Spanktober 2024

Руки, вздернутые над головой за крепкую цепь, болели невыносимо. Чезаре заставил себя проглотить почти сорвавшийся с языка стон. Пытаться сохранить остатки гордости, будучи полностью обнаженным, скованным по рукам и ногам, растянутым между полом и потолком, наверное, было глупо, но он ничего не мог с собой поделать. «Гордыня — есть один из страшнейших грехов» — так твердили ему на уроках в школе, на воскресных мессах, этим сочились страницы Святого Писания и неустанно напоминал Амадео. «Ты горд, сын мой, и эта гордость уже однажды привела к твоему концу. Еще одного шанса ты не получишь». Чезаре не мог с этим спорить, но все равно протест рвался откуда-то изнутри, ломая ребра и раздирая кожу. Потому что слова Амадео несли в себе нечто большее, иное, прямо противоположное своему звучанию. Амадео был не тем, кем хотел представляться, и Чезаре невольно ловил проблески того, что скрывалось за грубыми швами его образа. Ловил и тут же отворачивался, не в силах смотреть. Не было сил и спорить, в конце концов, да, именно из-за гордыни он оказался в таком положении. Гордыня привела его к Амадео (или Амадео — к нему?), и она же обнажила, вывернула руки, сковав стальными кандалами, и оставила так. Оставила томиться в ожидании наказания. А понести наказание он должен, ибо как же иначе грешник может заслужить прощение? И Чезаре искал этого прощения, потому что прощение Отца было предпочтительней его гнева. В гневе швы расходились сильнее, и страшная маска трескалась и крошилась, открывая под собой что-то куда более страшное. Что-то, что Чезаре надеялся никогда не увидеть полностью.

***

Амадео выступает из тьмы, словно сплетая свое тело из обрывков теней. Чезаре не улавливает в точности, что произошло — боль затмевает зрение, равно как и разум, не оставляя после себя ничего, кроме холода и неясных образов. Хотя лицо Амадео Чезаре видит отчётливо. Видит ли? Или представляет, вызывает в памяти точеный образ, который он не забудет до скончания веков? Будет помнить даже когда из памяти ускользнут последние очертания собственного отражения, которое он, Чезаре, проклят больше никогда не увидеть вновь. Он забудет свое лицо, но запомнит чужое — склонившееся тогда над его умирающим телом, впитавшее последнюю искру жизни, давшее взамен нечто иное. Несоразмерно большее, невыносимое. Лицо, чьи серые, почти прозрачные глаза взирали на муку Чезаре с нежностью и любовью, на которую способны только истинные чудовища. — Ты бежишь от заслуженного наказания, мальчик мой. Ты не должен пытаться закрыться от боли, иначе в ней не будет никакого смысла. Увитая перстнями рука нежно касается щеки Чезаре, и тот вздрагивает, возвращаясь в реальность. В реальность, где болят руки, и вообще все тело, босые ступни сводит от холода каменного пола, и очень остро ощущается собственная нагота, когда рядом, так близко, стоит полностью одетый Амадео. Но Чезаре подчиняется неозвученному приказу, отбрасывая мысли о прошлом и обращаясь в настоящее. — Отец… Слово ворочается на языке, оставляя горький привкус, но он не осмеливается звать Амадео по имени вслух. Это было первым правилом, которое Чезаре усвоил, пройдя через Объятия. Отец Амадео или просто — Отец. Потому что Амадео и правда был священником, и, в какой-то степени, родителем для Чезаре. Приведший его в мир через кровь и страх, вытащивший из темноты, в которую сам же и погрузил. Он не давал ему жизни, но подарил ее отсутствие. Силу, которую можно обрести только умерев. Силу, которой было ничтожно мало, так, что ее почти и не было, хотя она и лилась через край, забиваясь в недышащие легкие, перекрывая горло, не давая сделать вдох, в котором Чезаре не нуждался, но которого жаждал больше всего. Силу, которой все равно не хватало на то, чтобы решиться звать Амадео по имени в лицо. Словно оно могло призвать в мир нечто, с чем Чезаре был не готов столкнуться. Имена имеют великую силу, даже если они ложные. Амадео не был святым, не был отцом и Амадео он тоже не был. Любимец Бога. Любящий Бога. Больная ирония, которую он, существо, Богом же и проклятое, носил с издевательской гордостью. Гордостью, в которой Чезаре было отказано. — Я принес кое-что. Специально для тебя. Амадео подносит к лицу Чезаре что-то. Сначала ему не видно ничего, кроме белых пальцев и колец на них, но через мгновение глаза различают и предмет, который они сжимают. Тяжелый деревянный паддл с гравировкой. Чезаре кажется, что он больше догадывается, чем видит, какое именно слово украшает полированную поверхность. Superbia. Гордыня. Чезаре бы рассмеялся, если бы были силы. — Осиновый, — доверительно шепчет Амадео. — Мне показалось это символичным. Выдерживает паузу, ловит пробежавшую по телу Чезаре судорогу, и продолжает: — Не бойся больше, чем следует. Этот символизм имеет мало силы. Мифы о вампирах пишут сами вампиры. Солнце и огонь смертельны для сородичей, человеческая кровь — источник пропитания, кол в сердце… пренеприятнейшая вещь, которую стоит избегать. Осиновым ему при этом быть совершенно необязательно. Некоторые мифы так ими и останутся. Если только не верить в них слишком сильно, но ты ведь умный мальчик, Чезаре? Текущая вода, серебро, Pater Noster… — Амадео усмехается и не заканчивает мысль. Темнота снова сгущается вокруг них, и Чезаре перестает различать что-либо. Ему даже кажется, что Амадео исчез, растворившись в тенях, пока его голос не раздается прямо над ухом: — Для нашего с тобой клана, дитя, справедлив еще один миф — мы прокляты не отбрасывать отражения. Ты имел возможность убедиться в этом сам. Говорят, что это — наше наказание за гордыню и тщеславие. С этими словами Амадео отводит руку и резко опускает гравированную поверхность паддла на ягодицы Чезаре. Боль прошивает все тело, расходясь лавиной от места удара. Мужчина дергается в цепях, изгибаясь. Амадео тихо смеется, и Чезаре чувствует, как холодные пальцы невесомо касаются его голой ягодицы, обводя наверняка отпечатавшееся слово. — К сожалению, — продолжает Сир. — Некоторым одного наказания недостаточно. Второй удар кажется даже болезненней предыдущего. Чезаре изгибается, мычит сквозь стиснутые зубы, бьётся в своих оковах, силясь вырваться. Бесполезно. Амадео ждёт, пока он затихнет. — Но ты в надежных руках, сын мой. Наставить тебя на путь истинный — мой долг. И я исполню его с радостью. После этого не остается ничего, кроме боли. Чезаре, ослепленный темнотой, словно ощущает все в сотню раз сильнее. Хотя, возможно, ему просто кажется. Возможно, чувства подстегивает страх, или голод, или все вместе. А может, всему виной нечеловеческая сила Амадео. Чезаре плевать на причины, все, чего он хочет — чтобы это поскорее закончилось. Он чувствует движение паддла еще до того, как тот соприкасается с кожей, и каждый выгибается, инстинктивно пытаясь увернуться. Острые грани букв добавляют дополнительных ощущений. Чезаре сжимает челюсти с такой силой, что ему чудится хруст собственных зубов. Все это, впрочем, бесполезно, потому что крик все равно прорывается, лезет откуда-то изнутри, несмотря на все старания. И Чезаре кричит, вопит, хрипит, брызжа слюной. От пресловутой гордости не остается ни следа. Он уже почти готов поверить в мистические свойства осины. Как простая деревяшка может причинять столько боли? Как может тело с отмершими нервными окончаниями, тело, которому оставили лишь призрак прежних чувств, ощущать ее настолько ярко? У Чезаре нет ответов на эти вопросы, а тот, кто ими владеет, вряд ли станет отвечать сейчас. Даже если бы у Чезаре была возможность выдать что-либо кроме нечленораздельных криков и стонов. Он даже не сразу понимает, что непрерывный град ударов стих. Боль продолжает расходиться по телу волнами, становясь менее интенсивной, но никуда не исчезая. Если бы Чезаре все еще был смертным, стараниями Амадео у него уже наверняка отнялись бы ноги. Но он вампир, и как бы ни была страшна пытка, его тело смогло бы вынести еще долгие часы издевательств. Если бы он желал, он мог бы жалкие секунды избавиться от гематом и ссадин, нанесенных паддлом. И он желает, он жаждет исцеления, избавления от боли. Его останавливает только то, что для регенерации требуется витэ, которого в теле Чезаре сейчас невероятно мало. Он слышит глухое рычание Зверя внутри себя. Зверь голоден, голоднее даже самого Чезаре, и голод его опасен. Что произойдет, если растратить последние капли крови, убрать последнюю преграду, отделяющую кроящееся в каждом сородиче Безумие? Отдаться ему, сделать шаг в бездну, из которой, возможно, нет возврата, рискнуть никогда больше не вернуть себе рассудок… С другой стороны, какой смысл цепляться за сознание в таком положении? В эту же секунду Амадео за волосы запрокидывает голову «сына» назад. Чезаре вскрикивает от новой боли, взорвавшейся одновременно и затылке и в вывернутых руках. Крик его тут же захлебывается в хлынувшем в рот алом потоке. Крови совсем немного, течет она медленно, но Чезаре чувствует, будто его топят в бурлящих волнах кровавого моря. Он упивается сладостью чужого витэ, освобождаясь от боли, страха, от железных и телесных оков. Потом Амадео отнимает руку и все обрывается. Чезаре повисает безвольной тряпкой, не в силах двигаться или думать. Голос Сира доносится до него откуда-то издалека: — Ты удивительный мальчик, Чезаре. — Холодная рука поднимает его голову за подбородок, большой палец стирает каплю крови с губ. Чезаре чувствует на себе буравящий взгляд. Амадео замирает на мгновение, после чего продолжает, на этот раз словно бы говоря с самим собой. — Обычно на выработку Уз уходит гораздо меньше времени. Еще немного, и я решу, что ты обладаешь иммунитетом… Впрочем, маловероятно. Амадео легко хлопает Чезаре по щеке и отступает, с усмешкой отмечая, что птенец тянется вслед за прикосновением. — Повиси так еще немного. Я скоро вернусь.