилась, растаяла, оставляя после себя тёплый след. Любовь живёт в его затухшем сердце, но больше не напоминает костёр, лишь угли. —Ты жалок.       Но он молчит, ухмыляется широко, смотря в отражение и замечая, как глаза его постепенно начинают отливать бездушным оранжевым, вместо привычного карего. Он замечает мелкие трещины, покрывающие скулу и вмиг исчезающие.       Он замечает это всё и не ощущает ничего кроме раздражения и гнева.       В конечном итоге, как оказалось, любовь не может сдержать его, зато может сдержать ненависть. По крайней мере в данный момент.       А потому, он ступает по миру, всё такой же безымянный, сея хаос и разруху, заставляя всех людей ненавидеть себя, только для того что бы сам он мог так же ненавидесь себя в ответ.       Как удивительно оказывается, существо состоящее из ненависти и лицемерия, можно сдержать этим же средством. — Ты жалок, — говорит Он, глядя в отражение.       И впервые за эти года, Междумирец молчит.       Но не молчит его воображение, рисующее чёрные высокие тени, с оранжевыми знакомыми вставками. Глаза такие же яркие, янтарные, огнём пылающие. Не молчит его разум, истощённый множеством бессоных ночей, и всё потому что он боялся спать, боялся проснуться таким вот, запертым в своём теле, видящим всё, но не могшим двинуться, ничего сказать. Он не спит, изнуряет себя работой, сперва это был физический труд, поля, шахты. После он перешёл на науку, копался в книгах пока сознание его не разрывалось, пока не терял он сознание от недосыпа и не падал на жёсткий стол, только для того что бы после проснуться через пару часов и вновь продолжать изучать и конструировать.       Междумирец в эти моменты молчит, не может сказать ни слова из-за потока бесконечных мыслей, витающих в его голове.       И Он пытается думать чаще, крутиться по мирам, изучает что-то новое, тем самым перетягивая контроль на себя.       В его душе все меньше жалости и любви, в душе его нет больше не остаётся места даже для гнева. Есть лишь вечное стремление изучать.       Это стремление сводит с ума, заставляет мысли путаться в голове, но он не может остановиться. Слишком привык крутиться как белка в колесе. — Твоя судьба, всё ещё стать моим сосудом, — доносится слабый голос наставника.       Он никогда не останавливается что бы ответить даже на эту колкую мысль, ибо если он ответит, это означает что проиграл.        Он больше не проигрывает. Ни тогда, когда в памяти больше ничего нет.

***

      Он углубляется в науку, живёт ей. Ему всё интересно, ему всё нужно знать, заполнить свои мысли бесконечными фактами от глупых до великих. Ему нужно что бы в мыслях его не было ни единого простора, чтоб даже щели ни одной не было для чужого сознания. Что бы сознание его, было облепленно, точно доска информацией все ещё бесконечной, но жаль, что не вечной.       А потому-то и хватается за любое дело, за любое исследование, только бы занять свой мозг чем-то. Нет, он больше не разбирается как искоренить из собственной души чужую, бесполезно всё это. Теперь-то Он знал, сила первых всё ещё слишком сильна даже для мироходцев.       Ему всё интересно, всё на свете, а потому странный странствующий учёный, представившийся Джоном Кельтом, не может его не превлекать, ибо веяло от него чем-то странным, иным, чем-то завораживающим, это нечто хотелось разгадать, узнать чужое нутро и покопаться в чужих мыслях. И Джон Кельт становится его наставником. Вот так просто. Ему хватило одного только взгляда дабы принять его. —Как зовут-то хоть тебя, малец?—спустя неделю спросил Джон.       И Он призадумался. Лололошка? Но разве теперь он вправе называться таким именем? Разве вправе он вспоминать о далёком уже точно мёртвом прошлом? Лололошки больше нет, он умер тогда, под гнётом чужого сознания, под безумной пляской мыслей и почти звериной борьбы за собственную свободу. Его кости легли в основание нового начала, новой истории, в которой он более не ощущал себя прежним, не ощущал себя в общем-то человеком как таковым, просто телом странствующим из мира в мир, пытающимся выкопать хоть что-то интересное и бесконечно думающим о чём-то. Теперь этот кто-то ещё более увлечён наукой, да всем на свете, этот кто-то теперь точно не человек, а просто бесконнечный магнитофон, проигрывающий одну и ту же частоту, просто в разной степени паршивости. —Дейв, зовите меня так, —вырывается у него.       Джон Кельт мягко улыбается, его серые почти что пустые глаза понимающе сияют в полумраке комнаты. —Хорошо, Дейв. Наконец рад с тобой познакомиться. А теперь, что ты думаешь на счет того, что бы проследить частоту волны между измерениями? Я знаю одно очень любопытное место, которое сможет нам помочь.       Он лишь кивает, обдумывая своё новое имя, взятое , к слову, с потолка. Это имя бездушное, пустое, наверное такое же как он сейчас. Это имя лист бумаги исписанный всевозможными знаниями и формулами, по сотни раз перекрывающие друг друга, но не выстраивающие целостную картину. Прямо как и это имя.       Дейв— новое начало, но всё ещё не то, чего он желал бы. Дейв— просто стремление к знаниям и вечная память о сестре, которая больше не приносит такого долгожданного облегчения.       Дейв—тот кем он, казалось бы, не должен был быть никогда, но стал. И всё потому что судьба Лололошки была перечеркнута, переписана, а после и вовсе стёрта с лица земли.       Джон Кельт всё ещё просто средство для достижения своей цели. Цели— заткнуть Междумирца как можно на дольше.       Джон Кельт всё ещё просто средство, даже тогда, когда сам Дейв привязался к нему.       Джон Кельт —тощий высокий учёный, с бесконечным запасом белых халатов, медицинских перчаток и несколько пар очков. У него острое неказистое лицо, острый нос и светлые, точно бы пыльное стекло, глаза. Он не может сидеть на месте, всегда двигается, всегда чем-то занят и слишком увлечен. Но даже тогда не редко можно увидеть его раслабленно сидящим у окна и попивающим кофе или, быть может, прогуливающимся по улице. —Ну что, мой маленький ученик, хочешь ли ты знать о том, что скрывает реальность на самом деле? —загворщически говорит Джон, прищурив глаза.       Дейв не остаётся в стороне, усмехается, тут же подскакивая с места, игнорируя нарастающее бормотание Междумирца в голове.       Наставник смеётся, треплет его по голове и манит пальцем ближе, указывая на стоящий телескоп неподалёку. —Вот погляди, что ты видишь?       И Дейв смотрит, смотрит на звёздное небо, да не видит ничего кроме миллиона звезд. А после присматривается, для того что бы увидеть белесую почти прозрачную полосу. —Это называется полоса схождений. Можно сказать стык объеденяющий все остальные реальности.       Дейв кивает, пытаясь вновь разглядеть её ближе, но полоса тает у него на глазах. —Когда-то на этом месте была равнина, пустая безлюдная. Здесь не было ничего, лишь пространство, а на деле просто остатки энергии,рассеянные по миру. Оно использовалось для перемещений. Но уже намного позже из-за всплеска энергии это место обрело жизнь. —Что за всплеск энергии? —Вселенская катастрофа.       Он привыкает к нему, но всё не вечно. —Знаешь, Дейв, ты ведь любишь загадки? Так вот я загадаю тебе самую большую в этом мире: на самом деле я не более чем единица меж мирами. Моей вариации не существует ни в одной из вселенных, я таков один. И не то что бы я человек. —Дейв слушает внимательно, поглядывая на раслабленую позу наставника, на то как тот постукивает по карманным часам ногтями и качает ногами над самой пропостью над которой они сидят. —И моё время в этом мире заканчивается. По крайней мере сейчас. —Вы хотели проститься, —понимает он.       Наставник кивает, тянет к нему руку для рукопожатия и улыбается, прежде чем растворится в ночной полумраке.       Дейв выдыхает, ощущая тепло на своей ладони. —Даже он бросил тебя, —говорит Междумирец сдавленным хриплым голосом.       Мироходец усмехается и тут же вскакивает на ноги: —Хм, еденица межмирами. Звучит захватывающе. Могло ли быть его воплощение не более чем останком высшего Бога, создавшего наши миры? Или это остановки павших демиургов, недаром они были первые? —рассуждает он, неспешно поднимая с земли упавший белый халат нового наставника.       Дейв мимолётно смотрит на него, прежде чем накинуть на себя.       Эта казалось бы невероятная тайна занимает его на добрые столетия.       В принципе это всё, что только ему нужно было.

***

      Когда он становится Джоном Дейви Харрисом он не помнит. Быть может, всё виной его собственное отсутвие имени полноценного, которое могло охарактеризовать его, сделав чем-то большим нежели просто единица вселенной, совершенно непригодной и бессмысленной. Быть может, всё потому, что на следующий день после исчезновения самого Джона Кельта, и всю последующую неделю, он ощущал чувство тоски, тревожущее его душу. Теперь ведь никто не нальет ему утром кофе, не подарит подгоревшую лазанью, и не будет сам уплетать её за обе щеки, точно бы не была она просто куском углей. Никто не будет интересоваться его мнением по разработке того или иного оборудования и исправлять его косяки, которых всё ещё насчитывалось немало.       Никто не будет сидеть с ним до самой глубокой ночи в мастерской, разбирая чертежи или просто смотря в телескоп на созвездия.       И никто больше не будет понимать его так хорошо как этот странный несуществующий учёный. Иной раз Дейву-то и казалось, что наставник знал и о Междумирце ещё задолго до того, как он попытался ему рассказать о нём, и о том, что пришлось ему пережить и переживать до сих пор. Только вот, как же было жаль, что и наставник его необычный не знал как справиться с этой силой. —К сожалению, я не могу тягаться с силой первых, —так говорил он грустно поглядывая на него.       Но даже до этого, ему всегда казалось, что вопросы которые оставлял его новый наставник без ответа были специально для него, точно бы это был Бессмертный вечный дар дабы позволить ему наконец жить более менее спокойно.       Он не знал, но имя, как оказывается родного человека, он взял себе.       Теперь он Джон Дейви Харрис—созданная мозайка из прошлого и нынешнего, но даже так всё ещё несовершенен и никогда таковым не будет.       Джон Дейви Харрис—просто пазл, но ему это хватает для того что бы продолжать жить.