Старый новый бог.

      

Очнулся я в болоте:

Глядь, вяжут раны мне,

А танк с бронёй пробитой

Догорает в стороне.

И вот нас вызывают

В особый наш отдел:

«Скажи, а почему ты

Вместе с танком не сгорел?»

«Вы меня простите» —

Это я им говорю, -

«В следующей атаке

обязательно сгорю»

— Гражданская Оборона, «Любо».

Одри — та еще клятвопреступница. «Это ничего не значит», «давай разойдемся как в море корабли» — и, ей-богу, когда она предлагала, она верила: так и будет! Обещала все забыть по выходе из костела, а сама не может и чаю выпить, без воспоминаний о произошедшем. Что это, блять, значит? Она потерла нижнюю губу большим пальцем: еще остался блеск, от постоянного закусывания небольшой шрамик, и почти физически ощущается его присутствие. Он ее поцеловал. Еще немного, и остатки рассудка ее окончательно покинут: постоянно возвращаться к тому моменту нет сил, но и выключить этот бесконечный видеопроигрыватель не выходит. Поделиться с кем-то — не просто прихоть, скорее необходимость. Фел по-кошачьи заинтересованно опустилась на диван, внимательно глядя на Одри. — Фел, он меня поцеловал. — Опять? — Фел очень уж не нравилась постоянная возня Малека возле Одри. Намерения его непонятны, желания — тоже. Он говорит, что кажется опасным потому, что непривычен, но Фел какой-то подкожной чуйкой ощущала: нихера подобного, и маленькая, хрупкая и уязвимая человеческая Одри рядом с ним в физической опасности. Не говоря о моральной. Фелония так радовалась, когда Одри с ним завязала! И вот снова… — Нет. Нет, Фел, не опять. Впервые. — В смысле? Что ты хочешь сказать? Вы же с ним… — едва ли алкоголь как-то подействует на демона, но Фел переняла людскую привычку, поддерживать тяжелый разговор бокалом вина. Сделала глоток. — Это первый раз. Он меня не целовал никогда раньше. Как думаешь, что это значит? Еще немного, и Фел взорвется. Три, два, один… — Какого хуя, Одри? Он с тобой играет — знаешь, как соколы со своей добычей — только покажется, что отпуститил, и снова, и снова… Найди себе нормального мужика, забудь про этого уебка-то! Ты же психиатр, разве ты не должна в этом разбираться? Эмоциональные качели, абъюз… Мне глубоко до пизды, почему он такой, есть ли у него на это причины. Но я вижу, что тебе плохо. И из-за этого злюсь еще больше. — Это психология. А я психиатр. Я про мозг, а это все — про… даже не знаю, про что. Душу? Есть ли она вообще? Фел поджала губы: — Не начинай, Одри! Ты постоянно так делаешь: переводишь практический разговор в какую-то абстрактную метафизическую плоскость. Душа, смысл, религия… Сейчас мы говорим о Малеке, который мотает тебе нервы. Подобное никакого отношения к сотериологии не имеет, прими в расчет. Чем возразить Одри не нашла, только схватила со стола бокал Фел, осушила. — Могла бы сразу сказать, что там вермут, — задыхаясь от градусов и горечи, просипела Одри. — Да? Не почувствовала.

***

Руки Рут тряслись, не в силах держать папку с дипломной работой. Тогда девчонка решила: по профессии работать она не станет ни-ког-да. Как только администрация вручила заветную бумажку, Рут забыла все, что так тщательно впихивали ей в головушку. Но вспоминать все же придется, если она хотела как-то помочь бывшей подружке и профессору. А она хотела. Между Рут и Малеком устоялась уже почти что традиция: она не лезла в дела партнера по койке, а его не заботило происходящее с Рут. Профессор обычно вбрасывал формальность-другую, и они переходили непосредственно к цели встречи. Теперь же Рут не знала, как подступиться: любовнику не до постели — это очевидно. Зачем он тогда ее позвал? Хотел выговориться? Скорее всего, едва ли Малек со своим не то God issues, не то комплексом Бога, рискнет уязвить гордость посещением психотерапевта. Рут потянулась к прикрылечному горшку, под которым лежал ключ: это немного обижало, порой Малеку лень ее встречать, вот и сказал, где заначка. Горшка на месте не нашлось, пришлось порыскать под ковриком и половицами — звонить она не решалась. Искомое обнаружилось спустя минут пять — под старой статуэткой, и Рут облегченно заскрипела замком. — Кажется, наши с тобой часы стоят примерно одинаково. Но мне для этого пришлось получать степень, а тебе хватило и симпатичной мордашки, — засеребрился по коридору то ли тенор, то ли баритон. — Это Вам только кажется, доктор. Есть спрос, найдется и предложение — закон рынка. У кого-то возник спрос на блядь за штуку евро — я рада стараться. Дорогие шлюхи вообще редко себя продают, они продают возможность их купить. Мы — как товар Веблена. — Экономистка, значит. — Бросила на третьем курсе, денег на учебу перестало хватать. Это вздор, не находите? Изучать законы поведения валюты: миллионов и миллиардов у.е., а самой быть нищей, как цыганка! Лучше уж шалавой, но в туфельках Jimmy Choo. За дверью раздался смех Малека и шорох купюр. Рут вжалась в стену, незримой тенью наблюдая, как роскошная блондинка покидает профессорский кабинет. Водит проституток? Не в его это характере. И хоть часть Рут была страшно рада, что «грешить» профессор решил с другой, но вторая половина отчаянно канючила: «меня! Почему не трахнешь меня?». — О, Рут! Какая приятная встреча! Возбуждает вуайеризм? Девушка раскраснелась, и теперь ее лицо походило на волосы — такое же яркое и с багровыми нотками. — Не хотела мешать, — Рут пусть и говорит вежливо, пряча взгляд в паркет, но где-то промеж глаз, в гусиных лапках и вздернутых бровях написано: «ебешься со шлюхами, но не со мной?». Забавная такая! А как же женишок, дорогая? Впрочем, может ее недовольство и на руку. — Мешать? О, нет. Могла бы поучаствовать в нашем крохотном спектакле, как там, напомни? «Веревка, втрóе скрученная, не скоро порвется», а? — Нитка. Там про нитку. — Вот как. Дальше говорить не о чем. Под потолком липким туманом разливались клешни тишины. — Хочешь чего-нибудь? — Рут помотала головой. — Я, надеюсь, ты понимаешь: сегодняшняя встреча не задалась с самого начала. Я бы и рад, да только мне далеко не двадцать. — Так Вы с ней… — Ну же, давай, скажи! Найдешь в себе сил? — он расхохотался. Неуместная стеснительность — лучший анекдот. — Coitum habebatis? — эта нелепая, брошенная Рут медицинская фраза развеселила Малека еще больше. — А по-французски? Милая, сладкая Рут! У тебя щеки горят, ты только погляди! Господи-Боже! Сказать «е-ба-лись» — чего проще? Мне нравятся твои принципы! Рут зарделась и окончательно вперила взгляд в носы своих развеселых каричнево-голубых ботинок. А Малеку сделалось так тошно! Глумится над девчонкой, которая чурается сквернословить, а сам-то? Отказался обсуждать с Одри что бы то ни было — еще паршивей. Рут хоть общественно-неприемлемых вещей стыдится, а он — простых слов. Что-то около «ты мне интересна» или «я к тебе подозрительно сильно привязался, и это пугает». И теперь свой гнев на себя самого он проецирует на бедолагу, что приехала потрахаться да узнать новости о подружке. Молчание слишком уж застоялось: — Нет, Рут, не ебались. Это маленький подарок моему первому пациенту. У него скоро выписка, а недавно был день рождения. Кажется, я уже заикался про Рико. Готовлюсь встретить старого приятеля. Обрадованная сменой темы, Рут весело закивала: — Да, помню. Еще обещали историю, как догадались, что он здоров. — М, точно. Знаешь, Рико, действительно, очень уж походил на больного. Еще остались в черепной коробочке мои лекции? Я говорил как-то: если у человека шизофрения, как по учебнику: бери и ставь, это не шизофрения. Это — воспаление хитрости. Так притворщиков и ловят: они один-в-один стараются следовать сборнику симптомов. Но Рико — занимательный экземпляр, совершенно отличный. В своих шубах он бесился, горланил околесицу: демоны-черти-призраки. Он и в психушку загремел после того, как в его деревне перерезали свиное стадо: всех поросят. До единого. На беду Рико рыжий-рыжий, прямо как ты, лисья морда: его сразу нашли и отловили, приволокли в участок. Ну, оттуда в больничку, ко мне — на освидетельствование. Там и заявил, де в свиньях бесячий легион, вот он их и… — профессор сделал красноречивый жест вдоль горла, забавляясь, как чувствительная Рут в ужасе жмурит глаза. — Его и уложили в психдиспансер. Такое только в шубе, мол, сказать можно! И я бы ни секунды не думал, что из себя этот несчастный представляет, если бы не одно «но»: он скалился, бесился и неистовствовал, если кто называл его полным именем Ричард. Забавно, правда? Несчастненький Дик Спенсер! Я проверил по карточке — у него наличествовал брат. Братишка его и дразнил: «Poor, little, silly Dick! So small and very weak!». Думаю, по рыжей головке Рико нетрудно догадаться: рос он в Ирландии. Родители — католические миссионеры, о как. Потом вот переехали всей семьей в богом забытую деревеньку во Францию. Но детство — англоговорящее. С именем Ричард и неумением давать в нос парню явно пришлось несладко. — Тяжелое взросление, проекция собственной проблематики на сокращение имени… Слишком тяжелая для шизофреника связь. В глазах Малека вспыхнул фитилек: — Именно! А, значит, что? Работа префронтального кортекса не нарушена! По какой причине симулирует — вопрос отдельный, но главное, сам Рико здоров. Забавно, правда?! — Почему же Вы не настояли на отмене диагноза? Человек мучился в больнице столько лет! — Рут, с проблеском отчаяния на лице, прикрыла рот аккуратными ручками. — Я же не Бог, Рут. Я не наделяю себя правом вмешиваться в чужие судьбы. Если человек захотел себя оговорить — это его право и выбор. Мне то что? Пусть чалится в государственной дурке сколько ему влезет. Он прекрасно знал, на что шел. К слову, шел на это ради своего Бога. Даже я выгляжу куда милосердней… — Почему же его выписывают спустя столько лет? Вы посодействовали? Но зачем? — Хочу посмотреть, как потухнет в его глазах огонечек веры, когда он узнает, к чему его «маленькая жертва» привела. О, он немедленно захочет выписаться, я уверен. А у меня уже и документы наготове. Видимо, профессор опустил несколько важных деталей — Рут окончательно перестала его понимать. Речь Малека казалась ей сбитой и надломленной, срединный тенор-баритон упал и скатился теперь ко второму. — Ладно, знаю же зачем сюда пришла, — вздох. — Сейчас заварю чай, и поболтаем, как старые подружки: посплетничаем об Одри. Мне есть, что тебе рассказать.

***

Одри заметила новое сообщение не сразу: так и не починила поломанный динамик, разбитый экран не заменила — ничего не видно — не слышно. Но как только сквозь трещинки промелькнуло имя отправителя, руки дрогнули и телефон глухим ударом оказался на полу. Малек… — Какая же ты дура, Одри, — Одри выдохнула, с силой вжавшись в кровать. Сама ведь просила про все забыть, первая сказала «это ничего», а теперь теряет самообладание из-за одного дурацкого сообщения. «Приезжай» — и адрес кабинета. А то она не знает! Ехать, не ехать? Боже, разумеется поедет! Блядство! И все опять, и все сначала: он только пальчиком помани и она тут же прибежит. Блять, да ведь Малек — просто Малек. Не стоит к нему относиться как к затычке для собственной дырки. Н-да, двусмысленно вышло — но оба смысла имеют место быть. Но разве она не приехала бы к хорошему другу? Если бы написала Рут? Другое дело, что для встречи с ней она не подбирала бы нижнее белье с такой тщательностью… Кружевное бра, расшитое чем-то изящным, звякнуло о ламинат комнаты. Фел права: этот пиздец стоит заканчивать. Одри думает, Малек единственный, кто способен ее понять, но толку-то, если от встреч с ним всегда так паршиво: то хочется куда больше, то нет сил видеть его вообще. Худой мир лучше доброй войны, паршивое, шатко-валкое, но верное душевное равновесие предпочтительней ожидáемого кайфа от секса с тем, кто тебя понимает, кому ты можешь довериться. Сколько она по нем пролила слез? Достаточно, чтобы наполнить бассейн и в нем же утопиться. Как бы ни было больно, хвост кошке рубить надо весь, не по кусочкам. Телефон замигал: экран реагировал на тепло капель, что то и дело растекались по его плоскости, нажимали что-то. Но ведь он ее поцеловал. Никогда раньше не целовал, а теперь…        Хватит, довольно, Одри. Когда говорила «оставляем все, как было, словно никогда не встречались», ты, разумеется, задним уголком душонки надеялась, что он тебя одернет, возразит, дескать, все иначе! Это значит, и еще ого-го сколько! Но он не одернул, не возразил. Со всем согласился. Для него произошедшее никакого смысла не несло. Имей смелость взять ответственность за слова хотя бы сейчас.        «Сообщение» → «Удалить». Так будет лучше. А Давид давно мечтал угостить ее водкой на чем-то карамелизированном и сливочном…              

***

      

(Порядка восьми лет до этого)

Люсиль — румяная и дородная баба, неслась через поле, размахивая красным передником, и вопила как оглашенная. Что это именно Люсиль все поняли сразу: во всем селе такая фигура и манера навязывать платок на шею были только у нее. Конкретных слов не разобрать — но скулеж дикий, словно кто-то заживо сдирает с нее кожу. Что вообще могло произойти то? У нее вся жизнь-то: проснуться, с рассветом — на свиноферму, выгрести гамно (свиньи, кстати, очень чистые животные, и в туалет предпочитают ходить в строго определенном месте), раздать кукурузы или чего там пяточкам полагалось, ну воды налить. Если никакая из свиноматок пороситься не собиралась, на этом работа окончена, а дальше — домой, и бутылку заместо обеда и ужина. И так из года в год, Люська в этом селе, кажется, с рождения. Что в этой выверенной схеме могло пойти не так?        Наконец баба добежала до людей, а ее красный передник на поверку оказался белым. Сама женщина вся уляпана в густой, липкой и еще горячей крови. Несколько особо чувствительных барышень (в деревнях таких немного) попадали в обморок.        — Перебили! Всех перебили! Все там: у-у-у! Я же каждого, как своего собственного! Любимица моя! Ы-ы-ы! Как же это? Что за ирод?!        Из толпы кто-то выкрикнул:        — Дочь ее! Дочь и пасынок! Дети маленькие! Убили!        Слухи множились мгновенно, и через час от силы все село бы знало, что Люськину дочь прирезали, как собаку, если бы Люськина дочь на стояла тут, и не пыталась добиться от матери каких-то вменяемых слов. Средство, что неудивительно, сыскалось быстро, и после фронтовых пятидесяти грамм баба оказалась уже спокойна и собрана.        Перерезали не детей, а поросят. Всех, до последней головы: распороли шеи и вскрыли грудные клетки. Пороси визжали и плакали, но Люсиль, как и остальные жители, списали адские крики на «ноу-хау» — привезенный из Японии «электропастух» — забор, который бился током. Не все же пяточкам в загонах жиреть, пусть хоть и на полянке побегают — это, между прочим, полезно: тогда бекон формируется пласточками, полосатый-полосатый, как задница зебры.        Сангвиначчо, блять. И пока все носились с ахами охами, пытались дозвониться офицеру или приволочь участкового, Рико, как ошалелый, со всех ног мчался домой. Ну только не это, только не опять…        — Ну что, что там? — почти за грудки схватила парня невестка, в неистовом требовании ответа.        — Пизда, чо.        — Свят-свят-свят, — женщина перекрестилась, неодобрительно покосившись на деверя. Матом ругаться у них принято не было, и детей за сквернословие порою и били, но сейчас ситуация не располагала к замечаниям.        Рыжая девчонка выглянула в коридор, интересуясь принесенными Рико новостями.        — Кшы! Иди к отцу!        — Батюшка сказал, что устал и меня видеть не хочет.        — А ты все равно иди, но только тихо, как мышь, поняла? И смотри за ним, в оба гляди! Да не высовывайся! Давай, слушай, что мать сказала!        Девчушка фыркнула, но матери ослушаться не смогла — вернулась в покои отца. В коридор тем временем выползла старушка-мать.        -Dickkie! Could you please interpret it for me? I can’t get a handle on this hayseed frog! Невестка старушку не поняла — бабка намеренно говорила быстро и с полиролью какого-то особенно неразборчивого акцента, но пренебрежение во всех языках выглядит одинаково и в переводе едва ли нуждается. Рико лишь махнул рукой, мол, это сейчас не так важно, и заговорил уже на школьном французском, чтоб понятно было всем.        — Свиней всех на ближайшей ферме перерезали, там у-у-у, жидовский хатат, кровь морем покрыла все. Еще бы: столько голов, всех перерезали!        — Это что, свиньи так визжали? — рыжая девичья макушка опять высунулась из дверной коробки.        — А ну! Не твоего ума дело! Иди, кш, вещи все застирай! Да потри, тщательно потри, прежде чем в машинку брось. Иди-иди, кулема! — женщина произнесла намерено растянуто и неспешно, чтобы девчонка поняла: ничего интересного тут нет, просто мамка злится из-за простаивающей работы. Вышло не очень, но Рыжуля все равно удалилась, презрительно фыркнув. Теперь же шиш что услышит: шум воды при застирке все перебьет!        — Крику, наверное, было… — запричитала старуха.        — Всех на уши поставили, Люськиных детей искать зачем-то стали, хотя они вон, в толпе, вся префектура, наверное, знает.        — Что же делать, что же делать? А эти две? Господи-Боже, — женщина осенила расхристанную грудь крестным знамением, — Что же теперь будет-то? Их найдут, его найдут! А прихожане? Ты гляди, здесь каждый второй бухал до того, как взялись за приход, службы читать стали! Что с людьми-то, Ричард? Теперь запьет не то что каждый второй — каждый первый… А мы? Как мы без него-то, а?        — Что ж тут поделаешь… Шуму больно много. Еще и Люська кричала, мол, видела кого-то на рассвете. Нет, это баста — крышка.        Невестка забилась в подобии припадка, вновь схватив Рико за грудки:        — Ну сделай хоть что-то, сделай! Ты же решил с этими двумя как-то, и теперь реши, умоляю, прошу, заклинаю! Дочке моей что же, сироткой остаться? Сжалься, хотя бы над ней сжалься, придумай что! Умоляю!        — Надо было с самого начала, еще с первой все рассказать…        — Ты же знаешь, мы поступили правильно! После того, как отец умер, Он, — старуха указала пальцем в небо, — говорит с ним. Да только пути Ему одному и исповедимы, остальные разуметь никак не смогут. Если бы я могла, я бы сама, но теперь, сын, не только его, но и вся судьба прихода в твоих руках. И ты знаешь, как поступить правильно.        — Солгать?        — Почему же сразу ложь? Поди да скажи, что он говорил. Много за стадо то ты претерпишь? А если найдут, что он это все сделал — мало того, что верить каждый перестанет, так еще и тех двух обнаружат. И конец, конец, всему конец, что мы с твоим отцом так долго строили…        — Ладно уж, я понял, мама. Так тому и быть, так и сделаю. Вы следите, за Джеромом следите, да за приходом. Это истинно все от Бога.              

***

             — Одриии! Одри! Просыпайся же, ну!              Фел колотилась в дверь Одри изо всех сил, но эффекта не было совершенно: оценщица вернулась лишь под утро и, видно, теперь отсыпалась. Но Фел, более чем уверенная, что Одри предпочтет не доспать, чем пропустить такое, бесцеремонно выломала замок (да ладно, там два оборота шпильки, это то и взломом не назвать).              — Ох… Да ты не одна…              Одри продолжила бы мирно посапывать, не обработай бы какой-то застенок ее мозга фразу Фел. Девушка тут же вскочила в положение «сидя», искоса поглядывая на располагающегося рядом.              «Хоть бы не… Хоть бы не….» — молилась она про себя. Впрочем, в голове Фел было нечто похожее, разве что куда менее цензурное. Одри даже сама себе признаться не могла, кого так боится увидеть с собою в койке.              — Ничего не помню-ю… — простонала Одри, так и не решившись приподнять покрывало.              — Я тоже-е, но, судя по твоему, Ведьмочка, голосу в моей кровати, закончили мы интересно.              Обе девушки облегченно выдохнули.              — Это, блять, моя́ кровать, кучерявый! — Одри шутила, но постепенно ее накрывало осознание сюрреализма происходящего. Она радуется, что нашла в своей постели Давида? Это вообще как? Они же с ним так хорошо дружат… дружили, верней. А что теперь? И неужели любые последствия все же лучше, чем… чем обнаружить в кровати другóго.              — Мм-мм, голова раскалывается… Не надо было мешать глифт с текилой… А ты чего вломилась, Фел? В такую-то рань.              — Сейчас четвертый час дня. И… В общем, мне нужно поднять шифер…              Глаза Давида в ужасе распахнулись, парень единомоментно утратил весь запал для дурачеств. Одри же, все еще расслабленная и несобранная, любопытно смотрела на, как она порой их называла: «своих любимых бесят». Какой еще шифер? Фел же продолжала:              — Думаю, Одри ну́жно на это взглянуть…              — Suntne medicûs auterre amiça eâ? — Давид перешел на диабло.              — Второе.              — Пугают меня ваши секреты… Готовите для меня сюрприз? — ситуация нравилась Одри все меньше и меньше, и она не упускала шанс отшутиться, перевести все в прикол и игру — вдруг проканает? Вдруг это все сон или нелепый розыгрыш?              — Мм, вероятно. И, учитывая случившееся, он тебе может даже понравиться… Хотя я бы не рассчитывала.              Одри в спешке натягивала на себя джинсы, в карманах которых чудом отыскалась жевательная резинка, пыталась привести в приличный вид гнездо на голове и благодарила всю небесную братию: пусть так, пусть Фел тянет ее с собой с утра пораньше, это куда лучше, чем находиться одной и думать-думать-думать. О ночи с Давидом, о том как за несколько дней до этого переспала и поцеловалась с Малеком, о том, кого она хотела бы видеть с собою рядом. О том, как, обнаружив друга в постели, она облегченно выдохнула, но вместе с тем в ней что-то оборвалось, что-то, что хотело не только секса без обязательств. Она пыталась бы вспомнить свои мысли и чувства, предшествующие ночи с Давидом, анализировала их… А сейчас — только возьмет с собой паспорт и телефон — поедет невесть куда, будет смотреть, как, подобно Чермному морю, расступаются перед полицейской тачкой ряды автомобилей, как проносятся мимо здания и деревья, пропуская их в непроглядное будущее, и никакого Малека в голове.              Доехали они довольно быстро. Одри в этой части города никогда не бывала и, как Марсоход впервые на красной планете, озиралась по сторонам: кирпичные малоэтажные дома, стройка неподалеку. Унылый, но новый район. Фел же, что-то шепча на ухо Давиду, фурией неслась к пункту назначения.              — Одри, запиши в протоколе у сержанта Пейпера свои документы, возьми перчатки с бахилами и проходи в сорок шестую квартиру, — следачка похлопала плечо Одри и зашагала прочь, верно, в ту самую сорок шестую квартиру.              — И почему я не удивлена? — сказала она почти равнодушно, окатив профессора Синнера с головы до ног холодным режущим взглядом.              Малек лишь закатил глаза, хотел было сострить, но услышал в коридоре до боли знакомую поступь, сопровождающуюся звонким: «Ох, Вы очень любезны, сержант Пейпер».              — Блять, ты же не додумалась приволочь сюда ее, — но докончить фразы он не успел. Смешная, в «душевой» шапочке, чересчур больших перчатках и уже порванных каблуками бахилах, в единственную комнату квартиры номер сорок шесть вошла Одри.              Ее голос взял выше на несколько тонов — так дрожал и срывался:              — Эй, вы чего… Вы чего тут все стоите! Ну! Ну, помогите же ей! Она… — Одри было ринулась к люстре, но Давид крепкими объятиями ее остановил.              — Не держи, отпусти, отпусти меня! Ну! Вы чего все столпились то?! Звоните скорее в скорую, срежьте! Фел… Пожалуйста, давай, скажи Давиду… Малек… Прошу, молю, она же тебе не чужая, вы же с ней ебались, почему ты не хочешь ей помочь?! Звони неотложке, сними, сделай искусственное дыхание, ты же врач! — Одри колотилась в «загоне» из мужских рук, кричала и билась, не способная вырваться. Взывала к чему-то…              И в бессильной истерике медленно-медленно к ней подбиралось осознание: так вот что значит «поднять шифер»… И сразу понятна фраза Давида на другом языке… А Малек? Он здесь почему? Как эксперт? Нет, не успел бы. Экспертов зовет следователь, а Фелония только подъехала. Значит, свидетель… Провел с ней ночь, а теперь…              Наконец она набралась смелости взглянуть на люстру. Мм, а рыжие локоны так изящно оттеняют побагровевшее и синее от избытка углекислоты лицо. Добавляют в натюрморт меланхолии. Закрытые глаза: поклясться, ресницы еще мокрые. Красивая резная табуретка: упала нелепо, придавив собой один из пушистых тапочек Рут… Она эти тапки всегда брала, собираясь к Одри на ночевку… Это абсурд! Распухшей, но все еще тонкой и элегантной шее словно противоречила грубая вощеная мылом веревка. Наверняка и мыло какое-нибудь с иланг-илангом и лепестками роз. Нежной Рут не пошло бы простое хозяйственное, она бы такое даже на повешение не купила. По-ве-ше-ни-е. Она что, повесилась что ли?              Одри уже не пыталась вырваться, Давид ослабил объятие. И это оказалось фатальной ошибкой. Она чуть подалась назад, невербально говоря, мол, все в порядке, я готова, отпусти; высвободилась и тут же мигом рванулась к профессору, чересчур глупо пытаясь его «побить». На деле же «избиение» больше походило на барабанную дробь женскими кулачками по сильной грудной клетке. Но Одри неистовствовала:              — Это ты, ты во всем виноват! Твоя вина, ты уебок, подонок, чудовище!              — Мы с ней просто переспали, вот и все, — «Сначала сказать, потом — думать» — никогда не было о Малеке. Он тщательно выверял каждое произнесенное слово и говорил именно то, что имел в виду. Всегда, но не теперь. Не то что бы истерика Одри на него возымела действие… Хотя, блять, о чем разговор: из ее уст слышать «уебок», «подонок», «чудовище» больно до безумия. И подсознание (или, как принято в профессорской среде: «верхний подуровень бессознательного) поспешило оправдаться. Да уж, оправдался: хуже то вообще сформулировать можно?              Если бы Одри могла думать о чем-то, кроме мотыляющейся под потолком подруги, сказанное Малеком нанесло бы ее душонке парочку ножевых, или даже огнестрел. И нанесет — еще не вечер, вот только оставят ее одну и дадут все осмыслить. Но сейчас нелепо брошенная фраза ее взбесила, и Одри, что было мочи, заколотила в профессорскую грудь:              — Просто переспал? ТЫ ПРОСТО ПЕРЕСПАЛ? Ты́ был с ней в ту ночь, перед тем, как она… она… она… — Одри все еще не способна произнести «умерла». — Это твоя вина! Твоя вина, Малек! Твоя! Твоя! Твоя!              В памяти Малека сразу запестрил конфитюр, только совсем не сладкий. Каждую ебаную мессу одно и то же: «mea culpa, mea culpa, mea maxima culpa». Только вот, пожалуй, в первый раз он чувствовал себя действительно виноватым. Хах, знала бы матушка, при каких обстоятельствах случиться его первая чистосердечная месса! Твоя вина, Малек, твоя вина! Твоя великая вина…              Он так чувствует и ему ничего не стоит мысли свои озвучить, вот только… Что будет, когда она отойдет от истерики? Станет ли ей легче, если он возьмет вину на себя, или, напротив? Профессор покосился на Рут. И ему ее совершенно не жалко, в чем-то даже, можно сказать, он уважал ее выбор. Если ей захотелось перетянуть шею канатом ровно так же, как за несколько часов хорошим кожаным ремнем делал ей он, ему ли судить? Нет, виноватым он себя чувствовал по другому поводу: ему ужасно жаль трясущуюся в истерике Одри. И без того сирота, лишилась последней ниточки, связывающей ее с детством. Еще до конца не поверила даже, верещит, пытается что-то сделать, набила на его плечах и ребрах с десяток синяков. Бедняжка. Вот кого действительно жаль.              — Прости меня, Одри… Я…. Я и подумать не мог, что все тáк выйдет.              — Не мог? А о чем ты думал, Малек? О чем? О чем ты, блять, ебать тебя, нахуй, думал, когда с ней ебался, а? О ком, блять, как не о ней?              Вот забавная! Неужели, и правда не знает, о кóм он думал, если не своей партнерше, не о ее состоянии? Видно, назвав головушку Одри «не пустой» некоторое время назад, он сильно погорячился… Если бы он и впрямь не думал об Одри, которая не ответила на сообщение, не приехала, которая, наверняка, как и обещала, решила все-все забыть, для которой «все произошедшее ничего не значило», и которая сочла его ничтожную попытку кому-то открыться (да, речь о том хуевом поцелуе) вздором, глупостью и «ничем», может, он и не проглядел в Рут суицидальные замашки. Блять, Одри права. О чем он вообще думал, когда ее ебал? Рассказал религиозной фанатичке про бедного Рико, который «ради Бога» восемь лет просидел в застенках психбольницы, а потом ее выебал, тем самым доказав, что она-де «ради Бога» не готова отказаться даже от секса с бывшим преподом. Ну и, в довершение ко всему, отправил на таксе домой, докисать в этих мыслях в полном одиночестве. Браво, Малек! Ты талантливый врач, лекарь душ человеческих, сто из ста!              — Одри, — Фел коснулась ее предплечья, — он не виноват. Я твоего профессора терпеть не могу, и была бы рада посадить хоть за что, но, тут, честно, нет его вины. Он просто провел с ней ночь, на его месте оказаться мог любой из нас. Послушай, она даже записки не оставила — потому что винить некого. Да и читать — тоже, некому.              Малек, конечно, благодарен следачке за «теплые слова», но взглядом обрезал так, словно хотел освежевать: «зачем, зачем ты так сказала? И даже не вздумай продолжать!».              Впрочем, поздно. Скользя наманикюренной ручкой сначала по мужскому торсу, а потом и ногам, Одри молча осела на линолеум — так осознанное давило на плечи, ноги подкосились. «Провел с ней ночь», «оказаться на его месте». Она! Она должна была оказаться на его месте… Он ведь звал ее не к себе, он звал ее к Рут! Хотел помирить? А теперь этот мир повис под люстрой, и с платьем бесчувственно играет сквозняк.              — Эй, Одри, ты чего? Тшш, дыши, только дыши. Давай, квадратиком: вдох-… — Давид, разумеется, хотел как лучше. Это понимали все, но, тем не менее, от взглядов в духе «ебнулся что ли? Какой, блять, квадратик?» удержаться не смогли: ни Фел, ни сержант Пейпер, ни даже Малек.              Последний опустился вслед за девушкой, впервые решившись прижать ее к себе.              — У меня в портфеле возьмите ампулу феназепама кубиком. Пожалуйста, — будни психиатра часто учат таскать с собой бензодиазепины.              Фел кивнула, подала портфель целиком:              — Ты доктор, ты и разговаривай, хорошо? Сможешь увести ее в коридор? А то пора снимать нашу лампочку. Не хочу, чтобы она это видела.                     

Эпилог.

             

«Кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь»,

— 1 Иоанн. 4:8

             На этих же самых бензодиазепинах Одри едва ли дотянула до похорон. Те, впрочем, вышли жалкими: отпевать «висильника» отказались, да еще кто-то прям во время поминок вломился в квартиру, поразбивал стекла — стянул веревку, и люстру впридачу покарежил, даже патронов для ламп не осталось. Да и на такие «говеные» похороны звать некого: разумеется, пришла Одри, Малек (кто бы сомневался!), ну и Астрейцы — поддержать свою дорогую оценщицу. Родителей у Рут не было — мать сгорела от рака еще несколько лет назад, а отец и года после смерти супруги не протянул. «Женишок» от повешанной спешно открестился, и вообще наплел какой-то околесицы, дескать, помолвку разорвал еще чертову кучу дней назад, и Рут для него совершеннейшее никто. Н-да уж, вот тебе и любовь к ближнему. Видно, если кто вдруг зависает под потолком, он уже и не так тебе близок. Пришла Нат — их общая однокурсница, попричитала, сделала пару снимков и исчезла. Скверно все как-то.              На могилке даже креста поставить не дали, памятник же устанавливать слишком рано — могила не осела. Все, что было: загородка, холмик, да куча венков — и то, лишь стараниями Малека. То ли студентов своих заставил, то ли преподавателей — прошелся по всем, кто знал бедолагу, и стряс по «несколько добрых слов», которые помещались на ленты цветов.              Одри даже не плакала: слез не осталось. Просто пялилась в землю: вот, был человек. А вот — все, не стало. И не просто человек: единственная близкая подруга. Лучик света в темном царстве детских воспоминаний. А ведь она даже не успела с ней помириться… Как глупо! Бедняжка Рут совсем запуталась, ничего сама решить не могла, но все силилась, силилась. Малек позже, уже после того, как тру… нет, нет, только не это слово! Уже после того, как ее сняли и увезли, рассказал Одри: он нарушил обещание забыть все, что произошло в костеле, и выложил Рут какую-то часть той самой «исповеди». О том, что Одри давным-давно ее простила и зла совсем не держит, даже жалеет в чем-то, о том, что боится написать или приехать к Рут первой — вдруг Рут не так все поймет, неправильно истолкует взгляды самой Одри в сторону веры. После признания Малека отчего-то стало легче, хотя Одри была почти уверена: Синнер напиздел, лишь бы ей полегчало. Но какой-то огонечек надежды все же зиждился: может, Рут успела ее простить? Не держит зла? А если Микаэль прав, и рай и ад устроены совсем не так, как рассказывают людям, может, она все же в раю?              Так — ползком, перебежками, странной выходкой профессора и едва уловимой надеждой — Одри дотащилась до апелляции, которую переносили уже несколько раз — то болела «ее честь», то бастовали работники судопроизводства.              Что за странная выходка? Одри и сама не ждала, но как-то уже на новый ее телефон поступил звонок. Старый в порыве гнева (того самого, из квинтета «отчаяние-гнев-торг-депрессия-принятие») она доломала окончательно. Все никак не могла смириться: если бы она увидела сообщение раньше — работал бы телефон — может, все случилось и иначе? (Это уже торг). От аппарата кроме стеклянной крошки и покореженного металло-пластика мало что осталось, пришлось купить новый, старые номера куда перенести уже едва ли представлялось возможным. Так что Одри пришлось смело взять незнакомый номер, решительно заявив: «Доктор Одри Браун слушает». Звонившим оказался «старый добрый профессор», который счел нужным пригласить ее в ту самую церковь. С Малеком она не виделась с похорон Рут, а не говорила (о чем-то, с Рут не связанном)— так вообще со злосчастной «исповеди». В прошлый раз, когда она его приглашение проигнорировала, случился пиздец. Одри, может, и понимала: профессор нагло использует ловушку мозга «после = вследствие», но отказаться сил в себе не нашла.              Теперь же Малек любезно согласился подбросить ее — им же, блять, по пути — и даже сыронизировал чем-то на тему, почему не сделал этого в прошлый раз. На деле ответ очевидный, но, разумеется, не озвученный. Отца Джерома к удивлению Одри не оказалось опять, и на часовню они полезли без спроса. Смотрели на крохотную деревушку и пасущихся вдалеке овец и коз. Пахло сеном, а еще — уваренным молоком: поблизости сыроварня. Залезли и молчали. Говорить особо не о чем. Точнее, обсудить хорошо бы многое, но разве такóе обсудишь? Одри, как одержимая, носила за чехлом уже нового телефона фотокарточку себя и Рут — ее еще в студенчестве сняли на полароид. Малек выказывал полное отсутствие сочувствия к бывшей любовнице, но сам-то (да и Одри тоже) прекрасно понимал: его понурое настроение — прямое следствие предшествующих событий. У hominis sapientis эмпатия заложена в геноме, и что не делай, так или иначе, грустить ты будешь. Так считал Малек. Рут бы сказала, что сочувствует другим отпечаток божественного в человечьей душе. Только вот не скажет — повесилась.              Смеркалось. Время подходило к вечерней службе, да и кругом налетела мошкара, куковать на часовне становилось все менее комфортно. Разве что компания радовала. Одри еще нравилось смотреть, как навившие у высоты гнезд ласточки кормят писклявых уродцев-птенцов, но и это порядком наскучило.              — У тебя презики есть?              Спрашивать что-либо Малек не решился, просто протянул фальгированый квадратик. Последний из упаковки. Из рюкзака Одри извлекла бутылку, наполнила резиновое изделие жидкостью, а потом… отпустила, мигом спрятавшись за балюстраду. Видно, на вечернюю службу потянулись прихожане: хоть и немногие, отца-то не было.              — Нет, подумать только! А с виду — серъезный мужчина, ерундой какой мается! — обмоченная женщина вопила и носилась по двору, не зная, что предпринять: к подобному редко бываешь готовым.              Одри рассмеялась, заливисто и озорно — так смеются дети, когда обнаруживают маму, спрятанной за ладошками. Рассмеялась впервые за очень долгое время. Искренне.              — Хахаха, неудачник! Теперь тебе попадет!              — Правда? А, может, попадет тому, кто не успеет свалить из церкви до разгара народного гнева? Или хочешь, чтобы я оставил тебя здесь, как тогда? Ключи от машины-то у меня.              В общем, ползком, перебежками и стараниями Малека — Одри дотащилась до апелляции. Пошла она туда только по двум причинам: во-первых, лежать в Астрее без дела означало думать о повешенной подружке, а слез на это уже не осталось. Ну а во-вторых, Малек обещал там рассказать историю — последнюю историю, которую услышала Рут. Спорить с заслуженным член.-корр-ом и проч. и проч. профессором Синнером она теперь не собиралась: знала, в конечном итоге Малек опытней и окажется прав, да и не хотелось особенно. Пришла просто послушать. Из любопытства (или для поддержки?) пришел и Давид. С Давидом они договорились (благо, не все такие, как заслуженный член.-корр. и проч. и проч. и умеют разговаривать): оба не помнят, что произошло вечером, предшествующим пробуждению в одной постели, а, значит, ничего и не произошло. На том и условились.              Исцелевшая и отбастовавшая «ее честь» уже знакомо вплыла в зал, протараторила необходимое и начала заседание.              — Суд рассмотрел комментарии к оценке деятельности профессора Синнера, и счел их недостаточными, ввиду низкой выборки при исследовании. Если, помимо этого, все стороны остались при своем, то…              — Мне есть, что сказать суду. О, и, разумеется, я надеюсь, что мою работу примет во внимание следствие. При должной проверке данных, конечно. Но уверен, мои данные ее пройдут.              И Малек начал историю.                     Давным-давно, в старушке Великобритании жили-были два братца: Ричард и Джером. Несмотря на то, что были они близнецами, а, значит, выглядели совершенно одинаково и набор хромосом имели идентичный, характеры их ух как разнились. Ричард — скромный и неприметный, всегда на вторых ролях. Другое дело Джером — с юных лет отличался задатками лидера, говорил громко, не боялся выступать. А еще частенько дразнил братца, но, так как походили они друг на друга, как одна половинка яблока, на другую — к внешности не приклеишься, пусть даже и к рыжей голове. А потому весьма кстати пришлось прозвище «Дикки», которым бедолагу Ричарда наградила маман. «Poor, little, silly Dick! So small and very weak!» — обидно, не правда ли? Особенно, если «частушку» подхватит вся детвора… Ну что за детство? Дома — отец, ярый католик, и куча религиозных правил, во дворе — вечно, простите уж, хуями кроющая толпа. Но Ричард не из хрупких, и долю свою нес стойко. Научился тяжело работать и не жаловаться.              Брат же его отличался не только страстью к матерному стихосложению, но и интеллектом. Получил блестящее образование, пошел по батиным стопам — в церковь. Решил стать священником и окончил семинарию. Только вот, целибат никак не бился с молодой англиканочкой, которая так понравилась Джерому: симпатичная, бойкая, статная. И страстная. Решение нашлось, и нетривиальное. Предложила его сама будущая миссис Спенсер. Англиканочка расписалась и обвенчалась, но как бы с Рико — братья-то близнецы, как один день раба на галерах на другой похожи, кто узнает-то? Де-юре она миссис Ричард Спенсер, де-факто же — жена священника в сане, Джерома.              С тех пор и повелось: Джером и крестик носит, и трусы спускает, а брат — знай да помалкивай, скотину корми, не возникай. Вскоре отца семейства — миссионера (католиков в Ирландии и помимо — без малого все население) отправили во Францию — следить за крохотным субпрефектным приходом — вот и весь контроль епископата. А недавно получивший сан Джером — стало быть, назначен этому приходу священником. Хорошо! Так и оказалось в «стране Сезанна и пармезана» наше англоговорящее семейство Спенсер в составе: католика-отца, его верной жены, двух сыновей: Ричарда и Джерома и милой англиканочки-попадьи.              Переезд, да тем более в другую страну — не такое уж и тривиальное действие. Хоть местечко и спокойное: речушка протекает, в заводях утки гнездятся-гагочут, лес. И ничего не случается: подерется разве кто по пьяне, или, зеленым змием водимый, уйдет-заблудится. Молодая кровь — священник приходу потому и нужен: вся эта тишь, гладь да божья благодать народ вынуждают повально пить. Выбора в таких тягулях немного: либо к Богу, либо к бутылке. Для церкви предпочтительней первое. Так вот, видно, не выдержав переезда, или по другой-какой причине, за несколько лет по прибытии во Францию отец семейства угас, отдал своему Богу душу. «Бывает», — скажете вы. Но для Джерома смерть отца стала триггером.              И вот нежданно-негаданно, лет этак восемь назад, обнаруживается страшное: кто-то на местной свиноферме устроил настоящую бойню. Всех пятачков перерезал, до единого! На подобное способен только сумасшедший! И сумасшедший, как не странно, быстро находится: бедный, лично мною нежно любимый и высоко оцененный, Ричард Спенсер.       Вроде, все сходится: его рядом с поросями видели — проглядишь такого рыжего! — и даже психиатр в ближайшей дурке — госпитале св.Анны, ставит диагноз «шубообразная шизофрения». Все сходится: в один момент человек, как человек, а потом — бац! Помешательство! Шуб! Сходит с ума и, водимый голосами своего безумия, совершает такое! Красивая картинка, так?              Так, да не так. Лишь маленькая, никому не заметная (даже ему самому) мелочь выдает Ричарда, но юного практиканта, который на мелочь эту указывает, бедный не спящий сутками врач слушать не желает. И вновь бедному Рико отдуваться за братца! Ричард ведь — воистину Львиное Сердце — большое и доброе, понимает: у Джерома семья: жена любит до безумия, дочка-Рыжуля, такая же как и папка! Ну и их общая старушка-мать, всегда Джерома любившая больше. А еще Джером по совместительству и священник: узнай приход, который только-только очнулся от вечной попойки и стал посещать мессы, что их падре — шизофреник, в ком останется вера? Такие красноречивые и емкие проповеди, и все говорила болезнь! Вся субпрефектура погрязла бы в декадансе, но теперь никто оттуда вытащить ее бы не смог. Однако, есть и дополнительный аргумент. Божья кара. Так назывался слух, что ходил по округе. Де всех, кто образ жизни «христианский и чистый» не ведет, рано или поздно ожидает верная расплата. Вот Татка была блядью, так и не вернулась с последнего заказа. Или Жули — старая жадная баба, варила самогон и на него же деньги ссужевала. Пошла в лес за можжевеловыми ягодами для своего пойла — тоже теперь не видать.              Ну да это только слухи! В участке-то знают: Жулька — совсем уж на ладан дышит и уехала к дочери в город. А что с собой-то брать из деревни? Самогонный аппарат? А Татка — отыскала хахаля и греет пузо в Каннах. В участке знают, а вот у Ричарда Спенсера информация другая: что одна, что другая — лежат пластом, как собаки зарытые в подвале старого полуразвалившегося дома. Документально домишко то принадлежит священнику прихода. Священник прихода девчат под пол и поместил: стал дланью, божью кару несущей. Ибо «вера без дел мертва».              Так вот и получается: Джером никак не может повиниться: он ведь две жизни живет, за них обоих: и священник, и семьянин. Помимо всего прочего, начнут его болячку копать, осмотрят дом — найдут два трупа. А ему-то что? Ни семьи, вся работа — на тракторе ездить, да сено на зиму заготавливать. Цели в жизни тоже нет. Да и если отправят его в застенок — может, только свиньями и ограничится. И симулировать он прекрасно сможет, буйного братца же успокаивал именно он, все симптомы наизусть выучил. Ну и, конечно, самое главное: приход. Как же его без падре оставить? Это столько душ загубить разом!              Вот и отправился Ричард Спенсер в психушку, на свободе же остался больной человек. Восемь лет минуло — и все опять, как в страшном сне повторяется: старую «ведьму» — а у нее весь курень в полыни, зверобое и проч. и проч., да и все близлежащие деревни стекались за травками да «погадать на судьбу/любовь». Продолжу: старую ведьму «убил сын-алкоголик», так следствие говорит. Только вот во время убийства накативший сыночек спал и не ведал, как карает старушку падре, заносит нож и дает последний шанс замолить грехи. Сынок ничего не помнит, значит, под мухой и зарезал — куда проще, верно? О, а милый труп, который по мнению суда, таковым (не милым, а трупом) сделал обвиняемый и мой клиент — имеет такое же происхождение. «Распутная девка», дающая каждому городскому хоть немного обеспеченному парню в надежде, что тот ее из этого захолустья увезет. И не надо на меня так смотреть, я понимаю, Вы мать погибшей, но факт остается фактом, а половая связь — половой связью. Джером Спенсер и ее, под пьяный храп моего подзащитного, ножичком истыкал. Благо, грехи исповедал — оттого и сорван крест и кольцо с титлом. Отпечатков посторонних же нет? А все потому что жертва сама их сорвала — конечно, под пристальным взглядом сумасшедшего падре еще не так неистово будешь молиться. И знаете, что удивительно: я ни на что не намекаю, но фамилия следователя в обоих крайних делах точно такая, как и у Рико, как и «в миру» у отца Джерома. В префекте то фамилию священника давно забыли: отец и отец. Как же, прошу прокуратуру и судебные инстанции обратить на следствие свой тщательный полный справедливости взор.              В свою очередь, как психиатр, готов подтвердить наличие шизофрении у святого отца, но лучше доверить это другому специалисту, мы же хотим беспристрастности, верно? А насчет своего клиента-таки скажу: все ранее предоставленные мною данные валидны, он действительно находился в состоянии, не осознающем себя, да и ПФО говорит, что к агрессии он не склонен. Уважаемый суд, я закончил.              В зале повисла тишина. Апелляцию вновь отложили «в связи с вновь открывшимися обстоятельствами», а «ее честь» постановила пересмотреть все прежние уголовные дела. Благо хоть бедного клиента Малека наконец отпустили (хоть и под подписку). Бедняга совсем ошалел в СИЗО.              

***

             Впрочем, Малеку и Одри предстоял еще один «суд». Удивительно, но отчего-то коллегии по врачебной этике ужасно не нравится, когда после разговора с дипломированным психиатром человек вдруг решает свести счеты с жизнью. И если в прошлый раз Одри лицензии лишили (все-таки Артур был ее пациентом, а не любовником), то теперь Малеку лишением ее пригрозили.              — Сами понимаете, профессор Синнер, — тараторила председатель коллегии, бросая на Малека осторожные взгляды, — специалистов сравнимого с Вами уровня нет. Тем более в сфере судéбной психиатрии. Но самоубийство человека, с которым доктор медицины провел ночь — это нонсенс, подобную ситуацию мы оставить без внимания попросту не имеем права.              Одри не совсем понимала, кто это «мы» — всем остальным членам коллегии повешение какой-то девчонки — абсолютно до лампочки (если не вспоминать о женских половых органах). Часть из них — досыпала смены, другая — копалась в бумагах. В общем, кто на что горазд, и следила за Малеком только председатель. Да и как следила — осторожно, мягко, благоговейно. Выглядит, как очередная «задолжавшая» профессору — не то и правда чем помог, не то энная по счету любовница.              — И что же Вы предлагаете, доктор Гольденберг? — а Малек и не волнуется, запихнул руки по карманам, улыбается лучезарно. Даже завидно — Одри, когда лишали лицензии ее, нервы мотала клубками.              — Собственно, доктор Браун, которую Вы нам так рекомендовали некоторое время назад, кажется мне специалистом вполне надежным, Потому я ее на заседание коллегии и пригласила — постоянным членом, по крайней мере пока, мисс Браун, к сожалению, не является.              Одри поежилась. Сейчас — когда кругом творится беспроглядный пиздец — трудностей ей хотелось меньше всего.              — Чем могу помочь, доктор? — Одри в очередной раз облажалась. «Доктор». Это, блять, коллегия по врачебной этике, тут буквально каждый участник доктор. Хорошо жить в мирке, где из докторов только ты да Малек…              Она испуганно очертила Синнера взглядом, но тот держался до того невозмутимо, что даже стало стыдно. Кого тут, в конце концов, вызвали на ковер? Отчитывают Малека, а ощущение такое, что попадает Одри.              — Мисс Браун, я хочу Вас попросить провести экспертную оценку профессора Синнера. Лицензии такого специалиста, как он, мы, конечно, лишить не можем — для нашей страны подобное бы стало огромным упущением. Но подтвердить его квалификацию коллегия обязана. Не так давно мистер Синнер сам ратовал за Вас, — председательница зашуршала толстым ежедневником. Наконец нашла строчку и принялась зачитывать вслух: — сам ратовал за Вас, как за «высококлассного специалиста, аналог которому в современной судебной психиатрии найти не представляется возможным, поскольку мисс Браун прошла всевозможные курсы повышения квалификации, предпочитает брать «неконвенциональных» пациентов лично, и, в отличие от большинства докторов ее уровня, до последнего вела личные консультации и практиковала в психиатрической больнице «Гудлам».              Блять, и это про нее сказал Малек? Тот самый Малек, который смеялся над ней в коридоре за вставшие соски? Н-да, профессор Синнер, пиздабол Вы знатный. Однако, щечки Одри заалели — не удержались. Всегда приятно в свой адрес слышать такое. А от Малека — приятней вдвойне.              Председатель же продолжала:              — Едва ли я смогу сыскать кандидата на эту роль лучше. Итак, Ваша задача — квартальное подтверждение квалификации профессора Синнера, путем еженедельного консультирования по вопросом психиатрии — не сколько судебной, сколько — практической.              Тон тетки безапелляционный: такой не откажешь. Просит вежливо, но в каждом полутоне сквозит намек: ты сама проштрафилась, Одри. Вякнешь — не быть тебе M.D. до скончания века. Но еженедельное консультирование? Блять? Это что, четверть года каждую божью неделю ей придется принимать у себя Синнера? Тут захочешь забыть — не забудешь. А она забывать не хотела. Понимала, что надо — но не хотела. Ситуация.              Одри сжала губы:              — Когда необходимо начать?              — Неделя только началась. Думаю, в ближайшие несколько дней Вы можете провести пробную консультацию, чтобы с недели следующей Вы уже были готовы к составлению отчетов.              — Отчетов?              — Разумеется, мисс Браун. Отчетов. Квалификация доктора — не шутка, коллегия должна получать Ваши отчеты не позднее пятницы каждой недели. С интересом будем всеми вместе наблюдать, — скучающие лица по периметру кабинета выражали этого «интереса» крайнюю степень, — за успехами доктора Синнера. По прошествии квартала коллегия вынесет окончательное решение. А пока, вы оба на испытательном сроке. Имейте в виду.              Из кабинета оба «испытуемых» вышли молча. В полной тишине дошли до машины Малека. Тот ожидал замечаний, упреков, размышлений — да хоть чего! — от бойкой Одри, но…              — Легко отделались, — заметил профессор, открывая перед Одри пассажирскую дверь: немое предложение подвезти.              Доктор, лауреат многочисленных… и проч. и проч. Синнер ошибается редко: Одри слишком эмоциональная, не смогла «проглотить» комиссию. Разве что Малек все же надеялся, мысли ее в это русло не повернут. Но надежды нередко бывают тщетны, верно?              — Легко отделались?! ЛЕГКО ОТДЕЛАЛИСЬ? Ты, блять, вообще понимаешь, почему у тебя хотят лицензию отобрать? ПОТОМУ ЧТО РУТ ПОВЕСИЛАСЬ! Понимаешь, нет?              Малеку непомерно жалко бедняжку Одри (Рут было жалко бы тоже, да толку жалеть закопанные в земле кости и куски мяса?), но черта с два он хоть мускулом это покажет. Или даст себе думать об этом дольше положенного. Зато профессор про себя отмечает: Одри впервые признала проблему. Впервые за долгое время нашла слова для произошедшего. «Рут Повесилась». А это уже «принятие».              Заведенная Одри останавливаться не собиралась:              — Я должна была оказаться тогда с ней рядом… Или ты! Это все наша вина. Но тебе почему-то плевать! Знаешь, порой я смотрю на тебя и удивляюсь: есть ли в тебе хоть что-то человеческое?!              — У тебя порядка тринадцати сессий, чтобы узнать ответ на этот вопрос, — и как бы он не пытался самому себе доказывать, что ему плевать, слышать подобное от Одри — последнее, чего бы Малек хотел в жизни. Еще паршивей от осознания того, что он тысячу раз такое отношение к себе заслужил.              — Ты же не серъезно? Я не собираюсь проводить тебе никаких сессий! Состряпаю отчеты, и хуй бы с ним. Даже не думай ко мне заявиться!              — Ничего не знаю, мисс Браун. Лично мне моя лицензия нужна, и, если я могу не рисковать ей, всего лишь проводя сессию в неделю с очаровательным доктором медицины — почему нет? Напомню, что Вы так же рискуете потерять и свою.              — Славно. Тогда тебя ждет час терапии тишиной. Добро пожаловать, профессор Синнер.              

***

             Малек и впрямь заявился на порог Астреи в пятницу — последний день подачи отчета. Пускать его Одри не хотела, но уступить — куда проще. Ну на сколько его хватит?              — Профессор Синнер, прошу. Располагайтесь… — это все, что сказала Одри. Она демонстративно взяла в руки древний, как миф о Потопе, том психоанализа и принялась листать. Н-да, Одри. Устроила пытку скорее для себя. Целый час пялиться в просыревшие страницы (она, кажется, этой волуминой окно подпирала) и молчать. Но какая-то глупая гордость мешала заговорить. Пусть они теперь поменяются местами! Пусть теперь он будет обязан ей лицензией! Пусть Малек унижается и выплясывает перед ней, а она с безразличным еблом будет делать вид, мол все в жизни поняла, и совсем-совсем его больше не хочет… Столько говна они уже съели вместе — едва ли сочтешь. Она вела себя как конченная ебланка, да и он — не лучше. Оба хороши. Одри и не знала, хочет ли она его теперь. После всего, что было… После историй из его детства: о монастыре, о маме. Боги не рождаются, и едва ли у них бывают родители (Дева Мария — не в счет, см. буллу Ineffabilis Deus). И, конечно, Боги не ждут ответа свыше — в чем признался ей Малек тогда, в церкви. Боги не стыдятся неумелых поцелуев. Да и Богу на нее начхать, а Малек… и почему она только сейчас поняла, о кóм думал Малек, трахаясь тогда с Рут? Профессор Синнер предстал перед ней совсем в другом свете: и едва ли ей хочется, чтобы он сейчас ее поимел. Почему-то разговоров хотелось больше. А когда-то ей казалось, что им двоим и слова-то не очень нужны.              Сессия «терапии тишиной» почти подходит к концу, но почему-то Малек решает заговорить. Что бы не делал, все остается тем же змием, угадывающим ее образ мыслей. Ну как, откуда он мог знать, о чем она думает прямо сейчас? Или она, действительно, настолько плохая актриса, и на лице все понятно без слов?              — Знаешь, я могу гордиться. В начале нашего знакомства я обронил как-то, мол, отношения наши не настолько духовны, чтобы я наслаждался твоим молчанием. А сейчас отчего-то молчать рядом с тобой мне вполне комфортно. Значит ли это, что отношения стали лучше, как думаешь?              Одри не отвечала. Но едва ли это останавливало Малека. Он вдруг решил поговорить. Почему-то перестал считать это слабостью, скорее — привилегией. И он рассказал Одри все. О чем подумал впервые, когда ее увидел. Рассказал, почему разорвал их «секс без обязательств» когда-то (не во всех, конечно, подробностях): как он понял, что привязался к Одри настолько, что даже племянница или документальная дочь (разберись в их серпентарии!) его первого пациента показалась ему пресной. И как привязанности этой испугался. Рассказал, как приятно ему было видеть Одри, ведь заходя, она каждый раз спрашивала, как у него, у Малека, дела. Никто из его любовниц так почему-то не делал — секс без обязательств все-таки. Рассказал про первый поцелуй. Ну, то есть, про вообще первый. Про то, что ему за тридцать, а вот как-то не довелось целоваться. Девчонки-монахини в монастыре стеснялись, а потом уж как-то и самому стыдно было признаться, мол нецелованный. Рассказал, про то, что тáк хотел попрощаться: но, видно, судьба, «Воля Господня», шутка всевышнего или злой рок все равно то и дело сводил его с Одри. Что ему ахуеть как не начхать на нее, и что он ебал, но ничего поделать с этим не в состоянии. Да и, после всего произошедшего, не особенно и хочет. И извинился за все. За все, о чем смог вспомнить, но в особенности за попытку занять в жизни Одри место Бога. Ведь он сам ходил по этой горной тропке не один раз, и знал, как бывает больно с нее сорваться.              А Одри слушала, все еще строя гримасу безразличия. Но время, прошедшее по окончании сессии, говорило само за себя: Малек говорил на час или полтора больше положенного, а она все его не прерывала.        — … наверное, сказать мне больше и нечего. Ты обещала «терапию тишиной», но, сессия давно окончена и, может, ты все-таки скажешь, что на счет этого всего думаешь.        — Думаю, что, если, и правда, Бог есть любовь, то, возможно, стоит дать Ему шанс.