Где земля встречает море

      Гермиона так сильно хлопает дверью, что сделать вид, что ее детский порыв – лишь вина гуляющего по альковам кусачего сквозняка, точно не выйдет. Она нервно прикусывает губу и душит в себе глупое желание вернуться и извиниться за свою несдержанность. Обрюзгший баронет в аляповатом берете с ближайшего портрета неодобрительно кривится и совсем не по-аристократически тычет в нее жирными пальцами.       В ответ на напыщенные поучения мертвеца о том, как следует себя вести девице ее происхождения, Грейнджер шипит, как кошка, совсем забывая, каково это – держать себя в руках.       — Девицы моего происхождения просто обожают резать картины голыми руками, как магглы-вандалы, если их жильцы забывают про чувство такта и суют свой нос, куда не просили, — гриффиндорка так сильно выделяет слово, из-за которого годами терпела нападки и унижения, что напор ее голоса превращается в нажим мелка, скрипящего по учебной доске.       Она с детства ненавидит этот звук, напоминающий одинокие годы в лондонской младшей школе, полные издевок.       Гермиона гордо вздергивает голову, отчего шею моментально простреливает ноющая боль. Дернув изо всех сил полы мантии, девушка несется по извилистым коридорам в бесплодной попытке обогнать свистящий ветер, истерично бьющийся об холодный камень, и целый хор не на шутку перепуганных живых портретов.       Очередной резкий поворот, и острые потоки воздуха почти сбивают с ног, заставляя все тело съежиться и покрыться гусиной кожей. Грейнджер сбавляет шаг, пытаясь отдышаться и понять, от чего или кого она так стремительно бежала. Обхватывает себя руками в попытках согреть окоченевшие конечности и рассеянно отмечает, что погода для октября просто отвратная: немилосердно холодная, ветреная и укрытая грозовыми облаками, как почерневшими шрамами. Гермиона не видела солнца с лета.       Будто после всего, что было пережито, мы больше не заслуживаем его.       Осознание возможных последствий своей глупой вспышки гнева на совещании обливает ушатом ледяной воды. Мучительно краснея, гриффиндорка встает посреди безлюдного крыла замка, как вкопанная, и протяжно стонет, зажмуриваясь.       Чья-то тяжелая мужская рука мягко опускается на плечо, из-за чего за секунду до вырвавшегося крика рука рефлекторно хватает палочку, а тело встает в боевую стойку. Лонгботтом, не готовый к такой яркой реакции, ойкает и отскакивает на пару шагов, поднимая руки вверх.       — Невилл, я… я… — Грейнджер смотрит на свою руку, сжимающую палочку до побелевших костяшек, так растерянно, будто та ей и вовсе не принадлежит. — Прости, пожалуйста. Не знаю, что на меня нашло, — конец предложения выходит изо рта гриффиндорки облачком пара и хриплым шепотом.       Гермиона снова закрывает глаза, в этот раз до пляшущих черных точек под веками.       — Эй, ну ты чего? Все в порядке?       Ласковый голос мягко обволакивает гулко бьющееся сердце, помогая ему вернуться в обычный ритм. На мелко подрагивающие плечи опускается слишком большая для исхудавшей Грейнджер утепленная межсезонная мантия.       Ну конечно.       Она совсем забыла поменять летнюю мантию на осенний комплект. Гермиона благодарно улыбается, укутываясь в черную ткань, пахнущую теплицами мадам Спраут, и наталкивается на обеспокоенный взгляд.       — По шкале от одного до десяти, где один – это Рон, играющий в шахматы со мной, а десять – это Рон, вспомнивший о С.О.В. за день до экзамена, насколько я была ужасна с ним? — обреченно спрашивает Гермиона, даже не надеясь на положительный ответ.       — Ну, ты, кажется, была в шаге от меня на зельях со Снейпом, — смеется Невилл, задумчиво чеша голову.       Гермиона с мученическим видом поднимает очи к потолку и мягко толкает друга в плечо, грустно хмыкая.       — Я подойду завтра до уроков и лично извинюсь перед мистером Грантом.       — И подумаешь о том, что из вашего сотрудничества могло бы что-то выйти? — робко предлагает парень, подстраиваясь под быстрый шаг подруги.       Совсем уж несмело добавляя:       — Гермиона, ты не можешь воспринимать в штыки каждое его предложение.       — Ты прав, Невилл. Я… не понимаю, почему так себя с ним веду.       Чистое вранье. Ей было прекрасно известно, в чем кроется причина, и это знание скребло ребра острым когтем Живоглота.       Пока они бесцельно идут вперед, Гермиона замечает, как мало студентов попадается на глаза. Никто не врезается им в плечи, бросая на ходу извинения, по коридорам не разносится какофония из смеха, визга и окриков. В воздухе не разлит запах свежих чернил, нос не морщится от химического душка «Простоблеска», излюбленного женской половиной замка лака для волос.       Очередное напоминание, больно жалящее в висок, – несмотря на все уговоры и публичные выступления Золотой троицы, ныне награжденных слишком тяжелыми и неуместными орденами Мерлина, в Хогвартс вернулось так, так мало людей.       Слишком многие однажды в мае остались в Хогвартсе навсегда.       От мыслей, забирающихся дементорами в сердце, Грейнджер еще больше прибавляет шаг, пока все, что она видит, не становится смазанной кляксой. Нечеткой фотографией прошлого.       Это помогает сохранять себя вне пространства вещей, с которыми у нее не хватает смелости столкнуться лицом к лицу.       Библиотека, все семь лет сиявшая для главной заучки Хогвартса спасательным маяком, появляется прямо перед ее носом слишком неожиданно – Гермиона едва успевает затормозить. Она нервно улыбается и неуклюже снимает с себя мужскую мантию, обещая себе в следующий раз угостить Невилла сливочным пивом в Хогсмиде.       Как будто она ходит по выходным в Хогсмид, как обычная восьмикурсница на специально созданном курсе для детей-ветеранов.       Ха-ха.       Как будто хоть кто-то из этих осунувшихся призраков ходит в «Три метлы», не вздрагивая от своей тени.       — Ты знал, что это будет библиотека? — рассеянно спрашивает девушка, бросая плоский камушек в озеро с идеальной, противоестественной гладью тишины.       — Гермиона, это всегда библиотека, — смеется Невилл, но тут же, высоко подняв брови, охает, будто вспоминая что-то важное, и достает из кармана брюк потертую записную книжку.       Набухшую от количества исписанных страниц мелким почерком. Маггловскую.       — Я видел, как ты что-то постоянно в нее записываешь. Кажется, ты обронила ее, когда…       Девушка резко обрывает путанную речь друга, впиваясь пальцами в непримечательную вещицу так, будто перед ней оригинальное издание «Истории Хогвартса». Прижимает записную книжку прямо к сердцу, снова пустившемуся вскачь загнанной лошадью. Ладони вмиг становятся неприятно влажными, а гул в голове, утихший на полдня, возвращается с утроенной силой и заставляет прикрыть глаза.       Как она могла забыть ее?       Боже, ей срочно нужно заполнить сегодняшний день. Немедленно.       — Спасибо большое за книжку, и за мантию, и за то, что снова оправдывал меня перед Грантом, я… я только что вспомнила про одно эссе, которое срочно должна сдать к вечеру, — ложь такая неприкрытая и неумелая, что окрашивает язык, как мятный леденец.       Гермиона быстро обнимает застывшего Невилла и ускользает в библиотеку, не дожидаясь никакой реакции друга на ее слова. Она знает, какими глазами он провожает ее сгорбившийся силуэт с опущенными плечами.       Так смотрят на нее с мая Гарри, Рон, Джинни, Поппи, профессор Макгонагалл, иными словами, все, кто знают правду. Так смотрят на нее даже те, кому она скормила правдоподобную, тысячу раз отрепетированную ложь.       В их глазах беспокойство, тревога и горчащее на языке сожаление. Но все оно меркнет по сравнению с главной эмоцией, плескающейся на дне зрачков людей, которым небезразлична ее судьба – страхом за пропасть, полную неизвестности.       Потому что с Гермионой Джин Грейнджер что-то не так.       С ней случилось что-то глубоко неправильное даже по послевоенным меркам. Это заставляет ее руки трястись, это рождает беспричинные вспышки ярости, это вынуждает до педантичности, уходящей в почти одержимость, записывать каждый свой шаг и мысль в маггловский блокнот.       Один вопрос каждый день после обеда приковывает Гермиону к Запретной секции с выданным лично директором разрешением на круглосуточный поиск ответа, без которого всегда идеально собранная, рациональная, рассудительная Золотая девочка сходит с ума.       Ей нужен ответ, чтобы построить лестницу и спуститься в пропасть, чья темнота неизвестности душит каждую ночь.

***

      Раньше время, проведенное в библиотеке, всегда проходило так скоротечно, будто ее обворовывали, лишая возможности в четвертый раз сверить идеально выполненное домашнее задание, превышающее на три дюйма рекомендуемый стандарт. Ее мальчики с мученическим видом слонялись у входа, моля Годрика, Мерлина и Моргану, чтобы она поскорее собрала свои горы смертельно скучных талмудов и отправилась с ними в Башню.       Где-то за пять портретов до Толстой дамы Гарри наглейшим образом выхватывал у нее сумку, чтобы она не вздумала просиживать всю ночь в Общей гостиной за очередной пыльной энциклопедией по рунам или арифмантике. Гермиона грозилась отправить в лучшего друга летучемышиный сглаз, если он сейчас же не вернет ей ее сокровища, а после они втроем, хохоча, бежали со всех ног в гриффиндорскую башню, потому что лестничные пролеты разносили рассерженное шипение миссис Норрис и брюзжание старика Филча.       Сейчас время превратилось из ускользающего сквозь пальцы песка в тягучую липкую тину. Покрасневшие, с лопнувшими сосудами глаза бесконечно внимательно читают строчку за строчкой, но все безрезультатно. Гермиона вот уже месяц истязает себя поисками, чьи рамки даже не обозначены. Она словно втянута в игру, чьи правила ей никто не удосужился рассказать.       Девушка отвлеченно обводит взглядом досконально изученные стеллажи, парты, пуфы с мягкой обивкой, но упорно отводит глаза от левого угла. С самого своего возвращения в святую святых учебных знаний Грейнджер ни разу не набралась смелости посмотреть в ту сторону. Туда, где раньше был рабочий стол, занимаемый одной известной своей строгостью и неподкупной любовью к книгам волшебницей.       Мадам Пинс умерла второго мая тысяча девятьсот девяносто восьмого, героически отказавшись эвакуироваться и бросать место, которому посвятила всю свою жизнь. На нее наткнулась Луна.       Ее обезображенное тело преграждало вход в библиотеку – Ирма Пинс и после смерти продолжала защищать своих детей из пергамента и чернил.       Когда Гермиона впервые узнала об этом, ее блевало около часа.       Но сколько бы ты ни рыдал, стенал и трясся – боль никак не отхаркаешь, никак не избудешь. Она туберкулезной палочкой оплетает твои внутренности и, никого не спрашивая, берет время на раздумье – позволить ли тебе еще немного подышать или перекрыть кислород окончательно.       Должность мадам Пинс занял молодой и долговязый выпускник Когтеврана, вечно простуженный и сипящий. Наладить с новым библиотекарем отношения у Гермионы никак не выходит. Все, на что хватает сил – это сухой кивок в начале и конце дня. Джинни как-то сказала ей, что у нового хранителя книг сердце вдребезги разбивается от ее жестокости, а взгляд у чихающего и шмыгающего носом точь-в-точь щенячий.       Грейнджер на это только закатывает глаза: Джинни Уизли с самого первого дня, когда Рон и Гермиона объявили всем находящимся в Норе домочадцам, что они любят друг друга исключительно как брат и сестра, стала отчаянно искать достойную партию для самой блестящей ведьмы столетия.       Звание, раньше заставляющее ее краснеть и гордиться, сейчас отдает железом на языке. Жженой издевкой. За лето, самое худшее и страшное в ее короткой жизни, Гермиона потеряла сон, блеск непокорных волос и только появившиеся округлые женственные очертания фигуры. Но далеко не потеря здорового вида вселяла панику в девушку. Ее живой кошмар воплотился в потере контроля над главным, что было и есть в жизни гриффиндорки – ее разумом.       Как вообще раньше могло казаться, что главное – пережить войну? Почему никто не задумывался, каково будет жить после?       От мыслей, заставляющих ком в горле набухать, безжалостно сдавливая трахею, ее спасает ураган огненных волос, ворвавшийся в библиотеку со стуком, разбудившим подскочившего со стула библиотекаря.       Вспомнишь солнце – вот и лучик.       Но Джинни Уизли не была солнцем – она была пламенем в его первозданном облике. Следы войны выщерблены на их поколении как телесными, так и невидимыми глазу шрамами, но осунувшийся вид, черные круги под глазами и угрюмость – самые частые спутники недавнего горя. Младшую из Уизли не затронуло ни одно из них.       Она несла свою боль тихо и незаметно, выступая опорой для всей семьи, а скорбь невероятным образом сделала возлюбленную Гарри почти неотразимой. Гермиона однажды прочла на летних каникулах про красоту, расцветающую в самый темный час, но списала все на излишнюю романтичность автора. С восхищением глядя на сверкающие глаза, идеально симметричные черты лица и самого насыщенного рыжего, почти красного цвета, волосы, до поясницы спускающиеся шелковым каскадом – Грейнджер готова извиниться перед давно умершим маггловским писателем за свои сомнения.       Джин была точно роза на кладбище.       — Гермиона Грейнджер, я надеюсь, вы заготовили для меня чертовски убедительное вранье, почему за неделю это четвертый раз, когда вы забываете отодрать свой тощий зад и доволочить его до Большого зала, чтобы впихнуть в себя хоть какую-то пищу! — Джиневра, а сейчас с ней говорила именно разгневанная версия Джинни, именуемая только Джиневрой и никак иначе, грозно уперлась руками в полированное дерево рабочего стола и наклонилась прямо к лицу притихшей, как мышка, Грейнджер.       Гермиона, не найдя способа лучше затушить гнев своей взрывоопасной подруги, заговорщицким шепотом протягивает пальмовую ветвь:       — Я готовилась защищать твою честь. Мистер-щенячьи-глазки не отрывает взгляд от твоей далеко не тощей пятой точки с момента, как ты ворвалась сюда все крушить и ломать. — Джинни в одно мгновение разворачивается, прожигая дыру на месте стремительно пунцовеющего паренька, а Гермиона, окончательно расслабившись, облокачивается на спинку стула, глотая смешок.       — Ладно, твоя взяла. Сегодня я смилостивлюсь над тобой, а этого сопливого книжного червя мы вычеркиваем из списка потенциальных кандидатов на твое сердце.       — Ты создала целый список?!       — Целых три, — гордо провозглашает Уизли, — а теперь живо собирайся, я стащила тебе немного жареной рыбы, которую ты любишь, но мои согревающие чары скоро закончатся, и, — на следующих словах голос Джинни становится тише и ломче, — я думала, мы можем сходить вместе в совятню до ее закрытия и отправить мое письмо Гарри.       Гермиона изо всех сил старается скрыть сочувствие в глазах: это примерно пятое письмо Джинни за неделю, оставшееся без ответа. Грейнджер клятвенно обещает при встрече с лучшим другом дать такую затрещину Гарри, что тому снова потребуется ее фирменное репаро на его очки.       Ей тоже невыносимо тяжело находиться в Хогвартсе без мальчишек, но с ней Гарри ведет регулярную переписку по ее проблеме с помощью зачарованных дневников, а Джинни остается только впиваться невидящим взглядом в пустоту, видя, что в ворохе перьев, проносящихся по Большому Залу с корреспонденцией каждый завтрак, обед и ужин, нет белых крыльев Букли.       После битвы за Хогвартс в Гарри что-то погасло. Гермионе стало казаться, что Мальчик-который-выжил-и-победил никогда не планировал уцелеть после финальной битвы, будто судьба действительно семнадцать лет нашептывала ему то, что его жизнь оборвется зеленым лучом в возрасте, когда первая щетина на щеках никогда не успеет превратиться в бороду мужчины.       Гарри был готов умереть за них с Роном, за Джинни, за трагически погибших родителей, за Хогвартс, за весь магический мир. Но милый Гарри оказался катастрофически не готов жить.       В первый же месяц после победы герой и спаситель магической Британии занял совершенно вопиющий и несправедливый по отношению к другим претендентам пост в Министерстве. Чтобы получить такое звание, другим бы пришлось годами карабкаться по карьерной лестнице, терпя нелепые поручения и несносное начальство, но к июню у Гарри Поттера был заветный пропуск-удостоверение на первый этаж места, где творилась история. Крики, с которыми сопровождались их многочисленные ссоры по данному поводу, могли запросто сравниться с легендарными громовещателями от Молли Уизли.       Гермиона была зла, разочарована и напугана – видеть пустоту в изумрудных глазах, все семь лет знакомства переливавшихся добротой, поддержкой и честностью – такого удара войны она не смогла вынести.       Спустя полтора месяца, когда оказалось, что вся суть должности Мальчика-который-победил заключается в том, чтобы особенно внушительно и эффектно позировать у фонтана Магического Братства в Атриуме и стоически соглашаться на излишне драматичные ремарки Риты Скитер, без устали выпускающей новые репортажи о том, как живется главной личности магической Британии, Гарри не выдержал.       Он заперся в кабинете у Кингсли и до самого вечера ни от спасителя Британии, ни от Министра магии не было ни слуху ни духу. Гермиона в это время бесцельно слонялась по Косому переулку, предлагая свою помощь волонтерам, расчищавшим завалы. Гарри аппарировал прямо к ней, и они вместе сбежали в маггловский Лондон, чтобы шляться по темным улицам и сдавленно рыдать друг дружке в плечо по очереди, без страха быть узнанными.       В конце концов Бруствер помог другу с попаданием в Аврорат. Гарри занял самую низовую позицию – что-то среднее между мальчиком на побегушках и мальчиком для битья у матерого аврора, прикрепленного к делу о выживших Пожирателях.       У Тадеуса Харра, вышеупомянутого аврора, оказался целый список вещей, которые он на дух не переносил. В эту совершенную невыносимость входили суетливые женщины (возможно, жизнь как-то сводила его с Молли Уизли), сопливая бурда, которую аристократишки любят лакать и считать за настоящий алкоголь, люди с вечно улыбающейся рожей и благородные герои-спасители на белом гиппогрифе.       Идею приставить к нему необученного желторотого юнца с идиотским шрамом на лбу из последней категории он воспринял не радужно. И судя по аккуратным и выверенным предложениям в зачарованном дневнике, к которым лучший друг никогда не был склонен, рассказывающим, что старший аврор больше лает, чем кусает, ведьма даже боится думать о том, насколько все плохо.       Гарри никогда ни на что не жалуется – у него просто неисчерпаемые резервуары терпения.       Сердце Джинни болит и волнуется за своего парня не меньше, чем Гермионино. Наверное, поэтому хватка рыжей подруги на сгибе локтя такая стальная, что рука начинает затекать. Уизли беспечно щебечет о том, как вычитала в «Ведьмополитене» оригинальный способ заставить своего молодого человека думать больше о своей половинке, нежели чем о работе.       За такими незатейливыми разговорами девушки проводят большую часть пути до совятни, естественно и натренировано отводя взгляды от тех частей замка, которые еще не успели отстроить. Разве что чуть-чуть перегибают с неискренним смехом, когда боковое зрение режется о белые мемориалы погибших, стихийно разбросанные по замку – они строились на местах, где в Последнюю битву умерли в количестве от пятнадцати.       Очередное прагматично-циничное решение Министерства.       Заходя в ветхое помещение, по которому плевками проносится ветер, приносящий пожухлые листья, Гермиона удивляется, обнаружив, что в такой поздний час они с Джинни не единственные посетители совятни.       Совсем рядом со стариной Эрролом, посыльным рыжего семейства, стоит миниатюрная девушка в зеленом галстуке, с сияющими глазами перечитывающая письмо с сургучной печатью. Ее лицо отдаленно знакомо Гермионе, но она никак не может вспомнить, как зовут эту счастливо улыбающуюся девушку.       — Кхм, это Астория, кхм-кхм, Гринграсс, — отчаянно делая вид, что кашляет, произносит Джинни, но ее громкое желание осведомить подругу выводит из задумчивости рассекреченную личность.       Младшая сестра самой известной змеиной суки их курса, Дафны Гринграсс, на удивление мила и зажата. Она несмело улыбается им с Джинни и как будто что-то вспомнив, решительно подходит к Грейнджер, робко протягивая руку для знакомства.       — Гермиона, привет! Я, как ты уже поняла, Астория, — неловко смеется слизеринка. — Не сочти за наглость, но я на этой неделе случайно застала ваш жаркий спор с твоими сокурсниками по поводу собраний со Смотрителем. На самом деле, мне кажется, что твоя идея с обязательным углубленным курсом Маггловедения для старших курсов просто замечательная. Ей просто не хватает пары корректировок, — на последних словах младшая Гринграсс стыдливо опускает глаза в пол; ее голос предательски начинает дрожать, и конец она озвучивает скороговоркой, вылетая из совятни, будто на невидимом Нимбусе:       — А еще я могла бы вести уроки у слизеринцев и когтевранцев, чтобы у тебя было меньше нагрузки и недопонимания с некоторыми ребятами. Ты, в общем, подумай!       Тишина между оставшимися наедине гриффиндорками стоит оглушительная, но внезапно прерывается уханьем Эррола, случайно врезавшимся в столб.       — Мне это не приснилось? Чистокровная слизеринка, обрученная с самим Малфоем, пищит от восторга, желая преподавать женишку и его дружкам Маггловедение? — ошарашенно спрашивает Джинни.       — Ей же на вид не больше шестнадцати. Как она может быть обручена с Малфоем, который сейчас находится под домашним арестом? — о чем-то крепко задумавшись, невпопад спрашивает магглорожденная ведьма.       Джинни, тщательно прикрепляя увесистую охапку писем к лапке Эррола, с наслаждением пересказывает совсем свежую сплетню:       — Ты что, совсем ничего не слышала? Тебе нужно хоть иногда выбираться из библиотеки. Об этом за ужином жужжали даже призраки – вину хорька смягчили из-за того поступка и ваших с Гарри показаний на суде. К тому же, Гринграссы какого-то гриндилоу не отменили помолвку, тем самым буквально спасая задницу Малфоя. Хотя неудивительно: мне Фэй Данбар сказала, что ей подружка с Пуффендуя сказала, что эта младшая Гринграсс сохнет по белобрысому с первого курса, если вообще не с пеленок. Наверное, от него письмо и читала, когда мы пришли. Ждет не дождется приезда в замок своего ненаглядного.       — Он планирует возвращаться в Хогвартс?       — Не уверена, что его пустят. Сначала он предстанет перед всем преподавательским составом и Смотрителем, после чего они вынесут решение. Но в любом случае: неужели хорек совсем выжил из ума и не понимает, что его здесь сразу убьют? Никто не будет учиться, спать и есть бок о бок с тем, у кого эта мерзость на плече, — Уизли зябло перетряхивает плечами, будто пытается смахнуть с себя пауков.       — Метка Пожирателей смерти, Джинни. Не эта мерзость. Называй вещи своими именами. Страх перед именем лишь усиливает страх перед тем, кто его носит.       — Да кто боится этого урода?! Он просто жалок! — запальчиво выкрикивает рыжая ведьма, и Гермиона видит по каре-зеленым глазам подруги: в эту минуту она не здесь.       Джинни снова в Большом зале над ровно уложенной колонной трупов, простирающейся от главных дверей до самых преподавательских мест: она пытается удержать в объятиях отчаянно вырывающегося и всхлипывающего Джорджа, скулящего над обгоревшим куском гобелена в красно-бурых пятнах, под которым змейками пламени виднеются слежавшиеся рыже-огненные волосы.       В тот день они прикрывали трупы всем, что попадалось под руку: гобеленами, занавесками, простынями.       — И все же он встал на нашу сторону. Бросил Гарри палочку, — совсем тихо произносит Гермиона, и эти слова повисают в воздухе свернувшимся молоком.       — Как будто это отменяет последствия других его поступков.       Гермиона быстро пересекает расстояние между ними и сжимает Джинни в объятьях до хруста в костях.       — Прости меня. Мне не стоило такое говорить. Ты права. Почему мы вообще начали говорить о хорьке?       — И ты меня прости. Эта ссора с Гарри превратила меня в мандрагору, — глухо шепчет младшая Уизли в гнездо непослушных каштановых волос.       От теплого свитера Джинни пахнет домашним ванильным печеньем, которое Молли посылает всем своим детям, в какой бы уголок земли ни завела их судьба. Гермиона зарывается носом в ворот, желая вдохнуть родной запах, которым всегда пропитывались все вещи Рона.       Этот запах всегда посылал согревающие лучи по кровотоку, успокаивая и даря чувство принадлежности к большой, нелепой и немного безумной семье рыжих волшебников.       Гермиона набирает как можно больше воздуха в легкие, до боли в грудной клетке пытаясь впитать каждую частичку аромата.       Один вдох. Второй. Третий.       Сердце будто прошивают отравленной иглой. Удар такой резкий и болезненный, что Гермиона сгибается пополам. В глазах чернеет. Кровь в венах начинает закипать – еще не лава, но уже ощутимый ожог.       Мерлин, только не снова.       В уши будто набивают ваты. Гриффиндорка отчаянно пытается сопротивляться противному чувству натягивающегося поводка, который уводит ее в грезы с ядовитыми выхлопами галлюцинаций.       Что я слышу?       Сквозь мутную пленку, налипшую на зрачок, Гермиона замечает всполохи огненных волос и теплоту рук, обхватывающих ее за талию.       Нет-нет-нет-нет, Грейнджер, сначала, что ты слышишь?       Мерное дыхание внутренней полости ракушки, которую родители привезли с лазурного берега Франции, когда она была совсем маленькой. Ветер, пропахший солью, что мама любила добавлять в блюда.       НЕТ! Грейнджер, что ты слышишь?!       Не соль и не эхо ракушки – она продирается сквозь них, как через застывшую гладь зеркала, что не хочет выпускать со своей изнанки.       Пульс зашкаливает, сердце бьется у самой глотки, там, где комок боли нашел себе дом с начала мая.       Дышать больше нечем. Вдыхать нельзя.       Обоняние обманывает ее, оно обернулось против нее кривыми зеркалами в маггловском парке аттракционов.       Что ты слышишь?!       Простой вопрос заставляет напрячься каждую мышцу и каждый нерв. Щека дергается. По шее стекают ручейки пота. Жилы вен голубым мрамором отчетливо проступают на висках.       Нужно всего лишь услышать, Грейнджер.       Ч-Т-О-Т-Ы-С-Л-Ы-Ш-И-Ш-Ь?       Гермиона слышит отчаянный крик. Кричит она сама. Что есть мочи, распарывая голосовые связки ножиком для масла. Мир принимает ее в свои жестокие объятья за один гулкий удар сердца, скрипящий заржавевшими качелями. Слух возвращается смачной пощечиной, звенящей в ушах.       Как будто со дна Черного озера, нехотя доплывают до поверхности воды звуки. Всхлипы Джинни, укачивающей ее, как ребенка, на ледяном полу. Испуганное уханье переполошившихся птиц. Мерный стук створок, бьющихся об оконную рамку с облупившейся краской.       Бам-бам-бам.       Гермиона выдыхает, терпя, кажется, эту пытку целую вечность.       Она дома. Она в Хогвартсе. Все в порядке.

***

      Ей ненавистно больничное крыло. В палитре плохих воспоминаний красок всегда оказывается больше, чем в арсенале у счастливых.       В лазарете ей мерещится хвост гигантской монструозной змеи, в глаза которой нельзя смотреть, но она глупая и самонадеянная.       Она все равно смотрит.       Вспоминается шершавость кожи, миллиметр за миллиметром уступающая мягкости окаменевающих рук.       Здесь ее нос неуловимо морщится от резкого запаха медовухи с приторно-гнилостным душком и горечью пролитых слез на грудь бессознательного Рона. Милого Рона с кожей бледнее смерти.       Сглатывать слюну страшно: во рту целый комок кошачьей слежавшейся шерсти от никудышного выбора жертвы для Оборотного зелья, сваренного еще на втором курсе.       — Мисс Грейнджер, вы меня слышите? Как вы себя сейчас чувствуете?       — Простите, я просто задумалась. Со мной все нормально.       Она слышит недовольное цоканье за ширмой и практически видит, как Джинни, которую Поппи пытается выгнать вот уже второй час, закатывает глаза. Школьная медсестра, кажется, солидарна в своих чувствах с прыткой и преданной Уизли. Мадам Помфри замирает прямо посреди лазарета, упирая руки в бока. Тяжело вздыхает.       Гермиона сидит на самом краешке больничной койки, вяло дрыгая ногами. Бесцельно выводит тройку на ладони пальцем и укрывает лицо завесой извалявшихся в пыли волос. Не очень-то помогает – тревога целителя проникает в поры кожи, забиваясь опостылевшим сочувствием, как в разрыхленную землю зерна.       — Предположу, что приступ был такой сильный из-за того, что я успешно подавляла любые ростки на протяжении трех недель. Компенсаторный эффект.       Голос гриффиндорки спокоен и очищен от любых вредоносных мыслей, даже их малейших проблесков.       — Снова пытались вспомнить.       Это даже не вопрос.       Утверждение, мягкое и тягучее, как карамель, которую ей запрещали есть в детстве. А то зубы испортятся. Мадам Помфри говорит с ней, как с трехлетним несносным ребенком, в сотый раз нарушившим предписания целителя.       — Я никогда не пытаюсь вспомнить, — выходит раздражённей и грубей, чем планировалось. Гермиона стыдливо краснеет. Потеря самоконтроля ощущается практически так же болезненно, как медленная потеря рассудка.       Я никогда не пытаюсь вспомнить.       Ложь. Она пыталась сотнями ночей, тысячами часов, миллионами минут. Она упорно, до лопнувших капилляров в глазах, до мигреней, разрывающих голову жалящей болью, до тремора рук пыталась. Пыталась вспомнить изо всех сил.       Как жаль, что жертвы обширного обливиэйта не могут вернуть насильно вырванные воспоминания, как бы сильно ни старались.       От иронии всей ситуации невольно вырывается злой смешок. Неустаревающая шутка. Гермиона сделала себя сиротой одним движением палочки. Лишила лучших, добрых, любящих родителей своего единственного и долгожданного ребенка. А судьба в качестве расплаты сплела вульгарный каламбур: у Гермионы Джин Грейнджер кто-то отобрал месяцы воспоминаний и вернул сломавшейся пластинкой, без конца воспроизводящей призрачные иллюзии.       Иллюзии с привкусом более реальным, чем окружающая действительность. Иллюзии, с эффектом привыкания, наступающим быстрее, чем у зелья Сна-без-сновидений.       Самая лучшая бракованная ведьма поколения. С тайной, постыдно укрываемой в зачарованных дневниках. Тайной, которая стоила ей Рона и их будущего дома, по которому бы носились их рыжеволосые дети.       — Как обстоят дела со сном? Вы легко просыпаетесь?       — Так себе. Я плохо сплю, — Гермиона беспечно жмет плечами, бессонница, как ни крути – наименьшая из ее головных болей. — Но проблема не в пробуждении, скорее в невозможности заснуть.       Поппи неодобрительно мотает головой, явно не соглашаясь, и тоном, не терпящим возражений, объявляет ей, что нужно остаться в больничном крыле до утра. Поднос, который она аккуратно ставит у прикроватной тумбы, звенит стеклянными склянками укрепляющих и успокаивающих волшебных микстур.       Джинни целует ее в лоб губами холодными, как ледышки. Обещает вернуться до завтрака. Гермиона кивает, как китайский болванчик. Комок в груди растет, недовольно натыкаясь на клетку выпирающих ребер.       Когда лазарет становится благословенно пуст, Гермиона Грейнджер облегченно выдыхает. Накрывается белой простыней до самого подбородка.       Как тела в Большом зале.       Грубый хлопок становится влажным, почти прозрачным. Пропитанным солью.       Но не той.

***

      Двадцать шесть методик. Семь книг по психологии, четыре по циклам сна, три по современнейшим разработкам в колдомедицине. Знания, пылящиеся в голове, до обидного бесполезны. Ничего не помогает уснуть. За лето она изучила больше потолков и их убранств, чем искусствоведы в Сикстинской капелле. Молли связала ей пять оберегов. Гарри подарил маггловский проектор с картой звездного неба: его всегда вгоняли в сон уроки астрономии. Гермиона мастерски, как образцовый человек древности, научилась определять время по положению солнца на небосклоне.       Вот сейчас светило спит и видит сны, что своровало у Грейнджер. Ночная тьма скрадывает любые очертания. Она поднимает ладонь надо лбом и не видит даже неясного силуэта. Замок в это время безлюден, и даже Филч больше не страшен.       Он повесился в своей каморке привратника, когда после битвы, расчищая завалы, нашел бездыханное тело миссис Норрис. Новый завхоз так и не был назначен.       Гермиона вскакивает с кровати, но выходит из лазарета зачем-то крадучись и на цыпочках.       Она бесшумно передвигается от крыла к крылу в одной тонкой сорочке и не испытывает ни холода, ни боли от грубого камня, впивающегося в босые ноги.       Может, она все же умерла и сейчас просто слоняется подобно любому хогвартскому призраку – как тать в ночи?       Нет, кое-что она все же чувствует.       У Гермионы от двенадцатого ребра справа до двенадцатого ребра слева протянут трос из колкой проволоки.       Как застывший смех, когда тебя, не переставая щекочут, и это вдруг превращается в пытку.       Как невысказанные слова, которые набухают у тебя в горле и душат до синевы губ.       Рассветные, цвета затихающей авады, лучи проливаются за край горизонта разлитым зеленым чаем.       Стены больше не давят, а холод такой благодарно-болезненный, что тело вспоминает, что оно живо и покрывается стекольным крошевом мурашек.       Она случайно пришла на Астрономическую башню.       Голову прорезает первый выстрел через висок. Девушка рваным движением отворачивается от парапетов, за которыми природа на прощание целует сумерки.       Кровь стучит в ушах, создавая невыносимую пульсацию.       Нет.       НЕТ.       Нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет-нет.       Два приступа за сутки – такого никогда еще не случалось.       Почему чайки всегда так тоскливо кричат? Почему именно по утрам, когда она хочет поспать подольше?       Почему она так удивляется чайкам, пролетающим мимо Астрономической башни?       Н-Н-Н-НЕТ!       Нет-нет-нет-нет-нет-нет.       Мышцы превращаются в желе. Ноги подкашиваются. Ладони пульсируют от жгучей боли. Из последних сил Гермиона садится на корточки, зажимая ободранными руками уши.       Нужно сосредоточиться на слухе. Что ты слышишь?       Пиликанье злобных… НЕТ!       Она, Мерлин его подери, в Хогвартсе, на Астрономической башне! Она не будет терять сознание из-за проклятых птиц!       Из горла раздается жалобный скулеж, но гул в ушах такой зубодробительный, что Гермиона не в силах услышать даже себя.       Что ты слышишь?       Что ты слышишь, Грей…       — нджер.       Боль сдувается, как воздушный шарик. Тяжесть тела обрушивается на Гермиону, как валовая волна. Она опасно кренится вперед, ладони скользят по камню, оставляя алые разводы, пока не упираются во что-то твёрдое. Глаза почти ничего не видят сквозь мутную пелену слез, приходится сморгнуть глупую влагу трижды.       Наконец мир становится ясным.       Таким же четко прорисованным и очерченным, как лаковые черные туфли, за которые она держится измазанными кровью пальцами. Гермиона поднимает взгляд медленно, вслед за восходящим солнцем, лениво облизывающим лучами сначала черные строгие брюки с идеальными стрелками, потом серебристую пряжку ремня, мужские руки, сжатые в кулаки, черный свитер.       Почему все черное? Разве ангелам не положено быть в белом?       Доходя до бледной шеи с напрягшейся яремной веной, Гермиона обреченно закрывает глаза на мгновение. На мгновение, в которое сердце, так и не обретя привычного положения, ухает со свистом куда-то вниз.       Белые только волосы. Настоящий ангел смерти с обманчиво белыми волосами.       «Не совсем белые», — поправляет саму себя ведьма.       Платиновые.       Карие глаза изумленно распахиваются, чтобы встретить прищуренный взгляд серых.

***

      Это абсолютно точно не может происходить на самом деле.       Просто она, наконец, сошла с ума, устав бороться с безумием, которое притворяется галантным мужчиной, придерживающим перед ней дверь. Или ее организм сдался в борьбе с царством Морфея, и этот совершенно невероятно ужасный сон – результат перегрузки нервной системы.       Гермиона просто не может позорно распластаться на полу Астрономической башни в одной уродливой больничной сорочке и держаться за туфли бывшего школьного врага так, словно они спасательный круг в штормовом океане.       Мерлин, что здесь вообще делает Малфой?!       Тишина между ними такая густая и напряженная, что, кажется, еще секунду и пойдут искры, как при коротком замыкании. Тело находится в состоянии шока, конечности онемевают, будто ей кто-то вколол наркоз. Она понимает, что все еще держится за острые носы туфель и, как какая-то сумасшедшая идиотка, смотрит в пол, но ни мышцы шеи, ни рук не могут ей подчиниться. Все, на что хватает воли – это упереться взглядом в колени, обернутые дорогой тканью.       Откуда-то сверху раздается полусмешок-полувздох, и Гермиона испуганным зверьком резко подается назад, падая и больно ударяясь копчиком, потому что гипнотизируемые взглядом колени внезапно подаются вперед, почти соприкасаясь с ее носом.       Ведьма, как в замедленной съемке, фиксирует стремительно изменяющуюся точку обзора – вот на месте длинных ног появляется кашемировая вязка насыщенно-черного цвета, а вслед за ней бледное лицо с тенью усталости, нашедшей пристанище в нахмуренных светлых бровях.       В испуганные карие глаза впиваются холодные, украшенные ледяным крошевом на сетчатке.       Степень отсутствия в серых глазах напротив пугает почти так же, как и вся скверность ситуации, в которую она угодила. Взгляд Драко Малфоя чем-то неуловимо напоминает ей снейповский, точно так же пробирающий до костей. Гермиона смотрит на сжатые в тонкую полоску губы, дергающуюся щеку, презрительно подрагивающие ресницы, длинные и слегка загибающиеся на концах.       Да он же в бешенстве!       Он садится перед ней на корточки, но делает это так изящно и непринужденно, что сидящая рядом с ним ведьма кажется себе не больше, чем навозным жуком, прилипшим к его подошве.       Мерлин, а я ведь и вправду прилипла к его обуви.       Их лица находятся в паре миллиметров друг от друга. Дыхание, выходящее на морозный воздух облачками пара, смешивается и становится одним на двоих. Сердце девушки неожиданно ноет. Ей казалось, что все Пожиратели пахли одинаково: трусостью, смертью и гнилью проданной монстру души. Но от этого последователя Волдеморта пахнет яблоками. Зелеными.       Они рассматривают друг друга так внимательно и подозрительно, будто никогда раньше не видели. Но у них и, правда, никогда не было возможности рассмотреть своего заклятого врага из глупого безоблачного детства так… обескураживающе близко.       Боже, какими глупыми они были раньше: обладали роскошью заводить себе заклятых врагов и плакать и ругаться из-за межфакультетской вражды.       Теперь не осталось никаких детских обид – только война, прошедшая по их коже лезвием и разведшая по разные стороны рваных краев ран.       Драко, первым избавившись от странного наваждения, криво ухмыляется и запускает руку в каштановые кудри, отчего Гермиона от неожиданности вздрагивает. Достает из ее спутанных волос совиное перо и задумчиво крутит в своих руках.       Грейнджер мучительно заливается краской.       — Первый или пятый? — спрашивает хрипло, со скрежетом, как будто молчал до этого месяцами.       — Что?       — Что «что»? Я спрашиваю этаж, с которого ты сбежала из Святого Мунго, глупая. Я так уж и быть, аппарирую тебя куда надо, Грейнджер, пока это чудесное место не заполонили санитары в лимонных халатах.       Первое мгновение Гермиона от наглости слов теряется, шокировано приоткрыв рот, но смотря в открыто смеющееся лицо явно презирающего ее Малфоя, гнев волной цунами смывает ее растерянность. Она резко вскакивает, сжимая руки в кулаки до побелевших костяшек, но явно переоценивает силы своего тела после только что перенесенного приступа.       Голова чудовищно кружится, а в глазах стремительно чернеет. Ведьму шатает так сильно, будто она угодила на хлипкое суденышко, уходящее в водоворот. Зажмуривая глаза за секунду до предполагаемого падения, Грейнджер охает, чувствуя шершавую кожу теплых ладоней на своих голых ногах, крепко перехватывающих ее под коленными чашечками.       — Убери руки сейчас же, Малфой! — разъяренно шипит Гермиона.       — Хоть слабоумие – это и характерная черта вашего коллективного разума под гордым названием Гриффиндор, я все же думал, что у тебя есть хоть капля собственного, — разочарованно шепчет парень, одним гибким движением поднимаясь и перекладывая свои горячие       Боже, почему они такие горячие в такой холод?       руки на ее талию, сминая хлопковую ночнушку. Теперь он возвышается над ней на полторы головы.       Наблюдая за безуспешными попытками вырваться из его хватки, раздражённо закатывает глаза и сквозь зубы тихо цедит:       — Ну и что ты трепыхаешься, как слон в посудной лавке? Думаешь, мне самому приятно держать тебя?       — Вообще-то не трепыхаешься, а топчешься.       — Что?       — Что «что»? — возвращая нахалу его же идиотскую фразу, Гермиона зло выплевывает в скривившееся лицо.       Поучительным тоном продолжая:       — Это маггловское выражение, и наиболее уместным глаголом к нему будет «топтаться», а не «трепыхаться». Откуда ты его вообще знаешь?       Это то место, где он должен сказать что-то горькое и обидное, как маггловские пилюли, которые она запивает тыквенным соком, но он стоит и смотрит на нее, просто стоит и смотрит.       И молчит, молчит, молчит.       Выходит жутко неловко. Возможно, даже просто жутко.       — Моя невеста до противного жалостливая и в графе сирых и убогих особенно сильно выделяет магглов, — наконец, вспоминая, что у него есть язык, выдавливает Малфой, одной рукой поднимая Грейнджер и ставя у парапета, чтобы та смогла облокотиться.       Гермиона обессилено приваливается к серому камню, пока Драко мучительно долго вытирает ладони о брюки.       — Мою грязную кровь не так легко оттереть с рук, как ты думаешь, — язвительно бросает в воздух девушка, запоздало понимая, какую глупость и кому только что сказал ее длинный язык.       Почему они вообще продолжают препираться, как малолетние идиоты? Будто ничего никогда не менялось, не рвалось, не рушилось.       Почему из ботинок привычек так тяжело выступать босыми ногами на неизвестную территорию?       Огрызаться на Малфоя… было до ужасного привычно. Безопасно.       — Я знаю. — Лицедейство мгновенно слетает с Малфоя венецианской маской, разбивающейся осколками по всей башне.       Температура понижается на десятки градусов. Сам ветер съеживается от тяжести взгляда, которым он одаривает Гермиону, только что по-настоящему осознавшую, с кем все это время она вела оживленную беседу.       Язык, распухая, прилипает к нёбу, отказываясь исправлять предыдущую оплошность. Мурашки ожогами танцуют на оголенной коже. Будет просто чудо, если к вечеру она не сляжет с воспалением легких от таких прогулок по свежему воздуху.       — Акцио зимняя мантия, — сухо произносит парень, смотря куда-то в сторону. Через пару мгновений в его руку прилетает роскошная мантия, отороченная по бокам мехом горностая.       Малфой грубо бросает ее Гермионе в голову, с презрением выплевывая:       — Прикройся. Если я левитирую тебя в таком виде в больничное крыло, то к обеду… — он резко замолкает и хрипло усмехается, как будто делится с ней какой-то до ужаса остроумной шуткой — …буду в Азкабане.       Весь путь до лазарета проходит в гробовой тишине. Грейнджер напрягает слух изо всех сил, но слышит только легкий шаг идущего позади волшебника. Слава Годрику, по дороге изумленным взглядом их провожают только бестелесные призраки. В такой час даже студенты-жаворонки сладко спят в своих теплых постелях.       Лицо Поппи, когда они заявляются в приемную, стоит увековечивания на маггловской картине. Драко одним изящным пасом палочки практически отшвыривает зависшее в воздухе тело грязнокровки в сторону больничных коек и, воспользовавшись шоком потерявшей дар речи медсестры, уходит восвояси, не сказав ни слова пожилой волшебнице.       Гермиона так громко фыркает в подушку, что почти давится.       Наглый невоспитанный хорек!       Через пару минут, когда глаза слипаются, а голова становится слишком тяжелой, чтобы держать ее вертикально, Грейнджер сонно удивляется чистоте своих рук, когда Поппи приступает к многослойному каскаду целебных заклятий. Она точно помнит, что локти и ребро ладоней были ободраны до запекшейся корки крови, но сейчас на них нет даже маленьких царапин, полученных еще в детстве.       Как странно…       Последними мыслями, перед тем как Гермиона окончательно проваливается в долгожданный сон, становятся до глупого длинные мужские ресницы. И зеленые яблоки. И плачущие чайки.       Гермиона Грейнджер, возмущаясь, засыпает со слабой улыбкой на лице. И сон ее так крепок и безмятежен, каким не был уже целую вечность.       Ни один кошмар не отваживается проскользнуть в изголовье ее кровати, хотя все ловцы снов по-прежнему пылятся на дне платяного шкафа.       Ей снится, как она наконец видит винтовую лестницу, ведущую в темноту, но почему-то не решается сделать ни шага.

***

      Наутро она узнает, что собрание по поводу зачисления на восьмой курс опального Драко Малфоя уже состоялось, а выбор в пользу прощения и попытки двигаться дальше был принят хоть и не единогласно, но большинством преподавательского состава.       Это было его решение – вежливо отказаться и уехать обратно в разрушенный мэнор сдавать выпускные экзамены в стенах, увитых клубящейся тьмой непростительных.       Гермиона на долгие годы забудет их ту странную первую встречу после войны. Колючий холод глаз и башни выветрится из памяти, потому что Грейнджер будет упрямо, слепо убеждать всех и вся, что пережила войну, уцелела, выбралась. Что она достойна жизни, вымощенной бесчисленными смертями.       Гермиона Грейнджер положится на свою страсть к знаниям, на неуёмные амбиции, на желание помогать. Позволит увериться, что всех удалось обмануть, хотя обманывать она будет только саму себя.       За следующие шесть лет ей удастся сделать головокружительную карьеру в Министерстве, затвердеть там – где всегда детенышем ворочалось что-то мягкое и открытое. Стать сдержанной.       Едва ли честной.       Ведь Гермиона Грейнджер так и не пережила войну. Не уцелела. Не выбралась.       Она недвижимо лежит в разрушенном Большом зале, накрытая простыней, а под закрытыми веками все завывают чайки со скорбными голосами.