Всё, что мир может предложить

Наверное, если бы Гезрас и дальше распоряжался тем, как они проводили время, они бы так и ехали по разбитым второстепенным дорогам, встречая на своём пути то пастухов и мелких торговцев, то юных разбойников, которым наскучила степенная жизнь в «житнице Фаэруна», как называли эти земли в газете Экономический Вестник. Самыми неожиданно неприятными персонажами из встречавшихся им на дорогах, оказались стада коров, которые имели обыкновение разлечься на нагретом солнце песке, перегородив путь, меланхолично жевали траву и не боялись абсолютно ничего. Гезрасу было, похоже, глубоко наплевать, во что он одет, что он ест и где он спит — на данный момент одет он был в чёрную военную одежду, похожую на ту, что носили бойцы специальных подразделений гильдии магической безопасности, ел кашу, перемешанную с сыром, который время от времени покупал в деревнях, а спал в тележке, которую тянул за собой ослик. «Они могут взять нас в любой момент,» — напоминал весь его вид, несмотря на то, что они об этом не говорили. Астарион излишних напоминаний об этом не хотел. Не доезжая до Холма Гиллиана, приграничного поселения в дне пути от Даггерфорда, они встретили компанию музыкантов, что ехали на фургоне, запряжённом двойкой гривастых гурских лошадей с широченными крупами и пушистыми бабками. — Куда путь держите, господа? — спросил Астарион, — не в Холм ли? — А, — крякнул старый скрипач, натягивая поводья, — что там делать, в этом Холме? — Даже и таверны там, и той нет, — подхватила девушка флейтистка с чёрными глазами. В ней явно угадывалась гурская кровь, но Астарион почувствовал, что за последние несколько месяцев стал куда терпимее практически ко всему. — Едем мы в Гуардито, конечно же, — продолжил скрипач, — на праздник, посвящённый двухсотлетию Аларонского мира. — Какого такого мира? — уточнил Астарион. Флейтистка и скрипач переглянулись и рассмеялись. — А бес его знает, — ответил, наконец, скрипач, — главное, что Алехандре, дочери барона Сантьяго, исполняется в этот день шестнадцать лет, и в этот день ей сделает предложение Эмилиано, сын барона с Аларонских островов. Приезжайте и вы, господа, вино будет литься рекой, а танцевать будем до упаду. Так они и оказались в Гуардито — основанном гурскими контрабандистами поселении, где море разбивалось об острые скалы белой пеной, а на высеченных из шершавого жёлтого камня улицах росли дикие розы. Гуардито, казалось, весь состоял из лестниц, узких переходов и галерей в неожиданных местах, из сушащегося на верёвках бесконечного белья, неспешных разговоров и радостных детских криков. Астарион с удовлетворением наблюдал за тем, как тупое безразличие прущего напролом ломового коня сменилось в глазах Гезраса на лёгкую заинтересованность, затем — на удивлённое узнавание, будто он уже бывал в этих местах. Астарион достал им одежду — белую рубаху с роскошными кружевными манжетами для себя и чёрную с красным атласным воротником для Гезраса. Быстрее, чем Гезрас успел оказать какое бы то ни было сопротивление, он был усажен в кресло цирюльника, который сделал всё возможное для его временно плешивой рыжей шевелюры — и после этого Астарион с удовлетворением увидел, как его спутник окончательно оживает. Весь Гуардито можно было обойти кругом за полчаса; на то, чтобы изучить все его улочки и проулки, не хватило бы и жизни, но в каждом из них был накрыт стол, в каждом из них играла музыка, и над головами хлопали разноцветные флаги пополам с упорно досушивающимся бельём, положение которого в мире было столь же незыблемо, как скалы, на которых стояло всем известное, но не нанесённое на официальные карты поселение. Их угощали вином — так же, как и всех остальных, их угощали едой — и даже Астарион не нашёл в себе сил отказаться от того, чтобы откусить хотя бы кусочек. И наконец, конечно, они танцевали — с девушками, с парнями, со стариками и с маленькими детьми, с целыми толпами людей, под визг скрипок и звон гитар, под бой барабанов и песни, что женщины пели глубокими голосами. В какой-то момент Астарион потерял Гезраса — его оторвало очередной волной пёстрой толпы и утянуло с маленькой площади куда-то в переулки, — и просто пошёл, куда глаза глядят, подальше от шума и песен. Солнце садилось в море, отражаясь в окнах и облизывая жёлтые стены своим золотым прибоем; дикие белые розы были золотыми, и калитки были золотыми, и вода в маленьком роднике, впадающем в покинутый бассейн, где в обычные дни полоскали бельё, тоже была золотой. Астарион спустился вниз, к роднику, бросил немного воды на лицо и волосы, стараясь не задеть подведённые угольком глаза, посидел немного в тени. В голове была блаженная пустота — он не позволял больше просачиваться в неё мыслям о том, что в любой момент могут появиться чёрные люди внутри магических сфер, что в любой момент их могут снова связать — и что как раз в этот момент их жизни оборвутся. Нет. Не в этот вечер. Сегодня дочери барона Сантьяго исполнялось шестнадцать лет. Через год она выйдет замуж. Астарион не видел дочь барона Сантьяго, но был уверен, что она невероятно красива, и невероятно счастлива, и что она смотрит на мир глазами яростной породистой лошади, не знавшей в своей жизни ни минуты неволи. Он вышел из тени и прошёл через пустынную, залитую солнцем площадь. Здесь росло большое каштановое дерево; напротив был храм Матери Селуне — не такой, какие можно было найти во Вратах, гурский. Маленькие окошки, разноцветная, похожая на пёстрый ковёр вязь на фасаде. Изнутри ощутимо пахло розами и благовониями. Дверь была открыта. Двери в храм Селуне всегда были открыты. Повинуясь неизвестному порыву, Астарион вошёл, — там оказалось прохладно, — и толкнул внутреннюю дверь. Гезрас сидел на скамье, где-то на треть длины храма отдалённой от алтарной части. Солнечный луч падал ему на макушку, пламеневшую от этого, будто свеча. Астарион глянул на фреску наверху — на ней была Мать Селунэ, дарящая свет, совсем не похожая на холодное и всеблагое лунное божество, к которому привыкли селуниты. Она не была той, кого Гезрас привык там видеть. В гулкой тишине Астарион прошёл по проходу между скамьями и сел рядом. Гезрас не шелохнулся. Астарион положил свою ладонь на чужую — та была практически такой же холодной, как его собственная. Гезрас вздохнул и взял его за руку в ответ. Так они сидели долго — солнечный свет успел переместиться по храму, упасть на лица статуй, что были раньше в тени, ярко отразиться от лакированного ящика для подаяний прямо в глаза. С каждой минутой, что они проводили так, рука в руке, Астарион чувствовал себя всё более и более странно — забытые чувства затапливали его, не находя выхода. Раньше, после той достопамятной ночи, когда Гезрас спас ему жизнь, он думал, что не имеет на эти чувства права, что всё это было выбито из них обоих сотню лет назад. Теперь, сидя на жёсткой скамейке перед алтарём, он знал, что ни о каких правах речь никогда не шла. — Пойдём, — сказал Астарион, — там, на улице, праздник. А его здесь нет. Гезрас резко повернулся к нему — непонимание и удивление в глазах. И боль — огромное количество боли. — Я знаю, — Астарион перевёл взгляд, на маленькую брошку, что разрывала их странную ментальную связь, — я видел. Тогда, давно. Тебя в этом храме. Он ничего не ответил. — Пойдём, — повторил Астарион. На этот раз Гезрас поднялся, осторожно высвободил свою ладонь из чужой. Они вышли прочь из храма — закат ещё горел, площадь по-прежнему была пустынна, но музыка в основной части городка играла теперь громче. Улочка уходила от храма вниз, к морю. Они уже знали — несколько поворотов туда и сюда, и она выведет к небольшому волнолому, с которого рыбаки ловили рыбу, и к бухточке, в которой плескались ребятишки. Слева будет вид на обнимающий бухту городок, в самом сердце которого стоят самые богатые столы и играют самые лучшие музыканты, справа — глухая скала, уходящая в небо. И море перед ними. — Гезрас, — позвал Астарион. Тот повернулся. В голове всё смешивалось в изумительно бестолковую кашу — он слегка улыбнулся сам себе, тому, что даже спустя двести пятьдесят лет это, кажется, ощущалось одинаково нелепо, одинаково отчего-то страшно и в то же время смешно. — Помнишь, тогда, в Глубоководье, ты нырнул с этой скалы и потом достал для меня ракушку? Я тогда на секунду подумал, что ты решил эдак изящно всё же покончить с собой. Очень сильно на тебя разозлился, и сам толком не понял, почему. Точнее, мыслей на этот счёт у меня было слишком много, и ни одна из них не была правильной. Гезрас улыбнулся. — Какая же в итоге оказалась правильной? — Ты написал мне записку, — Астарион принялся ходить взад-вперёд по мысу, заложив руки за спину, — «Не бойся прыгать, чтобы нырять глубже.» Я подумал тогда, ну твою мать, философ чёртов, у меня тут чуть сердечный приступ не случился, а он философствует и поучает. И ты знаешь что, я никогда в жизни бы не прыгнул с этого обрыва. Я знаю. Потому что ты сумасшедший, Гезрас, вот ты кто, ты ведёшь себя, как сумасшедший, говоришь, как сумасшедший и выглядишь, как сумасшедший. — Я догадывался, — сказал Гезрас, отсмеявшись, — поэтому достал тебе эту чёртову ракушку. Увидел её там на дне, решил, знаешь, что это знак. — Но я… — Астарион отвёл глаза, — знаешь, я совершенно не смелый. Я никогда не смогу прыгнуть с этого обрыва. Ни с одного обрыва. Ты знаешь, я приезжал потом пару раз на это место, смотрел вниз, и понимал — чёрт, надо быть абсолютно сумасшедшим. Насколько нужно быть не таким, как я? Я же всю жизнь боялся, старался жить побезопаснее. И сейчас, сейчас я боюсь совершенно ужасно, больше, чем когда-либо в жизни, но вот что, смотри. Сейчас я прыгаю с обрыва. Не с настоящего обрыва, с настоящего я тебе сказал, я не стану прыгать никогда, но это уже кое-что. Он сделал пару шагов — теперь их разделяло всего ничего. Астарион чувствовал чужое дыхание, слышал чужое сердце, ощущал на себе этот насмешливый и в то же время невероятно тёплый взгляд. — Я люблю тебя, Гезрас. Забавно, — думал Астарион, прислушиваясь к звуку волн, ощущая чужое тепло и тепло догорающих солнечных лучей на собственной коже, — забавно, насколько ничего не меняется за двести пятьдесят лет. Они целовались на мысу в городке, и мимо проходили гуляющие, и никому не было никакого дела до них — в той же степени, что не было никакого дела до них волнам, и солнцу, и жёлтым камням старой контрабандистской крепости. Весь мир и всё его время сжались в эту одну точку, затем распрямились и пошли опять. В этом новом мире и новом времени Астарион теперь стоял, прижавшись к чужой груди и слушал, как мерно, спокойно бьётся сердце. Гезрас приобнимал его за спину и прижимался щекой к волосам. — Ты знаешь, — тихо сказал Гезрас, и Астарион чувствовал, что он улыбается, — я тогда нырнул со скалы, чтобы нам не пришлось уходить оттуда вместе. Это было бы неловко, я соблюдал приличия. Тебе ведь было так на меня наплевать, ты был такой будущий наследник состояния Касадора. Ехать со мной вместе по единственной дороге на арендованных клячах, фу. — Дурак, — Астарион со смешком ткнул его пальцем под рёбра, — всё точно так и было. Гезрас притворно согнулся от тычка и отстранился. Поправил свою рубашку, взъерошил свежеподстриженные волосы, коротко глянул на городок, где вовсю уже горели огни, а праздник и не думал прекращаться. — Я же тоже тебя люблю, упырь, — сказал он, с удивительно простым выражением лица, будто бы очевиднее этого факта не могло быть на свете ничего. Астарион улыбнулся уголком губ, сделал шаг прочь с мыса. — Тогда пойдём, — бросил он через плечо, — там, на улице, праздник.

***

Сколько раз в жизни ему приходилось играть любовника? Даже если бы от этого зависела его жизнь, Астарион не смог бы вспомнить всех, к чьей груди вот так прижимался щекой, вдыхая чужой запах и чувствуя кожей тепло. Кто-то из них вот так же нежно перебирал его волосы, кто-то целовал в висок, кто-то наоборот, отворачивался, или тут же начинал одеваться, или сворачивался в маленький клубок и ожидал, что обнимать будут их. С самого детства, в любой ситуации Астарион был немножечко актёром. Поэтому, лёжа в постели, среди переплетённых ног, рук и одеял, в этот короткий блаженный момент после секса, он делал вид, что верит, что всё это было искренним, что спокойствие было настоящим, что беззащитность не была притворством — хотя бы на секунду. Хороший актёр становился тем, кого он играл. Конечно же, в следующую секунду он уже знал, кого на самом деле представлял в эти моменты. Он думал — быть может, мне просто снова тридцать и я искренне влюблён в девушку, имя которой годы безжалостно истёрли из памяти? А быть может, ещё жив Винсент, и весь этот кошмар просто нам приснился, и это он с обожанием выдохнул сейчас моё имя? Может быть, это Тарри, милая маленькая Тарри? Их было несколько, и в эти моменты он намеренно забывал, что их не было в живых — оставалась только память, память о прикосновениях, память о глазах и руках, память о том, что спасало его душу от смерти. Потом он открывал глаза и их не оказывалось рядом. Рядом был кто-то ещё — кто-то, к кому Астарион не испытывал никаких чувств, и спустя пару сотен лет от этого даже не становилось гадко. В то, что когда-то случится чудо и ему будет позволено влюбиться снова, он, конечно же, не верил. Ему оставалась только память. Астарион слегка приподнялся на локте и поцеловал сначала основание шеи, потом подбородок, потом уголок губ. Гезрас повернул голову и притянул его ближе — сегодня они целовались невероятно нежно, будто и правда им было по тридцать лет, и на свете не могло быть ничего более драгоценного, чем эта ночь. «Чёрт возьми, — думал Астарион, пытаясь прочувствовать каждое прикосновение, — я ведь и правда люблю тебя.» От этого ощущения слёзы то и дело подкатывали к глазам — как у моряка, увидевшего землю первый раз за полгода, как у больного, что проснулся и впервые не ощутил боли. «Этот вечер не должен был существовать», — понял Астарион, ещё в момент, когда Гезрас, улыбаясь хитро, будто юный оборванец, лихо поддел спицей замок на окошке второго этажа и подтянулся на подоконнике. Девушка, что жила в этой комнате, тем вечером убежала со своим любовником, так что спальня в эту ночь была ей не нужна. Здесь пахло лавандой и дешёвыми духами; из мебели у девушки была только кровать и маленький, самодельный туалетный столик. Разноцветные юбки и блузки ворохами лежали на сундуке и висели на спинке единственного стула; ветерок шевелил тоненькие занавески и листья многочисленных растений в глиняных горшках. Гезрас придержал его за плечо и другой рукой легко провёл по рёбрам, к низу живота. Праздник, наверное, был сейчас в самом разгаре. Астарион поймал его руку и остановил; погладил по щеке, пальцем прикоснулся к слегка улыбающимся тонким губам. Праздник был в разгаре. Только на эту ночь. Эта ночь закончится. Солнце снова взойдёт над горами для того, чтобы завтра вечером опуститься в море. Они выйдут из этой спальни и вернутся в безнадёжный мир, где существует Касадор, где уже не нужно включать ни глушилку, ни другие приборы, потому что все они уже давным-давно взломаны похожими на акул головорезами. Уже через пару часов они вернутся в мир, где на досках объявлений вдоль всего побережья висят его, Астариона, портреты со всё растущей суммой награды. — Что с тобой? — спросил Гезрас. Астарион долгое время не мог ответить ничего; в горле застрял комок, язык словно превратился в кусок льда. Он больше не чувствовал чужих прикосновений, мог только наблюдать за тем, как обеспокоенно смотрят на него карие глаза. — Мы ведь скорее всего умрём, да? Гезрас посмотрел на него ещё мгновение. — Да. Всё внутри разлетелось вдребезги. Это было нелепо, несправедливо, жестоко — комната пахла лавандой и дешёвыми духами, из окна дул морской ветерок. Рядом был человек, которого он любил — он впервые за несколько десятков лет мог сказать, что любил. Они жили в этом мире, и солнце всходило над ним, и Астарион видел солнце, и солнце заходило — и тогда он видел ночь, и ночное небо, и луну, и всё это соединяло море, и между этим всем ещё были люди, и все их маленькие, смешные, невероятно важные устремления, и лошади, и корабли, и города. И, спустя двести пятьдесят лет всё это должно было оборваться. — Гезрас, — прошептал Астарион, изо всех сил обхватывая шею и прижимаясь к нему, — Гезрас, я не хочу умирать. В следующее мгновение он уже рыдал. «Тише, тише, — успокаивающе шептал Гезрас, — ну что же ты?» — но Астарион не мог остановиться. Любовь переполняла его, и ужас от осознания того, что оба они совсем скоро прекратят существовать, что не будет больше ни любви, ни солнца, ни Астариона — только, должно быть, боль. Редкие рыжие волоски на груди у Гезраса стали все мокрые от слёз, но вместо того, чтобы отталкивать его, мокрого, липкого, должно быть, ужасно противного, он только продолжал говорить что-то успокаивающее, пока не понял, что это совершенно не помогает, и тогда просто гладил по голове, пока Астарион не отстранился сам, вытирая глаза уголком одеяла. — Вот это они тоже говорят, — мягко сказал Гезрас, — солдаты. — Какие ещё солдаты? — растерялся Астарион. — Помнишь, ты говорил. Что они говорят, что скучают по дому и всему нормальному. Это казалось таким далёким и таким чуждым; это совершенно точно не принадлежало лавандовой спальне с цветочными горшками на подоконнике. Это было оттуда, из того жестокого мира, который просачивался в этот, сжирая на своём пути всё нежное и прекрасное. — Они все говорят, что не хотят умирать, — продолжил Гезрас. Астарион высвободился и сел, согнув колени и прислонившись к стене, прямо рядом с подоконником, на котором стояли горшки с цветами. — Но я не солдат, — сказал он отчаянно, — я простой бухгалтер. И мне очень страшно. Очень, очень страшно. Гезрас перекатился ближе, сел рядом. Боднул его носом. — Ну, как же ты можешь бояться? Ты ведь видел это, наверное, тысячу раз. Бывают, конечно, страшные смерти, но мы ведь не дадим себя схватить. Ты в точности знаешь, как это происходит. Они все…просто дёргаются немножко, а потом замирают. И всё. Будто бы сон. Астарион не мог не представить. Гезрас, конечно, был прав — он видел смерть сотни, если не тысячи раз. Они и правда часто не успевали даже вскрикнуть. Просто вспышка ужаса, сопротивление, а потом накатывающее, как чёрная волна, спокойствие. Он уже умирал однажды. В конце всё так и было. Просто тишина, усталость и спокойствие. Будто сон. — Но как же так? — жалко сказал он, — ведь я же люблю тебя. Как человек, который любит, вообще может умереть? Гезрас фыркнул и притянул его к себе. Руки снова заскользили ниже — на этот раз случайно, и тут же остановились. Астарион встряхнул головой и вдруг улыбнулся. — Ну посмотри, — он откинул волосы с лица и изогнулся, опуская чужую руку себе на бедро, — ведь это же я. Я ведь абсолютно замечательный! Как я могу умереть? — Действительно. Прости меня, я сказал абсолютную глупость. — Думаю, у тебя ещё куча времени для того, чтобы загладить вину.

***

Эта картина была стара, как мир — над земным, человеческим путём, усеянным повозками, кострами, жующими траву лошадьми и ослами, раскинулся путь небесный, сияющий миллиардом звёзд. На козлы одной из многочисленных крытых повозок вылезла молодая темноволосая девушка в простом дорожном платье, обняла колени и посмотрела в небо. Сон не шёл. Звёзды, в отличие от дневного света, успокаивали. Даже воздух ночью был другим. Караван, к которому они с Гезрасом присоединились, уже спал, только вдалеке, близ шатра вожатого, горел ещё костёр, да поблескивали время от времени в звёздном свете пики обходящих их охранников. Астарион закрыл глаза и прислушался — он любил эту тишину, и теперь, когда глаза его были закрыты, он попытался представить, будто бы снова был во Вратах, в своём кабинете, или на маленьком пляже близ храма богини моря. Представлять себя в пахнущей лавандой и дешёвыми духами комнатке было слишком сложно и больно, но всё равно мысли, что неизменно цеплялись за это воспоминание, наводнили его голову. «Им нужно взять тебя живым, — сказал потом Гезрас, — они убьют меня, но им не нужны свидетели. Чем больше сейчас вокруг нас людей — тем лучше.» Отец, старый и неразговорчивый ополченец, и его юная дочь, ясная, как солнышко, и болтливая, как лесная птичка. К концу первого же дня Астариона — точнее, изображаемую им Лию, — знали в караване все. Имени мрачного отца Лии никто, кроме караванщика, не запомнил, зато все молодые люди уяснили железно — приближаться к Лие никому из них было нельзя, а арбалет, что её отец держал при себе день и ночь, всегда был заряжен. Они убьют меня. Гезрас говорил это так просто и обыденно, что Астариону хотелось кричать от ярости. Он хотел противопоставить хоть что-то — нет, не Гезрасу, который всегда просто излагал факты, будто один из горташевых автоматонов, — а всему этому миру. На спине его была печать ритуала, что должен был сделать его частью огромного всплеска психической энергии, который принесёт невиданное могущество тому, кого он ненавидел больше всего на свете. В голове его сидел самый настоящий червь, готовый в любой момент сожрать его мозг. В повозке позади спал — наверное, пытался спать, — человек, которого он действительно любил, впервые за десятки лет. Сам же Астарион спать даже не пытался. Вместо Касадора за ним приходили люди в чёрном. Магические сферы подрагивали, переливаясь всеми цветами радуги, и надвигались на него неотвратимо. Во всех этих снах он знал — Гезрас уже мёртв, и сфер становилось всё больше и больше, и они были ближе и ближе, и он видел их — акульи лица, холодные глаза, направленные на него металлические трубки и сети заклинаний, тот парень с оторванной рукой, мёртвая девушка с невидящими глазами, что шла на него снова, как живая. Как-то раз, когда он в очередной раз проснулся от кошмара — это было днём, и Гезрас, в обличьи толстого бородатого мужика, правил их тележкой с осликом, — всё изменилось и стало одновременно безнадёжнее и спокойнее. Гезрас прижал его к своему боку — ничего особенного, просто отец прижимает к себе дочь, — и шепнул на ухо: — Они убьют меня. Но я должен сделать так, чтобы они не смогли забрать тебя. И, пока Астарион пытался осмыслить, что он имел в виду, он продолжил: — Только чтобы я это сделал, ты должен сам мне это сказать. Астарион тогда побледнел и, не сказав ни слова, скрылся в повозке. Он сказал это позже, когда проснулся от кошмара снова. — Да, — он не смог выдавить из себя ничего громче шёпота, — лучше ты, чем Касадор. Если другого выхода не будет — убей меня. Гезрас тогда просто кивнул. Астарион почувствовал, что в этот момент в мироздании что-то непоправимо переломилось, что-то что никак нельзя было уже откатить назад. Судьба с этого момента пошла в совершенно другом направлении. Он доверил Гезрасу собственную жизнь.