Где земля встречает море

      Гарри сидит в пыльной каморке, углы которой едва освещены слабым люмосом, и, не мигая, смотрит на страницы зачарованного дневника.       Если смотреть так достаточно долго, то резь в глазах поможет сфокусироваться. Сделать вдох. Сделать выдох. Опустить виноватые плечи.       Здесь нет никого, кроме его сгорбленной спины и серебристой паутинки на потолке. Харр отдал ему эту каморку в самом конце отдела в наказание, даже не догадываясь, как привычно Гарри находиться в пыли и тесноте. Совсем как в детстве, где его хоть и не любили, но убить ежесекундно точно не пытались, в отличие от практически каждого вдоха с одиннадцати лет.       Иногда он ужасно скучает по своему чулану под лестницей. В нем было сильно проще.       Проще, чем выносить все эти взгляды. Взгляды за утренним инструктажем, за обеденным перерывом, взгляды – поверх чертовых чашек кофе, которые он подносами носит наставнику. Харр любит кофе настолько крепкий, чтобы ложка могла стоять.       Гарри не любит кофе. Герм не любит эспрессо, только всякую сладко-молочную бурду. Рон приемлет только зеленый чай. Что любила Джинни?       Как так вышло, что он все еще жив?       Гарри вновь всматривается в неровные строчки. Смотрит, пока глаза не начинают слезиться.       Гермиона умудрилась впихнуть в одно лаконичное предложение просьбу теплее одеваться, почаще надевать связанный ею кособокий шарф, зубодробяще скучную тему эссе по продвинутым зельям и, наконец, совершенно незначительную ремарку про два приступа за день.       Лампочка на потолке с противным свистом лопается, погружая все в беспроглядную тьму, жирной кляксой скрадывающую силуэты. Гарри больше не обременяет себя даже люмосом, продолжая безжизненно смотреть на страницу зачарованного дневника в абсолютной темноте.       Нужно лучше себя контролировать.       Стихийные выбросы магии в его возрасте уже мало кто сочтет допустимыми. Гермионе становится хуже с каждым днем. Это бессмысленно отрицать: он может позволить такую роскошь ей, но точно не себе. Один раз он уже не спас сестру, второго раза не случится вовсе.              Руки слепо шарят по столу, пока не натыкаются на заколку со стертой краской, сиротливо жмущуюся к молочной кипе бумаг и отчетов. Гарри морщится. Ей это не понравится. Она так устала часами сидеть в больницах – не помогают даже дурацкие шутки Рона.              Крутя заколку в руках, Гарри мысленно подсчитывает, в который раз чиновники шестого уровня из отдела магического транспорта вынуждены закрывать глаза на превышение лимита несогласованных портключей заграницу.       Как будто это помогает.       Они с Роном таскают ее даже по именитым частным целителям, поколениями работавшим сугубо на семьи священных двадцати восьми. Безрезультатно.       Вернуть утраченные воспоминания без риска повредить рассудок возможно смог бы лишь тот, кто так грубо отнял их. И это лучшая гипотеза лучшей магклиники на континенте.       Уголки рта Гермионы при улыбке опускаются все ниже с каждым прогнозом, с каждым обследованием ее худая ладошка, успокаивающе сжимающая его плечо, все больше бледнеет и дрожит.       Иногда, когда Гарри не снится зеленый луч, выжигающий его – такие же зеленые – глаза или бьющий молотом по груди мамин последний крик, ему снится Гермиона, скорчившаяся на сером мраморе с нависшей над ней Беллатрисой.       Он осторожно подхватывает ее на руки и держит так бережно, будто она рассыплется прямо на его руках пеплом, песком: она залита кровью с головы до пят и хнычет от боли так, что даже сквозь сон Гарри понимает, что плачет сам.       Рон что-то кричит, искажаясь в лице, но он ничего не может с собой поделать: ему отказали и слух, и восприятие действительности разом. Гарри может только продолжать вглядываться в синеющие губы, в тускнеющие карие глаза. Чувствовать, как все в Гермионе – с головы до пят – пропитано черной липкой скверной проклятия такого темного, что шрам на лбу вибрирует и сочится гнойно-багровым.       Иногда ему снится секунда до водоворота аппарации с дикой воронкой запахов и звуков, где Гарри распознает взгляд, окутавший его последним объятием. Так на него смотрел Сириус за мгновение до того, как его поглотила Арка Смерти. Так ему улыбался Седрик Диггори, заходящий в лабиринт. Так ему что-то шептала рыжеволосая женщина из самых сокровенных снов с глазами цвета, каждый день отражающегося в зеркале на его лице.       Это было прощание.       Иногда спасителю всего мира снится, как их выбрасывает на песчаный берег у Ракушки, а руки Избранного пусты. На коленях лишь окровавленный кусочек девичьей майки.       Почему за то, что его не смогли убить в младенчестве, расплачиваются все, кроме него?       Приглушенный стук в дверь раздается молнией в темноте комнаты. Гарри вскакивает, зажимая в руке палочку, и пытается успокоить сердце, больно колотящееся в груди.       — Мистер Поттер, вы должны это видеть! Весь отдел на ушах, патрульные нашли кого-то у остановки «Ночного рыцаря»!       Белокурая секретарша с именем, которое так томно и с придыханием упомянутый мистер Поттер никак не может запомнить, переминается с ноги на ногу, заламывает в нетерпении руки.       — Кого нашли? — нервно касаясь шрама, Гарри в один прыжок пересекает каморку и равняется с ведьмой.       Список пропавших в их дни просто бесконечен. Чудо, когда кто-то находится. Но Сидни (Сэди?) счастливой не выглядит.       — Какую-то девочку. Совсем юную. Она…       Сидни-или-Сэди не заканчивает – губы в красной помаде слишком дрожат.       Что-то в Гарри болезненно цепенеет в узнавании, и он снитчем вылетает в коридоры. В Аврорате целое столпотворение. Кабинеты гудят, ему в спину бомбардой летит всхлип девчонки-новобранца, пуффендуйки с его потока. Одному из патрульных плохо, его выворачивает прямо в мусорное ведро.       Авроры живой волной облепляют допросную, у которой скалой возвышается Тадеус Харр, выглядящий так, будто готов зарядить непростительное в любого приблизившегося хотя бы на шаг.       Гарри за все месяцы работы с ним ни разу не видел такого выражения лица у наставника.       Поттер тяжело сглатывает и каким-то образом понимает, что он ждал его, своего мальчика для битья. Понимает чутьем, родившимся в Отделе Тайн на пятом курсе. Чутьем на плохое и исключительно плохое.       Харр кладет руку ему на плечо, ощущающуюся как гиря. Наклоняется к самому уху так, чтобы волнующееся море мантий расслышало только неясный шепот.       — Ты знаешь девчонку примерно своего возраста с именем Пэнси? — хрипло спрашивает аврор.       Свернувшаяся вокруг позвоночника Нагайна вдруг поднимает свою голову, сонно щурясь Гарри.       Тадеус недолго разглядывает его и еще тише добавляет:       — С глазами, как у тебя.       Шрам над взлохмаченными черными волосами просыпается ноющей болью. Перед глазами мелькает серебряно-зеленый галстук и черное каре, взметнувшаяся рука, выдавшая его Волдеморту.              Сил хватает только на слабый кивок. Это все, что нужно старшему аврору. Он рывком заталкивает его в допросную.       Силенцио на небольшой комнате стоит такой силы, что весь людской шум умирает за мгновение. Здесь слышно только, как пульс шумит шквальным морем в ушах и как громко Гарри сглатывает. Слюна вязко обволакивает горло – он почти давится.       Переливающиеся зелено-фиолетовые чешуйки крестража обжигающим льдом ползут вверх по позвоночнику – к шее.       Они с Харром стоят перед огромным стеклом в пол, скрывающим их от второй части комнаты, где есть только серые стены, серые стулья и серый железный стол, блокирующий любое проявление магии в двух волшебниках, сидящих за ним.       Он знает, что увидеть или услышать их со старшим аврором, будучи в той части допросной, просто невозможно.       В ушные раковины, щекоча, заползает раздвоенный язык. Тихое шипение пузырится на коже.       К ним с Харром спиной сидит мужчина в темно-синей мантии патрульного. Он ведет плечами так, будто ему не по себе.       Тадеус сжимает руки в кулаки до побелевших костяшек. Он рычит и поглядывает на дверь, ведущую во вторую половину комнаты.       Гарри остается стоять, как парализованный. Потом сгибается пополам. Сгибается, потому что Нагайна тугими кольцами обвивается вокруг торса. Она сжимает его, душит, шипит. Кончик темно-изумрудного хвоста подрагивает в экстазе.       Гарри не может отвести глаз. Он не хочет этого видеть.       Боже, он так не хочет.       Напротив него – через зачарованное стекло – на кончике стула сидит ведьма.       У нее волосы до плеч: за багровой коркой засохшей крови и буро-серыми разводами грязи слабо угадывается черный. Волосы спутаны, топорщатся во все стороны и слипшимися сосульками падают на впалые щеки, за которыми трафаретом видны лицевые кости.       Тусклый черный на бледном, мертвецки матовом, а поверх – ало-розовый по всему лицу. Порезы разных форм: свежие цвета первых лучей заката залазят на багровые, фиолетовые, темно-синие, под цвет ткани, накинутой на голые костлявые плечи.       У второго патрульного, согнувшегося над мусорным ведром в коридоре, не было мантии.       Тонко сжатые губы изрезаны и искусаны – темно-красная корка на них прикрывает болезненную белизну Мунго.       Она руками придерживает тяжелую, соскальзывающую с тела форму авроров.       Ладони, прижатые к мантии, оставляют темные пятна. Правая кисть разбухла, на левой лунной вспышкой сияет кость.       На ней были цепи, которые были сняты с мясом.       Над ключицами рассыпаны странно округлые бледно-серые веснушки. Как будто прижигали окурками маггловских сигарет.       Она вся – от макушки до выглядывающих из-под стола голых ступней – в крови.       Кроме крови и мантии младшего аврора – на ней больше ничего.       Глаза чуть прикрыты: мутно-зеленый смотрит мертво, в никуда.       К ней, кажется, обращается патрульный, но она сидит неподвижно, как маггловская статуя. Как живой труп.       — Это…?       — Пэнси Паркинсон.       Имя выходит на сдавленном полушепоте, выбивающем зубы. Горло дрожит, комкая последний слог. Белая офисная рубашка на нем идет рябью, словно воздушный змей в изгибе ветра.       Он произносит имя, и вторая часть комнаты внезапно приходит в движение. Пэнси дергается всем телом – мантия слетает обсидиановым пологом на пол. Она выпрямляет плечи, выдвигая грудную клетку вперед.       В обнажившейся женской груди нет никакой мягкости: всего лишь резкий плоский треугольник с торчащими бледными сосками, а между ними, там, где кольцо ребер почти замыкается…       Он должен был умереть в тот день.       Нагайна шипит, соглашаясь.       …вырезан череп, оплетенный змеей.       Он сочится темной, загустевшей кровью из сотни порезов, бабочками слетевшимися на черный цветок.       Взгляд смотрящих в ничто глаз фокусируется. Болотная мутность испаряется, оставляя яркость летней листвы.       Она смотрит так, будто стекла между ними нет. Смотрит ему в глаза. Ведет плечами, показывая ему вырезанную на ней Метку отчаянно, почти смело, почти как урожденная гриффиндорка. Кривит губы, растягивая их так, что они снова начинают кровоточить.       Гарри теряет равновесие, ноги слабеют – ярость взгляда неожиданно бьет под дых.       — Мерлин милостивый, помоги нам всем, — шепчет Харр, наконец отмирая.

***

      В ту ночь Гарри не видит привычных снов, но все равно – сквозь сон – плачет.       Ему снится ангел, разодравший в падении крылья в клочья.       Окровавленный ангел с глазами цвета возмездия. С глазами, как у него самого.