Примула

твоя любовь похожа

на спор

в котором ты проиграешь

вон прихожая

там выход во двор

что делать, ты знаешь

© ес соя

      — С меня хватит! Ноги моей больше не будет в этом доме!       Флер почти выскочила из Норы, но перейти на бег ей мешали высокие каблуки. Молли демонстративно помчалась утешать внуков, хотя дети находились на втором этаже, а Джинни наложила на дверь заклятие от подслушивания, когда мать и невестка совсем разошлись. Несмотря ни на что, они до сих пор не ладили, а случившееся с Джинни словно стало поводом припомнить друг другу сразу все обиды и высказать претензии, и она чувствовала себя виноватой, что рассказала. Зачем? Знала же, что мать не поддержит. Отец и братья бы скорее поддержали, но им рассказывать Джинни не хотела — они бы обязательно высказали Гарри все, что о нем думают.       — Стой! — Джинни бросилась догонять Флер. Вейла еще не успела аппарировать, и оклик ее остановил, но Джинни, подбежав к ней, все равно для верности схватила за рукав.       — Quoi? — раздраженно на французском спросила Флер. Все Уизли уже давно выучили многие простые французские слова и фразы, ибо вейла часто переходила на родной язык, будучи встревоженной, сердитой или, наоборот, воодушевленной, и Джинни даже не обратила внимания, что это был не английский.       — Ты же не собираешься рассказать все это Биллу?       Флер закатила глаза.       — Ну конечно же, соби’аюсь! А ты как думаешь? Тебе самой нужно было ’ассказать все это Биллу!       — Не говори ему, — взмолилась Джинни. — Он рассердится на Гарри…       — О, ’Арри бы пошла на пользу па’а хо’оших оплеух, если ты об этом!       Мельком Джинни подумала, что еще никогда не видела Флер в такой ярости. Раньше она считала, что сильные эмоции у Флегмы способно вызвать только что-то, что связано с ее собственной семьей или с Биллом, но уж точно не с младшей сестрой мужа.       — Конечно, заслужил, но если узнает Билл, мы с Гарри обязательно разведемся, — под взглядом Флер ей захотелось съежиться. Быстрым движением вейла схватила Джинни за подбородок, вынуждая посмотреть на себя.       — Скажи, — потребовала она, — 'Арри уже делал с тобой что-то плохое? Он тебя бил? К’ичал на тебя? Унижал? Гово’ил тебе гадости? Или изнасилование было пе’вым случаем насилия?       Джинни задумалась. Взгляд Флер будто пронзал ее насквозь, будто вейла видела всю ее душу и мысли. Врать ей казалось невозможным, но Джинни не была уверена, что именно не будет ложью. Гарри ни разу не бил ее, а если кричал — то тогда друг на друга кричали они оба. А вот унижал ли… он никогда не воспринимал ее всерьез. Ее игра в квиддич была для него всего лишь увлечением, хобби, женским капризом, хотя Джинни получала за это хорошие деньги и стала не менее известной, чем ее муж. Даже более известной, потому что с годами две войны с Волдемортом забывались, а Гарри перестал быть медийной личностью, и в газетах печатали исключительно фото Джинни. Но ее восхищенные рассказы об их общем любимом спорте быстро закончились: если сначала Гарри слушал и живо поддерживал разговор, то уже после того, как Джеймсу исполнился год, становился все менее заинтересованным, пока не начал отвечать что-то вроде «м-м», «вот как» и «ты права, дорогая». Тогда Джинни чувствовала себя почти униженной. И еще для Гарри она всегда была на втором месте. На первом был он сам: его друзья, его праздники, его работа, даже его боль. И дети — их родила Джинни, все трое были их общими, но имена им дал Гарри, не спросив даже ее мнения. Просто поставил перед фактом, когда Джинни сказала, что у них будет сын; но тогда он опустился перед ней на колени, поцеловал круглый живот и прошептал наш «Джеймс Сириус» с таким благоговением, что у Джинни не повернулся бы язык возражать. Тем более, ее родители были живы, а Гарри своих потерял, и имел право таким образом их увековечить. Когда Джинни забеременела снова, и снова узнала, что ждет сына, на колени Гарри уже не становился, ограничился тем, что погладил ее живот, поцеловал в губы и спросил: «Как тебе Альбус Северус? Думаю, это имя будет очень подходящим» — и Джинни почему-то не возразила, хотя хотела назвать сына Фабианом Игнатиусом, в честь собственных родственников. Когда же на свет должна была появиться дочь, Гарри не был уверен в имени: «Лили… совершенно точно, Лили, но второе имя…» — и Джинни выпалила «может, Луна?», что муж одобрил. Джинни изначально хотела назвать дочь Луной, не только потому, что дружила с Луной Лавгуд — в первую очередь ей нравилось это имя. Хотя она предпочла бы, чтобы ее девочку звали Луна Летиция, тоже просто потому, что ей нравилось звучание, но Лили Луна тоже звучало красиво.       Кроме детей, были и другие вещи: например, Рон для Гарри был в первую очередь другом Гарри, а не братом Джинни. Все проблемы Джинни забывались и не играли роли: будто бы с ней ничего не случилось. Будто она не была одержимой Волдемортом, будто ее не мог убить василиск, будто она ни разу не падала с метлы, будто на своем шестом курсе не была поймана Кэрроу за попытку украсть меч Гриффиндора и наказана так, как всегда наказывали Кэрроу… будто в битве за Хогвартс не рисковала жизнью… Именно Гарри был тем, кто победил Волдеморта, но сам, совершенно без чужой помощи, Гарри бы с этим не справился. Фред был тяжело ранен, настолько, что сначала его даже сочли мертвым. Джордж потерял ухо. Артура от гибели спас Гарри, но переживания Джинни из-за отца тоже не шли в расчет. Хотя это вряд ли было насилием, и задумалась об этом Джинни только сейчас, когда ее вскрывал скальпель голубых глаз Флер.       — Наверное, тот раз был единственным, — пробормотала Джинни.       С недоверием хмыкнув, вейла ее отпустила.       — Тогда тебе может быть легче с ним ’асстаться. Вп’очем, для же’твы это всегда сложно. Особенно п’изнать себя же’твой. Особенно когда ’одная мать гово’ит, что ты «сп’овоци’овала» его. Но, — Флер приблизилась лицом к лицу Джинни, словно намеревалась ее загипнотизировать, — ты не виновата. Ты никак и ничем не сп’овоци’овала его. Если, конечно, не давала ему Амо’тенцию, ибо иногда неп’авильно п’иготовленное зелье дает побочные эффекты, один из кото’ых как ’аз вот такая поте’я конт’оля, но ты же не давала ему Амо’тенцию?       Джинни покачала головой.       — Я даже сексуальный пеньюар тогда никакой не надела, — смущенно пробормотала она. — На мне была старая пижама. Штаны и кофта. Если они эротичные, то я брюнетка.       — Даже если бы ты была одета, как п’оститутка, ’Арри не имел п’ава спать с тобой без твоего согласия. Даже если сначала ты хотела, но в п’оцессе пе’едумала и поп’осила его остановиться — он должен был остановиться.       — Но он был так разгорячен, — засомневалась Джинни.       — Merde! У него есть рука! — вспыхнула Флер. — И с этой самой рукой он и должен теперь остаться!       — Нет, пожалуйста! — Джинни крепче вцепилась в рукав вейлы. — Пожалуйста! Я не готова разводиться! У нас трое детей, они будут скучать по Гарри! И наш развод станет огромным скандалом, представляешь, что напишут в газетах? И… и я все еще люблю его и хочу попробовать все наладить, — щеки Джинни пылали. Она снова чувствовала себя униженной, и ей было ужасно стыдно, потому что Флер была права, и потому, что Флер, гордая и независимая, не стала бы унижаться ни перед кем. А Джинни унижалась.       — Хо’ошо, — помолчав, сказала вейла. — Но только пока ’Арри снова не обидит тебя. Если он сделает что-то еще, обязательно скажи мне, ладно? Мне или Одри, или Анджелине, или Ге’мионе, если не хочешь гово’ить мужчинам. Только Нимфадоре не гово’и, — усмехнулась Флер. — Она не стала бы слушать тебя сейчас и мигом бы завела на ’Арри дело, и, putain de merde, была бы п’ава.       — Ты тоже права, — печально признала Джинни. — Но я все равно…       — Понимаю, — сказала Флер.       Но она ничего не понимала.

***

      Дети остались у Молли и оказалось, что это было правильным решением, потому что дома Джинни ждал Гарри — с огромным букетом красных роз. Когда она вошла на кухню, он медленно сполз со стула на колени, покаянно опустив голову так, как приговоренный под топор палача.       — Прости меня, — проговорил Гарри. — Я сам не знаю, что на меня нашло, хотя мне нет оправданий. Я сделал тебе больно, и понимаю, что прощать такое нельзя, но если ты простишь, клянусь, могу дать Непреложный Обет, что этого никогда не повторится. Я очень сильно люблю тебя, Джинни, тебя и наших детей, и я сделаю все, чтобы ты простила меня… Что мне сделать?       Он поднял на Джинни глаза, полные слез, и ее охватила нежность, захлестнув с головой. Это снова был ее Гарри, ее родной и любимый Гарри, а не тот чужой и жестокий человек. Тогда Джинни даже не видела его лица — он резко и больно вонзался в нее сзади, грубо мял ее грудь, оставлял синяки на всем теле, но она не видела его. Она видела матрас, к которому ее после прижали лицом. Она даже голоса Гарри не слышала: пока Джинни умоляла прекратить, он молчал и лишь пыхтел в такт толчкам. Это был не Гарри, а кто-то другой, вот и все. Кто-то одержимый. Когда человек одержим, он перестает быть собой, о чем Джинни знала лучше всех.       — Тебе ничего не нужно делать, — сказала она. — Встань и поцелуй меня.       Гарри встал, шагнул к ней и прижался лбом к ее лбу.       — Я не заслуживаю тебя, Джинни, — прошептал он ей в губы, прежде чем поцеловать. Не разрывая поцелуй, Джинни потянула вверх его футболку.       — Ты уверена? — спросил Гарри, оставшись с обнаженным торсом. Взволнованный, растрепанный и смешной, и очень милый, и очень сексуальный: точно так же он спрашивал Джинни в их первую ночь, после которой появился Джеймс Сириус.       — Уверена, — сказала Джинни. — Но теперь будь нежным. Извинись за тот раз.       — Слушаюсь, госпожа, — совершенно серьезным голосом произнес Гарри, поднимая ее на руки и неся в спальню. Он действительно был нежным, очень нежным, таким, каким никогда не был, он доводил Джинни до оргазма раз за разом, то входя в нее, то лаская ртом или пальцами, он даже попросил ее лечь на спину и тщательно вылизал там, где никогда не касался языком, словно таким образом извинялся за причиненную боль. Джинни чувствовала себя на вершине блаженства и была счастлива: они помирились, у них снова все в порядке, они забудут о том инциденте, это был не Гарри, Гарри с ней сейчас…       …он напрягся всем телом, готовый кончить, глаза лихорадочно блестели; Джинни обожала видеть его таким — почти сумасшедшим. Она вцепилась ногтями в его плечи, сама ощущая себя достигшей очередного за эту ночь пика, и, когда по всему телу прошлись чувственные волны, громко выкрикнула:       — Гарри!       А Гарри, изливаясь в жену, так же громко выкрикнул:       — Чоу!..