Вслед за мечтой и тобой.

      Перед глазами всё предательски плыло. Последняя нить самосознания терялась в запутанной груде чувств, что желали выйти наружу. От собственного чувства ничтожности и боли, рвота подбивалась к горлу. Тошно от того, что он позволил себе расслабиться и впустит в душу того, кого не стоило впускать никогда. Тошно от того, что внушил себе, что может быть любимым. Тошно от того, что не послушал своё жалкое сознание, которое кричало, что не стоило раскрывать своё сердце.       Авгин сидел за игровым столом, внешне собранный и невозмутимый, словно его вовсе не касались вихри чувств, что бушевали внутри. Его взгляд, пристально устремлённый на вращающийся шарик рулетки, был колючим, будто в стеклянной поверхности игровой доски отражалось его собственное самоуничтожение. Казалось, всё, что происходило вокруг, — шум игроков, звон монет, приглушённые мелодии джаза — было лишь фоном, выцветшей декорацией к его внутренней драме.       Он выглядел безукоризненно: аккуратно приглаженные волосы, идеальный крой пиджака, лаконичная под его стать усмешка. И только в слишком крепко зажатом стакане с янтарной жидкостью угадывался излом его состояния. Ледяные кубики, танцуя, били о стенки, как его мысли — хаотично, без остановки, без ответа.       Его сердце, словно загнанное животное, металось внутри груди. Картины недавних событий, предательства резали сознание, как разбитое зеркало: взгляд возлюбленного, полный безразличия, его холодные слова, от которых сердце перестало биться.       От одного лишь упоминания "Порядок", раба Сигонии неплохо дергало. Триггер выдался тот еще.       Каждый раз, когда эта память всплывала в голове, Авантюрин с силой вжимал ногти в ладонь, пытаясь вернуть себе контроль. «Не здесь, не сейчас,» повторял себе блондин, подавляя желание разбить стакан, убежать.       Ставка за ставкой, он играл, как поединок с самим собой. Ему было всё равно. Он всегда выигрывал, что, быть честным, не имело уже никакого смысла и удовольствия. Деньги теряли значение — это была лишь возможность отвлечься, хоть на миг утонуть в искусственно созданной иллюзии азарта. Однако каждое вращение рулетки лишь громче напоминало о пустоте внутри.       Огоньки казино, переливающиеся, словно драгоценности, отражались в его глазах, но не могли затушить их усталости. Взгляд его был глубоко укрытым, будто запертым за стальной дверью, из-за которой не прорвался бы ни один крик, ни одна эмоция. Он был крепкой оболочкой — безразличной, равнодушной, красивой и пугающей. Только тонкая дрожь в пальцах, едва заметное движение уголка губ, будто сдерживающее усмешку, выдавали его борьбу с самим собой.       Шарик остановился, объявляя исход. Авантюрин поджал губы, но не взглянул на результат. Всё равно выиграл. Он сделал новый жест крупье, поставив очередную ставку. Не ради выигрыша. Просто чтобы не думать. Чтобы не чувствовать.       Он не мог. Не мог заставить себя возненавидеть галовианца. При всем желании, как бы не кричал напрочь измотанный мозг — он не мог. Возненавидеть того, кто недавно стал причиной искренней улыбки, того, чьи пальцы могли унять любую тревогу. Авантюрист был жалок. Чертовски жалок.       Где-то внутри, на самое дно запизнутое чувство ненависти к себе вернулось. То, что Воскресенье удалось подавить в нём и забыть.

***

                              Люблю.       Тонкие пальцы нежно перебирали белоснежные волосы, что были словно чистое полотно белого снега. В них хотелось уткнуться, прочувствовать каждую нить лавандового запаха, чем была пропитана насквозь одежда главы клана Дубов благодаря прекрасному одеколону. У галовианца не только отличный вкус на парней, еще и в парфюмах разбирался.             «Драгоценен словно диамант.»       — С тобой я ощущаю, как оживает моя гнилая душа. — Воскресенье редко видел его таким. Таким нежным, готового проявлять заботу и показывать искренние чувства. Что-то отдавалось приятным трепетом в груди, осознавая, что напыщенный павлин, думающий лишь о себе вёл себя так только с ним.       — Пытаешься сказать "Я тебя люблю"? — Едва заметная улыбка торкает губы Сандея, когда последователь порядка, вот так, беззаботно лежа на чужих коленях наслаждался ощущением ласки.       —Да, я тебя люблю.       Попадание в самое сердце. Эти три слова звучали так просто, так обыденно, но за ними скрывался водоворот чувств, который переворачивал мир Авантюрина. Это было не то, что он мог сказать легко, как приветствие, не то, что можно было бросить в воздух бездумно. Нет, для него это были слова, которые нужно заслужить, выстрадать.       Блондин никогда не произносил их раньше. Даже в самых близких моментах его жизнь оставалась завязана на азарте и холодном самоконтроле. Любовь? Слабость. Что-то чужое, будто из другого мира, где люди позволяли себе распахивать грудь и обнажать сердце. Он думал, что это делает тебя уязвимым, слабым, зависимым. И он так долго бежал от этого. Почувствовать себя любимым было так..странно?       И вот теперь он стоит здесь, и это — его собственные слова. Отдающие теплом губы, словно наконец произнесли нечто истинное. Сказать их оказалось так... легко? Нет, не легко. Но правильно. Это не было борьбой — это было освобождением.       Авгин чувствовал, как сердце бьется слишком быстро, будто стремилось догнать что-то неуловимое. В его груди было одновременно тесно и просторно, словно он вдохнул слишком много воздуха за раз. Страх и радость, волнение и покой, всё смешалось в его душе в один миг, а ответ того, кто стоял напротив, был важнее всего остального на свете.       Эти слова хотелось повторять, повторять снова, бесконечно, как заклинание, как обещание. Они были правдой, единственной правдой, которую он наконец признал. Как же он сглупил решив поверить в это.

***

      Смотреть на себя в зеркало было более мерзко, чем обычно. Отражение казалось чужим, будто кто-то другой украдкой занял его место. Глаза, что были подобны аметистовым осколкам, мерцающим в полумраке теперь тускло смотрели в ответ зеркалу. В них не было ничего — ни гнева, ни боли, ни даже жалкой искры самооправдания. Только пустота, разливающаяся вязким туманом внутри.       Попытаться улыбнуться? Бросить себе насмешливую усмешку, как бывало раньше? Нет, не было сил. Даже это стало слишком тяжёлой задачей. Сил не хватало даже на то, чтобы признать поражение, разложить всё по полочкам и сдаться. Потому что сдаваться можно лишь тогда, когда ещё остаётся хоть что-то, за что можно бороться. А сейчас не было ничего.       Лишь отвращение. Глухое, липкое, пропитанное каждой мыслью, каждым взглядом в своё же отражение. Отвращение к себе, к своей слабости, к своей невозможности что-то изменить. Оно разъедало изнутри, не оставляя ни места для ненависти, ни места для прощения.       И всё-таки он стоял. Смотрел. Будто ждал, что зеркало вдруг покажет кого-то другого — того, кем он хотел быть. Того, кем он когда-то казался себе. Но оно лишь равнодушно возвращало его собственный образ. Жалкий, побеждённый.       Как же он ненавидел свои глаза. Их стоило продать, выколоть еще тогда. Авгин действительно был обречен на вечное рабство. Самого себя. Своих мерзких чувств.       Было гадко от того, насколько хотелось выговориться. Для того, кто всегда держал всё в себе, Авантюрин действительно терял себя. Он больше не мог справиться с собственными чувствами. Он больше не мог напрочь забыться в азарте. Теперь это было даже неинтересно.       — Какого черта ты ушел, даже не дав мне шанса дать тебе пощёчину.— Слова дались с трудом. Будь Воскресенье тот, он смог бы их повторить? Смог бы высказать всё то, что гложит его вот уже несколько месяцев? А жив ли он вообще сейчас? Почему он вообще думает об этом? –...Гребанный ты... — Голос сорвался. Стало так больно. Хотелось плакать. Жалко скулить от нехватки его рядом. Он нуждался в Сандее. Последняя капля скатилась как и первая горячая слеза по бледному лицу раба.