Старый новый бог.

"– Хорошо, – сказал я. – Я тоже задам

последовательность вопросов о местоположении.

– Задавай, задавай, – пробормотал Чапаев.

– Начнем по порядку. Вот вы расчесываете лошадь.

А где находится эта лошадь?

Чапаев посмотрел на меня с изумлением.

– Ты что, Петька, совсем охренел?

– Прошу прощения?

– Вот она.»

- В.О.Пелевин, «Чапаев и Пустота».

Рут всегда была пай-девочкой: юбки ниже колена, волосы туго собраны. Ни развязных тусовок - даже в отрочестве, ни подростковых влюбленностей. Только школа, разноцветные ручки для конспектов, домашние группы, изучение библии и, конечно, молитвы и церковь. Пастор часто читал проповеди об искушениях, подстерегающих на каждом углу, о них же твердили родители. Но Рут никаких искушений не видела: ей не особенно то и хотелось сбегать с парнями на вечеринки в местном «клубе», нажираться дешевым пойлом и курить плотные сигареты. Жизнь среднестатистического подростка-христианина ее устраивала. До тех пор, пока не начался университет и в еженедельное расписание своими двумя парами не ворвался профессор Синнер. И дело даже не в том, что преподаватель стал главным героем по-девичьи наивных эротических фантазий: было и в самом Малеке что-то, помимо его дьявольской привлекательности. Он умел спрашивать, умел находить нужные слова, срывать покровы. Трахаться Рут начала с ним много позже: уже на втором курсе, но искушения посыпались на бедняжку как из рога изобилия почти сразу после знакомства с «судебной психиатрией». Алкоголь. Зло, как не гляди: спорт - сила, спирт - могила, и проч. и проч. Но до лекции Малека о психиатрическом освидетельствовании состояния опьянения Рут даже не подозревала: люди могут пить по абсолютно разным причинам. Чтобы решиться на что-то, стать коммуникабельней, расслабиться. И, несмотря на негатив в сторону средства, общество высоко оценивает цели. А цель оправдывает средства. Всегда. Рут, зажатая и стеснительная, впервые задалась вопросом: если она выпьет «чтобы разговор клеился» и пойдет проповедовать, или и того зачитает евангелие за барной стойкой, будет ли это благом? Профессор Синнер привнес в жизнь маленькой Рут относительность морали. А если мораль относительна, она уже не может быть истиной. Рут вдруг посмотрела на убивавших с именем Иисуса на устах крестоносцев не как на позорную страницу истории. Увидела за «неправильными поступками» живых людей, каждый из которых имел свои собственные представления. Опыт, признаться, не из приятных. Сердце готово разорваться от бессмысленной жалости, к кому - не понять, и сразу паршиво так жить в этом мире. Впрочем, Рут довольно быстро научилась подавлять подобные сентенции в зародыше, но некоторые иногда проскальзывали. Вот и сейчас, и без того периодически грешащая с ним в постели, она позволила профессору уговорить себя на чашку «чего покрепче». Какое-то шестое чувство нашептывало ей: Малек хочет выговориться, а без алкогольной смазки диалог не заладится уж точно - такая непростая тема. Профессор обычно не церемонился: предлагал что-то скорее из вежливости, и звал в спальню. Иногда, однако, приглашение поступало и в места за пределами комнаты (и даже квартиры), но это уже совсем другая история. Теперь же Синнер предложил выпить, а на отказ откопал в памяти еще несколько видов алкоголя, и предложил снова. Не то что бы у Рут до этого были жалобы, но профессору не восемнадцать: ему вообще нормально пить перед тем, как … Может же не встать. Не профессор, хуй. Хотя, если нажрется в хлам, то… В общем, Рут выпить согласилась: профессор сделал для нее очень много, и ей уж очень хотелось отплатить ему хотя бы малость. Если она сможет, пусть и чуть, но поддержать его, разделив выпивку - так тому и быть. Профессор как всегда плеснул в свой бокал виски, Рут ограничилась предложенным ей мерло. Чокнулись - пили «за человека». - Человек - это звучит гордо. Рут энтузиазма Малека не разделяла. По себе знала: люди - лишь жалкие клочки плоти, склонные к чревоугодию, похоти и разложению. - Может, и так. Но не так гордо, как «Ангел Господень» или что-то в этом роде. Малек скривился, хотя до того пил практически со спокойным лицом: - Хочешь сказать, отстраненное, невовлеченное и безэмоциональное существо звучит гордее… горже… мм, более гордо, чем человек? Рут приятно видеть маленькую слабость профессора - видно, алкоголь давал о себе знать. Речь трезвого Малека всегда поставлена безукоризненно. - А что, разве не так? Эмоции делают нас слабее, затмевают разум, провоцируют ко греху, - Рут вздохнула. Ох, уж ей ли не знать! Если бы только она могла взглянуть на Синнера бесстрастно! - Разве Вы бы не хотели избавиться от них? От интеций плоти, не подконтрольных Супер-Эгу? По комнате пронесся надорванный смех: - Нет, не хотел бы. От всегда зажатой Рут такого ожидаешь меньше всего: она вдруг прильнула почти к самому лицу Малека, резко - в бокал вина даже попала прядь волос. Малек мог разобрать в ее дыхании ноты вишни, карамели и спирта, характерные для мерло - так близко она была. Девушка и сама не знала, откуда в ней смелость. Может, не так уж и глупо принимать на грудь для склейки беседы: - Хотя бы себе не врите. Малеку даже отчасти приятно: óн привил это Рут! Несвойственную дерзость, решимость. И снова ученик превзошел учителя, он не побоится признать. Сектанточка права, сто раз права. Пиздит он сейчас, как дышит. - А кто это «я», Рут? И тишина. А кто это, Малек Синнер? Какая часть из голосов в его голове врет, какая - говорит правду? Кому верить? Самообман порой сладок настолько, что теряется за вуалью реальности: уже не различить, что - ты настоящий, а что - придуманный. - Я хотел ее поцеловать. Чтобы убедиться, что мне плевать, что это ничего не значит, - откровенничать с Рут оказалось на удивление просто. Наверное, потому что она догадывалась и так: сказать что-то сейчас - не признаться, а подтвердить. - Поцеловали? - сразу поняла, о ком речь. События принимали интересный оборот. - Не прерви нас Давид - поцеловал бы. - Ясно. - И это все, что ты можешь сказать? Рут развела руками. В подобных вопросах она не эксперт: - Вы всегда говорили: бери все, что сможешь унести, все, что только захочешь. Ваша задача - понять, чего Вы хотите «на самом деле». Я не скрою, я заинтересована, чтобы у Вас с Одри сложилось нечто большее, чем просто интрижка - в прошлый раз Вы открыли мне глаза. И мне бы хотелось вас подтолкнуть, да только толку? Если Вы не хотите - я заставить Вас не смогу, а захотите - так не остановлю, - профессор уже понял, что услышит дальше. - Все, что я могу посоветовать искренне - сходить в церковь. Помолитесь, Малек. Малек - не рассмеялся, нет - расхохотался. Зловеще, с вызовом и горечью. - И кому же я должен молиться, дорогая Рут? - не мог сдержать улыбки, которая начинала приобретать черты оскала - такой широкой и безрадостной была. - Да хоть себе самому, профессор. Себе самому, вот как. Дальнейший разговор не шел: Рут все бичевала себя - сказала такую крамолу! - и виновато отмалчивалась; да и Малек не в настроении развивать тему. Так что девчонка засобиралась домой, оставляя преподавателя наедине с его мыслями. И воспоминаниями. О том, как близки губы Одри. Обильно и слегка неровно намазанные блеском - поцелуй он ее, половина наверняка осталась на Малеке. Ее коленка бесконечно близко от самого интимного места - даже угрожая, у Одри получалось возбуждать. Ну и разумеется, та сила, с которой она его хотела, не могла не заводить - всегда приятно, если тебя вожделеют тáк. Надо было ее выебать прямо там… Допивать остатки в бокале не стал - так и бросил хороший виски выветриваться на столе, вместе с бумагами к процессу и остальной ерундой. На сколько там отложили апелляцию? Конечно, Малек уже выбрал свою стратегию: давить на состояние аффекта при избрании меры пресечения, а к самому суду по уголовному делу уже подготовить доказательства невиновности, но раз пошла такая пьянка, и в голову лезет всякое - почему бы не занять себя работой? Но все же кое в чем отказать себе он не может.

***

Одри думать о случившимся на заседании (читать: в коридоре) не хотела тоже, а потому планомерно и аккуратно начала внушать Давиду: происходящие убийства имеют мистический след. Она умудрялась делать это так аккуратно, ненавязчиво и искусно, что вскоре Давиду и впрямь начало казаться - не все так просто. - Как думаешь, может, проклятый артефакт? - Одри не сильно разбиралась в магических финтифлюшках, просто предполагала. Вдруг попадет пальцем в небо? - Мм… Это больше по профилю Рафаила, надо его спрашивать: работают ли их волшебные небесные штучки подóбным образом. - «Небесные»? А что, в аду магии нет? - Демоны, Ведьмочка, знают толк в развлечениях. Им есть чем заняться помимо изучения всякой дребедени. А если серъезно: не знаю, почему так. Исторически сложилось. Что касательно одержимости - вряд ли это она. У убитых - ножевые, одержимые ведут себя иначе. Обычно. - А не обычно? - Исключения есть всегда. Но я о подобных случаях не слышал. Беседа уходила в опасную сторону: еще немного, и Давид решит свое мнение поменять, тогда Одри может распрощаться с единственным делом в Астрее, а, следовательно, и с покоем - не займет мысли работой, туда тут же протиснется Малек. - Осмотрим дома жертв? Вдруг найдем что. - Фу, забери свои слова обратно, Ведьмочка! Микаэль дурно на тебя влияет: вон какой работящей стала. Того и гляди, еще и ставку секретаря возьмешь… С каких пор ты такая усердная? Да и кому хочется работать в хмарь? Мы же собирались с тобой пройтись по барам! Я покажу тебе один, где подают водку в сливочном карамелезированном… - Давид все говорил и говорил, с восторгом описывал каждый коктейль, каждый ингредиент. И так соблазнительно, что в животе у Одри заурчало. Но она прекрасно знала: пить ей никак нельзя. Не после вчерашнего: По окончании суда они с Давидом, как и собирались, завалились в один из клубов. Одри хотела поначалу слиться: после замечаний Малека казалось, что одета она не совсем подобающе, но Давид лишь закатил глаза и утянул за стойку. Фужеры с игристым улетали один за другим (тем более, платил за них Давид), пока, наконец, сахар и градусы не достигли души. Внутри стало тепло и уютно: словно не было никогда Астреи, Гудлама - словно жизнь не имеет права больше быть сложной. Давид флиртовал с какой-то горячей дамочкой в до ужаса облегающем платье, а Одри так хотелось танцевать! И песня: та самая песня, которая до дыр ею заслушана еще на первом курсе: когда предметы простые, она только подружилась с Рут - все так хорошо и обещает стать лишь лучше. Не потанцевать под таку́ю - настоящее преступление! К черту, пусть Давид устраивает личную жизнь - ему тоже хочется отдохнуть, а она может поплясать и одна. Или найти кого-нибудь на танцполе… Кандидат нарисовался быстро: симпатичный, одет хорошо. И вот они уже почти прижаты друг ко другу, музыка заглушает бешеный стук не привыкшего к танцам сердца. Его руки проходят по талии: Одри даже показалось, она могла бы влюбиться, могла бы ходить на свидания, получать цветы и конфеты, делать милые подарочки самой - все как в мелодрамах. Зачем ей было связываться с… с тем, кого вспоминать она не намерена, не теперь, когда симпатяжка плотно прижал к своему рельефному торсу. Только у симпатяжки обнаружился один существенный недостаток - его подружка, которой такое положение дел пришлось не по вкусу. Жалко даже: девчонка-то, наверное, хорошая - да больно ревнивая. Окатила Одри сексом на пляже, как только заметила своего ухажера с ней рядом. Парню, скорее всего, тоже досталось - но Одри не видела. Побежала в уборную под похотливые взгляды ценителей мокрых рубашек в облипку к женской груди. Одежда безнадежно испорчена - ну да ладно, не жалко. Хоть чуть бы подсохла - Одри смогла бы найти в хаосе сцен.эффектов и стробоскопа Давида и одолжить пиджак. Рубашка уже извивалась под жарким дыханием сушилки для рук, остается только ждать. Смотреть в зеркало напротив и ждать. Одри же такая неебически умная, знает: алкоголь - сильный депрессант. Но теперь может ощутить понятие из учебника по психиатрии на собственной шкуре: подводка и тушь, все стекает по щекам куда-то вниз, чернильными каплями попадает на оголенную грудь. И если обычно позывы к саможалости и амурным страданиям можно пресечь, то теперь Одри на подобный пилотаж психикой способна не была - алкоголь расслаблял, не давал собраться с нужными мыслями. Ненужные же лезли в черепную коробку как тараканы - во все щели. Странная незнакомка взглянула вдруг на нее с отвращением: пьяная, зареванная, жалкая и брошенная, стоит полуголая в толчке какого-то шалмана и шумом сушилки пытается перебить собственные всхлипы. Как отвратительно! Одри всмотрелась в женское лицо внимательней: неужели так много можно выразить взглядом? Можно. Незнакомка презирала ее, не понимала: кем нужно быть, чтобы докатиться до такого? Она бы уж точно не позволила себе рыдать в уборной из-за какого-то мужика, с кем переспала только несколько раз. Переспала, но не целовалась. Видно, не счел ее достаточно привлекательной? Конечно, минетчиц целовать любой побрезгует. И почему все так? Неужели она не достойна какого-то жалкого поцелуя? Слезы уже не капали, они текли ручьями; смыли всю пудру и остатки подводки. Сильно пахло алкоголем и духами - рубашка начала сохнуть. - Умойся, - кинула незнакомка как-то грубо, казалось, одним взглядом. Но Одри дрожала, не в состоянии даже салфетку достать. - Какая же ты жалкая… Ну бросил тебя обмудок, чего реветь то? Найдешь еще. Такого - не найдет. Дело даже не в сексе… Ей казалось, Малек ее понимал. Понимал ее попытки разобраться в себе и мире. Не принимал, нет. Он частенько колкими комментариями отчитывал за слабость. Именно что понимал. Понимание нельзя привить, ему невозможно научиться. Понять кого-то можно лишь сопоставив опыт. Может, все из-за монастыря, в котором вырос Малек? Или из-за его интереса к религии в целом. Он не был сектантом, не был прихожанином, он сам решил занять место Бога, поняв, что ей нужен именно Бог. - Дай угадаю: молчишь потому, что в голове уже целый список причин, почему только он единственный и неповторимый. Как предсказуемо. И омерзительно. - Дело не в нем совсем, дело во мне. Я себя окончательно потеряла. - И что, на пьяную голову топлес и с целой Сеной под глазами легче ищется? Потеряла себя? А я скажу тебе, где ты. Трясешься в рыданиях в обблеванной уборной. Вот она ты. Ты - это не какая-то возвышенная и жеманная леди с мыслями о бесконечном-вечном, абсолютном духе и единстве материи и идей. Ты - это вот эта жалкая размазня передо мной. Беспокоишься о внутреннем мире? Так нахуя ты в клубешник приперлась, подруга? Пиздуй в церковь. Когда там последний раз была? Давно? Вот и не выебывайся, похуй тебе на свою душу. Просто ищешь очередной повод себя пожалеть. Одри хотела было возразить, но слов не нашла. Незнакомка права, во всем права. Рубашка уже высохла, хоть пятно и въелось почти до основания, но теперь хотя бы можно найти Давида, не приковывая всеобщие взгляды. Прощаться Одри не стала, лишь взглянула напоследок этой суке в лицо. Такая же потекшая тушь, пустые красные глаза, опухшие от слез нос и щеки. Странно даже, как трудно в ней угадывалась сама Одри - будто она и ее отражение, действительно, разные люди. Давид отыскался быстро, и еще быстрее согласился покинуть заведение - дамочка в платье оказалась страшно скучной, но особенно прилипчивой. Слонялась за Давидом повсюду и не давала веселиться. Уже через десяток минут они ехали на таксе в Астрею и весело болтали о всяком, шутили - будто это не Одри с четверть часа назад тряслась в истерике перед зеркалом. Но еще один сюрприз ждал ее в Астрее. А, если быть точным - перед ней. У открытых ворот топтался мужчина, все не решался зайти внутрь. - Что-то ищите? - Д-да…. Д-д-детективное агентство Ас-с-трея...Я-я... - Тогда Вы пришли по адресу! - Давид приветственно хлопнул доходягу по плечу. - Я з-знаю. Мне нужна мисс Од-д-дри Браун. Эво как. Давид нахмурился, сжав руку на плече бедняги: - Это еще зачем? Можешь и со мной поговорить. - Н-нет, не могу. Н-н-нужна именно мисс Браун. В комментариях к заказу сказано, дд-д-доставить до д-д-двери или отдать ей лично в руки. Я хотел, но… Несчастному заике не пришлось утруждать себя концом предложения, рыскающий где-то около забора Бруно все сказал за него одним громким гавком. Одри улыбнулась, алкоголь начинал попускать, и печаль потихоньку приобретала светлый оттенок: далекой-далекой несбыточной мечты. Определенно становилось лучше. - Я Одри Браун. Но никакую доставку я не ждала. Заика вздохнул - видно, ему часто приходилось иметь дело с заказами в качестве «сюрприза». А с заиканием все так непросто объяснить… - В-вполне воз-зможно. У на часто заказывают под-дарки д-девушкам. Анонимно. Лицо Давида резко переменилось с настороженно-хмурого на хитрое, с нотками любопытства и гордости: - Та-а-ак, Ведьмочка, и кого ты соблазнила на этот раз? Тут либо школьник, либо стеснительный программист-анальник - почему бы не отдать подарок лично? - Что требуется от меня? - П-п-просто забрать заказ и под-д-дпись здесь. Доходяга, получив заветную каракулю, ретировался с поразительной для такого крохи скоростью, а Одри, снедаемая любопытством, тут же полезла в пакет. Стоило «сюрпризу» показаться на свет, Давид присвистнул: - Н-да, Ведьмочка… Занятные у тебя ухажеры. Завидую даже - мне таких подарков никто не дарил! И кому ты должна в нем показаться? Сама Одри же в красноте оттенков могла дать фору так кстати подаренному ей нижнему белью. - Никому. Это очень мерзкая шутка, - отрезала Одри, пристально разглядывая утолщенные чашечки бюстгальтера. Чтобы затвердевшие соски, блять, больше не просвечивали. Нетонкий экивок вполне ясно намекал на личность дарителя. Что уж тут. Пусть она и сгорела со стыда перед Малеком, но, по крайней мере, ей достался нахаляву весьма неплохой лифчик и трусы в комплекте. - Чего притихла, Ведьмочка? Замечталась, как будет славно пробовать все эти коктейли? - вопрос вытащил Одри из омута воспоминаний. Нет, повторения вчерашней истерики она точно не допустит! No more alcohol! - Думаю, как было бы славно применить все свои навыки специалиста в расследовании «дела»… - Ты меня, конечно, извини, но я опущусь до самого жуткого в среде демонов оскорбления: Одри, ты трудоголик! - Давид не в восторге, но настаивать не стал. Он не слепой: видит, что происходит с девчонкой. Встретила Малека в суде и посыпалась. И помогут тут только время и какие-никакие события. Ей действительно необходимо «дело», хоть оно и яйца выеденного не стоит. - Ну Дави-и-ид! Откажешь любимой оценщице? - Ладно-ладно, Ведьмочка. Только если пообещаешь не наводить порчу. Давид - редчайший пример поговорки «талантливый человек талантлив во всем». Одри и не подозревала, что кудряш тáк умеет пудрить мозги. Пара минут на телефоне, и полиция - пусть и нехотя - но соглашается пропустить «агентов по недвижимости» на места преступлений. Как бесенку это удалось, Одри не поняла совершенно - диалог изобиловал труднопроизносимыми юридическими терминами, но, кажется, протоколы были оформлены неправильно, и теперь данные нуждались в поверке. Через несколько часов парочка была в глухой супрефектуре К. - небольшое административное здание да церквушка - все, что было на село, несколько деревень и пару-тройку обособленных курней. О, и кладбище, разумеется - его проверили в первую очередь, поглазели на могилы жертв - ничего необычного. Чистые, убранные: над бугорками (вторая еще не провалилась даже) высились белокаменные кресты. О такой памяти мечтает каждый. Затем оглядели дома убиенных. Первый - совсем крошечный, как раз-таки курень - стоял у поросшей камышом лужи. - Там какая-то старушенция жила, сынишка ее в алкогольном бреду и порешил, - пояснил Давид. Никаких проклятых предметов, посторонних шумов или звуков - ничего. Крошечная комната, заставленная рухлядью, венки специй по стенам, над кроватью - большой календарь: знаете, в таких еще пишут восход-закат на каждый день, и фазы луны. Обычный дом обычной старушки. - Говорил я тебе, Ведьмочка: нечего тут ловить. Как это называют у Фел в отделе? Бы-то-ву-ха, - последнее слово слетело грубой чеканкой. - Н-да уж, твоя правда. Впрочем, еще рано делать выводы, взглянем на второй дом. Дом второй жертвы располагался уже в небольшой деревеньке, пролегавшей промеж леса и озера, и зрелище представлял куда благоприятней. Вязаные салфетки, макраме и соломенные шляпы - комнаты заставлены рукоделием. - Придется задержаться, - бурчал Давид, - надо проверить всю эту утварь. Вон тут кукол сколько: и из шерсти, и из соломы, и тканные… Каждая - потенциальное вместилище проклятья. Давай я займусь кружком «очумелые ручки», а ты - осмотри остальной дом. Одри кивнула и принялась за работу. Чисто и аккуратно, правда, на огороде почти все увяло - никто не поливал после гибели хозяйки… Несмотря на то, что девушка весьма тщательно проверяла каждый кусточек на наличие экстраординарных свойств, мысли прочь не шли. В голове стоял образ незнакомки-себя, застыли в ушах и ее-свои слова. Может, и право было отражение? Одри все сказывается поломанной с израненной душой, но как она о душе-то заботится? На стене висит «доска самопрограммирования» - неудивительно, убитая - молодая девушка, много чего хотела, но так и не успела воплотить в жизнь. Кнопками прибито изображение симпатичного парня: лицо с обложки, вырезала из журнала должно быть. Еще там есть машина и красивый дом, изображения из буклетов туристических фирм - Мальдивы, Осака, Гиза. Это так несправедливо! Она, Одри, слабачка - убить себя никогда не решится, хотя, в общем-то, жить ей особо не за чем: смысла нет, целей - тоже. Живет потому что «прикольно». Но живет. А вот у девчонки, которую прирезали, столько планов… Так и остались на доске. Она знала как и за чем провести жизнь, только вот, жизни у нее не было. Одри вздохнула: - Я все. Нет тут ничего. Обыкновенный дом обыкновенной девушки. Никакой мистики. Давид зачем-то потряс подушку: - Я тоже закончил. Солидарен. Куколки красивые, но не волшебные. Перья тоже не прокляты. Бы-то-ву-ха. В этом захолустье все пьют, по пьяне друг друга и режут. Грустно, однако, не удивительно. Поехали. Давид кивнул в сторону машины, но Одри замялась. Ей хотелось навестить местную церковь: иначе мерзкий голос в голове не заткнуть. - Подкинешь меня до супрефекта? Хочу пошататься по окрестностям, в церковь заглянуть. Потом на автобусе доеду - сорок пятый почти до Астреи ходит. - Ты угараешь что ли? Думаешь, пущу тебя шляться по округе, где одно за другим убийства происходят? И ДАЖЕ НЕ ДУМАЙ ЗАИКНУТЬСЯ ПРО ЛЮБИМУЮ ОЦЕНЩИЦУ! - За кого ты меня принимаешь? Я психиатр! Знаю: если использовать такую уловку слишком часто - она перестанет действовать, - Одри улыбнулась, вторя улыбке Давида. - Но если серъезно, это личное. Я… я бы хотела посетить эту церковь, побыть один на один… - запнулась, чуть было не сказав «с богом». - Наедине с собой побыть. - Я понял, - Давид понятия не имел, что творится в людской душе. Каково это: стареть, умирать? Видеть, как болеют, а потом уходят из жизни твои родные и близкие? Не знал он и что смертные понимают под концепцией Бога, но уже успел усвоить: это не Шепфа, не Шепфамалум. Не просто «создатель». Это что-то их, особенное, людское. Нечто, во что заложен какой-то глубинный, скрытый и не доступный никому, кроме Нomine Sapienti, смысл. Что-то очень важное. По крайней мере, для Одри. А она сейчас так уязвима… Упираться не стал - взял с Одри обещание быть всегда на связи и высадил около здания администрации. Оттуда до церкви - рукой подать. Одри зашагала по вымощенной дороге, рассматривая крохотные башенки «дома Господня». Такая глушь… А ведь люди все продолжают молиться в ней. Об этом месте едва ли знает налоговая, а уж они надеятся - Бог… И чего она ожидает? Гласа с неба? Одри и сама не знала, зачем шла. Просто шла. Наверное, чтобы себе самой доказать: она сделала все от нее зависящее, она пришла и требовала этой встречи, встречи с Богом - это Он тот, кто ее бросил. Кто ей не ответил. Как там это делается? Два пальца коснулись воды, по поверхности заколосилась круглая рябь. Вот так, а теперь справа налево… Неуклюже перекрестившись, девушка отворила дверь. Пахнуло ладаном. Внутри тихо, только откуда-то издалека голоса доносятся. Одри прислушалась: не хотелось мешать службе или оффиции (ну или что у них там). Но ничего не читали, месса не велась - в церкви пусто, за исключением, может быть, каких-то клириков. Два искаженных акустикой залы голоса обсуждали что-то: - К сожалению, отец Джером сейчас в отъезде - он много времени тратит на улучшение своих ораторских навыков, все для нас, прихожан, хлопочет. Может, ему передать что? - Мм, нет, спасибо. Я хотел увидеться с ним лично. Вы удивитесь, но слава о его красноречии выходит далеко за пределы префектуры… - судя по содержанию диалога, это даже не клирики. Прихожанка и случайный посетитель. Решив, что не помешает, Одри сделала шаг за атриум. И тут… - Ох, не знал, что у Вас в К. такие красивые прихожанки! - Признаться, я юную мисс вижу впервые. - Зато я с ней знаком. Правда, раньше юная мисс была прихожанкой моéй церкви. Нет, блять. Этого просто не может быть! Одри даже ущипнула себя за предплечье - и скривилась от боли. Это не сон… Но не бывает в жизни таких совпадений! - Рада видеть, профессор Синнер. Малека, напротив, встреча очень позабавила. В глубине души (если она у него была) удивила, наверное, но ни на лице, ни в голосе удивление это не проступило. - Пришла помолиться, Одри? Одри все не могла взять в толк: как профессору Синнеру это удается? Приковывать к себе внимание и, между тем, словно отдавать приказы - но невербально, мягко, без просьбы. С ним хотелось соглашаться, его хотелось слушать, ему хотелось услужить. Вот и сейчас немолодая прихожанка (видимо, помимо всего прочего - смотрительница церкви) как-то без слов поняла, и решила Малеку с Одри «не мешать». Сославшись на что-то, быстро засеменила за притвор - оставила их. Вдвоем. «Побыла один на один с Богом, блять», - промелькнуло в голове Одри. - Я не знаю, что ты хочешь услышать, но я и правда здесь случайно. Можешь мне, конечно, не верить… Малек грубо ее перебил: - Почему не верить? О, я тебе верю. Но - твоя правда - услышать хочу совсем не это. Почему ты здесь? Одри лучше умрет, чем расскажет ему о «деле». И пусть они с Давидом ничего не нашли, Малеку знать это совершенно необязательно. Все-таки в этом процессе они нечто вроде противоборствующих сторон… А, может, и не только в процессе? Одри хотела отбрехаться, но, мельком взглянув на профессора, вдруг поняла: он спрашивает вообще про другое. Не про супрефектуру К. и даже не про костел. Про церковь. Боится, что за время «разлуки» нашла себе нового Бога? - Мы сегóдня с тобой честно разговариваем? - Честнее не бывает, - Малек присел на скамью - чуть дальше от края. Намекал, что разговор будет долгим и предлагал сесть и ей? Что ж, почему бы и нет. - Так вот, если честно - я не знаю. Не хочу убежать от ответа - правда не знаю. Не знаю на что рассчитывала. Что Он, - пальцем указала на потолок, - ответит? Смешно. - Одри и правда рассмеялась. Но от смеха там было мало: скорее какое-то горькое карканье. - И правда, смешно. Но я тебя понимаю. Такие моменты как раз и кажутся самой жестокой шуткой Создателя. Уже разочарованный в нем десятки - нет, тысячи! - раз, откуда ни возьмись вдруг находишь надежду. Крохотную, нежизнеспособную. Но такую согревающую… Несешь скорее ее, изо всех сил стережешь - чтоб не потухла, и несешь - прямиком в свою душу. А - оп! - она умирает. Потому что Он молчит. Опять. В тысяча первый раз. И ты остаешься с разбитыми коленками отирать слезами асфальт. Встретив Малека в церкви, Одри была полна решимости послать его. Затем закусила губу и сосчитала до десяти - нет, она до такого не опустится. Просто поговорит о сегодняшней пасмурной погоде, и разойдется с ним, как в море корабли. Она ждала чего угодно: колкостей, нелепых комментариев, вопросов об апелляции, суде или произошедшем в его коридоре, но никак не этого. Он ее понимает… А вот она его - едва ли. С чего вдруг Малек стал откровенничать? Хотя, какая разница? Сейчас его слова резонируют с ее душой, что еще нужно для желания продолжить беседу? - Тебе это тоже знакомо? Я думала, ты веришь в себя. Что, в общем-то, я никак не могу сопоставить с твоим детством в монастыре. Я вот выросла в секте. И понимаю, что верить в кого-то помимо «Бога» уже никогда не смогу. Может, потому у меня и не получилось с буддизмом - религией без Бога? Другой вопрос, конечно, кого или что этим Богом назвать, но это уже вторично. А вот ты, как ты вообще пришел к… к себе? После всех монастырских служб… - Пришел… Я не пришел, Одри. Не пришел. Иду - может быть, но точно еще не там. Это все как парадокс Зенона. Никогда не можешь быть достаточно близко. Но, если тебе и впрямь интересно, расскажу. - Стала бы я иначе с тобой разговаривать, - Одри закатила глаза. Так странно. Она так груба с ним (не сказать, что он этого не заслужил), но почему-то слышать от нее такой резкий ответ все же приятней, чем вежливое «конечно» Рут. «Боже, Малек, ты встрял». - При монастыре, знаешь ли, было очень много талантливых детей. Лучше всех на уроках, лучше всех в хоре - полным полно. На каждого из них у «Бога» был Свой план - так говорили. Не скажу, что я был хуже остальных - мм, нет. Я был обычным. Для всех. Но только со мной почему-то Бог не говорил. Все мальчишки рассказывали падре про то, как Всевышней ответил на их молитвы, а мне сказать нечего. Он молчал. Всегда молчал. Впрочем, вскоре я пристрастился кое к чему, - внезапно Малек вдруг встал со скамьи и, в два шага преодолев остатки наоса, оказался у исповедальни. - Я начал подслушивать исповеди. Большинство из них - да почти все - были жалкими и ничтожными. Кто-то не мог перестать мастурбировать на свою собаку, кто-то хотел брата своей жены, а кто-то объедался по ночам. Пфф. Но знаешь, что я открыл? Бог не отвечал на их молитвы. Об этом много кто говорил, - голос Малека мерк за оградой будки, и Одри тоже покинула скамейку - ей хотелось расслышать все. - И мне стало мерзко. Мерзко-мерзко. Неужели я такой же жалкий? Неужели… - только сейчас она заметила едва уловимое подергивание профессорских губ. Ему так сложно вспоминать об этом… - Неужели я такой же жалкий? И тогда - я единственный раз в жизни попросил у Бога чего-то. Я попросил его ответить мне. Сказать, «да, да; нет, нет». Но он молчал. Опять. Как и всегда до этого. Знаешь, и тогда я решил стать самым гордым Его ребенком. Ребенком, который будет чего-то стоить в его глазах, но, что куда важнее, будет чего-то стоить в своих. Потому что, если Бог нем, в ком еще найти опору, как не в себе? И, может, тогда Он взглянет на меня? Пусть на страшном суде, пусть «vade post me Satana», но все же скажет мне? И в идеале - мне будет этого даже не нужно. Вот к чему я иду. Но я не там… И стоит Ему только дать надежду, как вся моя спесь тут же слетит, и я окажусь у Его ног. Одри тяжело вздохнула, на глазах проступили слезы. Может, ей обидно за Малека. А, может, она видела в нем себя? Девушка опустилась на генуфлекторий исповедальни, обхватив голову руками. - Мне так жаль, Малек. Действительно жаль. Вряд ли тебе нужна моя жалость, и вряд ли для тебя чего-то стоят мои слова, но… Это несправедливо. Очень несправедливо. Никто такого не заслуживает, как по мне. Тем более, ты. Хотя, конечно, не я решаю. - Ты права, Одри. Мне не нужна твоя жалость. Но я бы послушал твою исповедь. Хочешь исповедаться? - Малек обогнул будку, и теперь полным ростом возвышался над сидящей Одри. И снова она у его ног, а рот прямо напротив его ширинки. Как иронично. - В свое время я не окончила катехизацию, и до исповеди меня не допустили. Даже не знаю, как это делается. - Ничего необычного для того, кто, как мы с тобой, привык унижаться перед Богом. Я тебя научу. Давай, поворачивайся лицом к будке. Одри решила, он шутит, и ждала, пока Малек рассмеется, махнет рукой, отойдет, дав ей подняться. Но он был абсолютно серъезен. Что ж, почему бы и не попробовать, тем более перечить такому серъезному Малеку не хотелось. Она развернулась, встала коленями на подушку. - Вот так, - он вдруг сел позади - в такой же точно позе, обхватил ее запястья. - А теперь сложи руки в молитве, давай. Отлично. Увидел бы тебя такой отец Маттеуш, пошутил бы, мол, чего так жмешься к будке, священники не целуются. Н-да, в контексте меня еще юным мальчиком эта юмореска звучала смешней. Отодвинься от решетки, не жмись так. Тебя услышат, - руки, все еще не покидая запястий, вдруг прижались к ее груди. Одри инстинктивно отпрянула назад, впечатавшись Малеку в торс. - Вот, уже лучше. Боже мой, Одри! Ты же не площадная девка! Не расставляй так ноги, сомкни колени. Как-то так. Можешь начинать. - А… Не сядешь в исповедальню? - Я не священник, Одри. Я психиатр. Привык слушать диалоги с пустотой. Да и, кажется, мы с тобой и сами частенько не прочь поговорить с кем-то, кто отсутствует, верно? Малек прижимал ее к себе так бесстыдно, что Одри едва не заплакала. Не потому что ей было неприятно, напротив: как раз потому, что нравилось. Она впервые, будучи в церкви, почувствовала себя дома. - И в чем я должна исповедоваться? - Как в чем, во грехах, Одри. Я слушаю. - Как там говорилось… Простите, святой отец, ибо я согрешила… Малек засмеялся. Так, как любила в нем Одри. Своим искренним, добрым и радушным смехом: - Где говорилось? В порнороликах? Отбрось это фарисейство, кроме нас двоих тут никого нет. Щеки Одри вспыхнули, и она была благодарна всем богам, что Малек, находясь сзади, этого видеть не мог. Ей стало стыдно. Он открыл перед ней душу и ждал того же взамен: ей казалось, она знает Малека. Да, он умел опошлить все, о чем говорил, но разве сейчас - такой случай? Пожелай он, она бы давно ему отдалась, но он ждал откровенности. А что получал?… - Расскажи, Одри, о чем сожалеешь? Что не можешь себе простить? Чего стыдишься? Все нутро Одри сжалось с последними словами Малека. Он словно читал ее мысли! Да, он высококлассный психиатр, но разве врач умеет так? - Признаться, я много о чем сожалею и стыжусь. Какая я подруга, если до сих пор не съездила к Рут? Но почему-то я все никак не могу себя заставить. Не виню ее - ей богу! - не виню ни в чем. Скорее завидую. Столько всего произошло, но ее вера, ее Бог до сих пор с ней. А я? Я все проебала. У меня теперь нет ничего. Ни-че-го. Только пустая дырка, которую затыкай - не затыкай - все бестолку! Я не понимаю… У меня все в жизни заебись, все! Отличные друзья, интересная работа, живу в особняке. Что еще можно пожелать? Но мне плевать на все действи́тельно ценное, потому что с детства, воскресенье от воскресенья я слышала «не собирай сокровищ на земле». И теперь меня не радует нихуя, потому что все, чего я, блять, хочу, - ее голос дрожал, сбиваясь на истерику, - это ответ от «небесного папочки». Хоть какой. Я не прошу ни урагана, ни землетрясений, ни огня. Мне достаточно и веяния ветра, одного Его намека, на то, что все не зря. Но ему плевать, плевать, плевать, - по щекам потекли слезы, а сама Одри забилась в бессильной истерике. Благо Малек держал так крепко, зажав между руками и грудью, иначе непременно бы стукнулась головой. - Тише, тшшш…, - Малек наконец отпустил запястья: хотел смахнуть слезы с ее щек, но не решился. Может, побоялся испортить и без того потекший макияж. А может, решил, что это было бы чересчур. - Не плачь, Одри. Он не стоит твоих слез. Только не Он. Одри показалось: он впервые увидел в ней равную. Ни пациентку, ни бывшую студентку, ни оценщицу - а человека. Человек - это звучит гордо. - Ты же сам говоришь, что я жалкая. Почему бы мне не плакать? - Неправда, не переиначивай слова. Я говорил, что жалкие - мы оба. Все никак не оставим надежду быть услышанными, замеченными. - Хóчешь, чтобы нас услышали и заметили вот так? Если бы в той общине, где я росла, были исповеди и исповедальни, и отец заметил бы меня в подобном виде, он бы на мне живого места не оставил. - Нет. Хочу, чтобы при этом у тебя была задрана юбка. Подобная мысль Одри почему-то развеселила. Может тогда вечно молчащий Бог поймет, что она чувствует? Предаться разврату прямо в Его храме - мерзко, низко, отвратительно. Маленькая, еще воцерковленная Одри, расплакалась бы, узнай, что будет делать через полтора десятка лет. Юбку Одри поднимает сама, в то время как Малек ведет вдоль бедер ее трусы. Вопроса «что, если нас застанут?» не возникает: это не страх, это - конечная цель. Когда-то она любила расстегивать его ремень, до ужаса, до чертиков любила - вдыхать запах кожи, вздрагивать от прохлады стальной бляшки… Но не сейчас, сейчас все по-другому. - Боже мой, Одри! Расставь чуть ноги и выгнись. Ни к чему так держаться, ты же не на исповеди. - А ты всегда, собираясь в церковь, берешь презики? - Разумеется. Это привычка знакома каждому мальчику, росшему при католическом монастыре. Малек всегда был про долгие прелюдии, про дразнить, про представлять и тонуть в собственной похоти. Про культ удовольствий и гедонизма, про что-то, чему мог поучиться и сам де-Сад. Но не теперь. Теперь он не издевался, не заставлял Одри томиться в собственных ожиданиях - да она и не смогла бы. Оказался в ней резко, может, даже и для себя самого неожиданно. По нефу, наверняка и за алтарем - тоже, расползлись девичьи стоны. Малек не знал: сделал ли ей больно настолько, что Одри не смогла себя сдержать, или же она вовсе не хотела себя сдерживать. Оба варианта его устраивали: если он слишком груб - пусть лучше она плачет из-за него, чем… чем по другой причине. Ему нравилось держать маленькое трепещущее тело в руках, ощущать, как заходится женское сердечко. У женщин оно ведь стучит совсем по-другому. А еще ему нравилось, как отчаянно Одри прогибала позвоночник - даже руки закинула на исповедальную решетку, того и гляди - выломает несколько звеньев узора. Одри же делала это не для прихоти Малека, и в этом она едва ли признавалась себе. Спину она выгнула потому только, что хотела касаться носом шеи профессора: он каждое утро, помимо повседневного парфюма, по старой (наверняка перенятой у матери - их поколение часто подобные фокусы проделывало) привычке наносил за уши эфирное масло - буквально пару капель. Одри никак не могла различить: какое именно? И с каждым толчком, с каждым стоном старалась прогнуться все больше, дать войти ему чуть глубже - ей так нравилось слышать этот тайный аромат. Как он уже знал, чтобы кончить - ему хватило бы и имени «Одри» на экране телефона, но хотелось все-таки больше. На хрупкое горло легла мужская рука, прошлась по гортанному выступу. Одри сопела и с жадностью глотала воздух и без того, но стоило всего двум пальцам надавить на щитовидный хрящ… Ох, он знал: Одри подобное нравится. Стоны теперь выходили неравномерно, иногда глушились кашлем и хрипами. О-о, да… Одри действительно такое любила, и об этом красноречиво заявляет ее оргазм. Голова кружится: от недостатка кислорода ли, или от эндорфиновой кутерьмы - да оно в общем-то и до пизды. Одри жадно старается отдышаться, соломенной куклой падая в объятия Малека. Едва ли ноги были способны удерживать ее вес: и Одри готова перекреститься в благодарность за то, что сзади ее держат. Говорят, прием героина ощущается как оргазм по всему телу. Уголком разума, что мыслил «как психиатр», Одри догадывалась: физиологически так и есть, но полностью поверить? Она сейчас словно в психоделическом раю: на задворках мыслительного процесса перемешался церковный ладан и невесть что, чем пахнет Малек, мелкая дрожь спадает, разливаясь равномерным теплым медом по всему телу: ее трахает он, и, кажется, даже (пусть и самую малость) озаботился ее удовольствием. Хотя нет, «трахает» - слово, которое совершенно сюда не подходит. Не он ебет, не ее ебут, о нет! Они вместе ебутся! Ебутся в костеле: но, главное, вместе! Не было больше Одри, которая «служит». Не было и Малека, который теряется в юбках. Они решили наконец взглянуть друг на друга, по-настоящему. И пусть это все абсурдно, но как ахуенно! А что касательно гречки: к черту гречку! Своим полумертвым сознанием Одри ловила одно: лучше чем теперь просто не бывает. Не то что бы Малек уж сильно тревожился… Хотя что греха таить: тревожился. И после того, как довел до краешка свою даму, стало куда спокойней. Какая она: неебически умная, даже с растекшейся тушью очень красивая, а главное - способная его понять. Вот эта Одри сейчас мягкая и податливая, с пульсом под двести, кончила и прижата к его груди. Причем крепко: ему самому осталось немного, от того ставки еще выше, и крепкая хватка аукается вырванными верхними пуговицами рубашки. Странно, что на дикую какофонию стонов—всхлипов—хрипов не сбежалось все население близлежащих деревень. Может, церковь - не особенно популярное в здешних краях заведение? Генуфлекторий - не самое удобное для переведения дыхания место, что Малек, что Одри находят в себе силы вернуться к скамье. Трусы, успевшие-таки немного намокнуть, возвращаются под юбку хозяйке. А язычок пряжки ремня торжественно входит в привычную дырочку и теперь брюки не мотаются подле колен. Храни Господь урны для индульгенционных бумажек! Туда отправляется все ненужное - н-да уж, искупление грехов. - Все-таки меня забавляет, что ты ходишь по храмам подготовленным. - Я не соврал тебе, Одри. Это и правда что-то вроде детской привычки. Знаешь, как забавно кидаться водяными бомбочками в серъезных и напыщенных монахов? Не смог удержаться от соблазна - вдруг отец Джером мне бы не понравился? Я бы напросился навестить часовню, и… - лицо Малека расчеркнула улыбка: - Погоди… То есть ты не поверила моему совершенно искреннему раскаянию в отроческих грехах? И о чем же ты подумала, а? Одри помогает профессору оправить фиксаторы рукавов. Сам же Малек свободной рукой теребит горжетку ее рубашки, смотрит на вырванные с мясом пуговицы. Не в силах оторвать взгляд от посеченных пеньков ниточек. - Мале-ек. - А? - То, что между нами сейчас… это ведь ничего не значит, да? — последняя реплика звучала скорее утверждением. - Да, Одри. Ничего не значит… - взволнованная неудобной беседой Одри одернула плечи, пальцы Малека так и не успели оправить горжетку. Часть рубашки скатилась вдоль по руке, обнажая небольшой участок тела. Небольшой, но достаточный, чтобы разглядеть красную лямку бюстгальтера. Хорошо прошитый - двойными стежками. И окантовка ровная - совсем новый. Его подарок. Не подарок, конечно - так, глупая шутка. Потакание детским капризам. Он и не думал, что она вообще такое нацепит. Но словно нечто оборвалось внутри. Она надела его насмешку… Дескать, «ха, Одри - в следующий раз прячь свои сосочки». Не могла же знать, что его встретит. Да и вообще ни с кем встречаться, судя по черным трусам в комплекте с красным лифом, намерена не была. Странно приятно почему-то, когда кто-то слушает твои советы, когда твое, пусть и сказанное в качестве трунья, мнение принимают в расчет. - Тогда оставляем все, как было, словно в этом костеле никогда не встречались. И по пересечении притвора расходимся, как в море корабли. Никогда не вспоминая. - Договорились. Одри собралась сделать шаг, но, одернутая, врезалась в грудь профессора. Который зачем-то притянул к себе и поцеловал. Быстро, рвано, смазано. Как школьник на перемене. А затем, не объясняясь, спешно вышел за притвор.