Всё, что мир может предложить

Тот, кто смотрит амнский сон, забывает свой, — говорила как-то Тарри, молодая актриса, к которой Астарион когда-то питал невероятную симпатию. Касадор не был против — он находил это смешным, а Астарион тогда не понимал, насколько жалкими они были, и воспринимал это временное ослабление поводка за дозволение кого-то любить и находить в ком-то утешение. Тарри состояла из отчаяния — юная и никому не нужная полуэльфка из южного Амна, она приехала покорять Врата своим актёрским талантом. Талант у неё был, но также природа снабдила её крепкой, круглой попкой, хрупким телосложением и огромными оленьими глазами, всегда влажными и будто умоляющими. Тарри нюхала амнский сон везде — у раковины на кухне таверны, где мыла посуду, на подоконнике в больше похожей на кладовку комнатушке, что снимала за пару монет в месяц, в общественной уборной и за кулисами маленького театра, после того, как уходил очередной «спонсор». Тогда-то как раз Астарион и попробовал наркотик в первый раз. Тарри разрешала ему пить собственную кровь, особенно когда обдалбывалась до бессознательного состояния. Потом он перешёл на традиционный способ употребления. Потом Тарри умерла от передоза. Астарион был безутешен. Касадор, должно быть, хохотал. За полгода, на которые хозяин запер его в подземельи, с доступом только к воде и, время от времени, крысам, степень свежести которых зависела исключительно от везения, Астарион тысячу раз вспоминал лицо Тарри, поймавшей свой последний приход — она лежала, мёртвая и холодная, и улыбалась нежно и беззаботно, словно была совсем маленькой девочкой, видящей хороший сон. Невинность и спокойствие её лица впечатались в его разум навсегда — будто бы не было в жизни Тарри всех этих ужасов, несправедливости и унижений. Она просто смотрела хороший сон. Она была навсегда свободна от этого мира, что никогда не был к ней особенно щедр. Нет, разум Астариона прекрасно помнил, как они с Тарри кричали друг на друга, как в психозе она в одну минуту резала вены, а в другую пыталась заколоть Астариона кухонным ножом. Тот, кто встречался с Тарри, на самом деле встречался с амнским сном, это было понятно. Но сердце его помнило только эту нежную, невинную улыбку, с которой она ушла из этого мира. С тех пор Астарион никогда не нюхал амнский сон. Конечно, это приходилось делать в салонах и джентльменских клубах — социально, в маленьких дозах, — но никогда не ради себя, только для того, чтобы соблюсти рамки приличий. Конечно, сходство между Гезрасом и Тарри ограничивалось тем, что у обоих было по две ноги и по две руки, а ещё карие глаза. Гезрасу было далеко не тридцать лет и по нему было видно, что он знал, что делает. Также было очевидным, что перед этим коротким периодом злоупотребления он был в долгой завязке; причина, по которой он не рассчитал дозу в тот раз и в итоге чуть не прикончил Астариона, тоже была ясна и осуждать его за это рука не поднималась. Тем не менее, Астарион узнавал паттерны. Гезрас был мрачен и неразговорчив в ещё большей степени, чем обычно; погружённый в свои явно невесёлые думы, на любые попытки разговора разве что кисло и полублагодарно улыбался. Спать с ним тоже стало невозможно — Гезрас всё время метался, потел, как скаковой конь, вставал, садился, ходил вокруг лагеря кругами, чесал руку, чесал ногу и чесал спину. Затем обычно чертыхался, случайно почесав начинающие подживать ожоги. Так как спать было невозможно, Астариону не оставалось ничего иного, кроме как размышлять о том и о сём, прислушиваться к своему телу, и тоже подмечать неожиданные тенденции. — Ты знаешь, — неожиданно весело сказал он как-то за ужином, когда их запряжённая осликом тележка остановилась на очередной вечерний постой на обочине второстепенной дороги в Холм Гиллиана, — я тут заметил, так сказать, тенденцию. Гезрас с выражением абсолютного равнодушия распрягал усталого ослика. Животное они честно купили у каких-то разбойников, которые устроили было им засаду на дороге, но стремительно передумали после короткого разговора с Гезрасом. Тележка же нашлась в деревеньке, у деда, что никуда не выезжал с тех пор, как у него померла от старости лошадь. — Когда я жил во Вратах, — продолжил Астарион, не встретив очевидного сопротивления собственной болтовне, — я пил, конечно, изредка человеческую кровь, но это было опасно. Видишь ли, никто не знает, что лорд Зарр вампир, и нам следовало соблюдать определённый уровень конспирации. — Это определённо был великий подвиг с твоей стороны, — слегка улыбнулся Гезрас, — с твоим-то языком без костей. — Попрошу! — притворно возмутился Астарион, — доверие к тебе, радость моя, абсолютно эксклюзивно. Хоть я всё и понимаю, бисер перед свиньями, ты всё равно вряд ли оценишь… — Да, в этом мы с осликом похожи. Гезрас потрепал животное по шее. Ослик в ответ махнул длинным мохнатым ухом. — Так вот, во Вратах я пил человеческую кровь очень редко, — продолжал Астарион, поспешая за Гезрасом и осликом, которые шли вниз по поросшему полевыми цветами холму, к речушке, — обычно я просто пролезал на конюшню, сцеживал пару литров с коней в пустую бутыль, и уходил. На вкус… Ну, вот ты давеча интересовался, что я там предпочитаю, и я ответил, что всё равно, лишь бы не ящерицы и змеи, гаже этого ничего на свете нет. Но конечно, лучше всего люди. Это как…знаешь, как хорошее вино. А лошадь, ну что лошадь, это как вода, или там яблочный сок. — Так в чём же заключается наблюдение? — О, мой друг! Астарион был подчёркнуто весел и беззаботен — отчасти из надежды поднять настроение Гезрасу, отчасти — потому, что когда вот так трепался, сам хотя бы на какое-то время забывал о плохом. Гезраса это не особенно развлекало, но, что было важнее, не заставляло раздражаться сильнее, в отличие от большинства других проявлений реальности. — Моё наблюдение состоит в том, что мы, вампиры, в плане питания не разумнее пятилетних детей, — заявил Астарион, — конечно же, питаясь лошадиной кровью, все мы мечтаем когда-нибудь добраться до неиссякаемых запасов крови человеческой, и ни в чём себе не отказывать. Мы не хотим жевать крестьянскую кашу с морковкой, мы хотим каждый день вкушать изысканные эклеры и профитроли! Высшие вампиры, конечно же, питаются исключительно человеческой кровью. И я тоже, радость моя, едва мы обосновались в Глубоководье, кардинально изменил диету на ту, о которой всегда мечтал. Почувствовав близость воды, ослик ускорился и потянул вперёд. Теперь Астарион едва не задыхался, поспевая за ними. — А потом, — продолжал он, — потом ты вероломно лишил меня моих профитролей. И сказал что-то вроде «ешь козу, так теперь выглядит твоя жизнь». Я очень хорошо запомнил, не сомневайся! Знаешь, что я тогда подумал? — Что я — само зло, — Гезрас закатил глаза и улыбнулся. Они, наконец, добрались до реки. Ослик благодарно хлебал воду. В камышах шуршали утки; над водой поднимался лёгкий вечерний туман. — Ну, вроде того, — со вздохом сказал Астарион, — что ты пытаешься меня контролировать и устанавливать своё превосходство. Я вообще много чего подумал тогда. Примерно всё из этого было полной, откровенной околесицей. Навроде той, что сейчас целыми днями думаешь ты. Гезрас пожал плечами. — Главное понимать, что это околесица, — сказал он, — так что же, выходит, все вампиры наркоманы? Астарион шутливо потянулся зубами к его шее. — Ага, и ты мой наркотик. Гезрас попытался в шутку его оттолкнуть — Астарион увернулся. Скоро они оба уже скакали по берегу рядом с ничего не понимающим осликом, что глядел на них, как на двоих идиотов — которыми они в тот момент себя и ощущали. В конце концов, Гезрас стянул с себя одежду и нырнул в реку, как делал при любой удобной возможности. Астарион постелил на землю куртку и сел на берегу, обняв колени — смотрел, как ставшая невероятно знакомой и родной длинная бледная фигура пересекает тёмную, медленно текущую воду, как тревожно и недовольно поднимаются заспанные утки в камышах. Ослик отошёл от них с видом, будто знать не знает этих двоих идиотов, и теперь с хрустом пощипывал траву и обгладывал кусты в сторонке. Гезрас вышел из воды в одних трусах и сел на песок рядом. Тело его излучало живое тепло. Астарион украдкой оглядел его — раны, полученные той ночью, уже практически затянулись, ожоги с каждым днём становились всё меньше и меньше. К жуткому шраму, проходящему через всё тело, от ключиц и до паха, Астарион привыкнуть никак не мог — он пугал. Каждый раз, случайно прикасаясь к полоске твёрдой рубцовой ткани он чувствовал, будто вторгается во что-то запретное, прикасается к тому, чего касаться нельзя — это было похоже на то, как он до сих пор порой замирал в дверях, ожидая приглашения, которое теперь было ему не нужно. — Упырь, — позвал Гезрас. — Мм? — Ты что, действительно всегда хочешь выпить моей крови? Астарион пожал плечами. — Наверное, в той же степени, в какой ты всегда хочешь нюхнуть дури, — ответил он, глядя на тёмную воду, — хорошо, в такой же степени, в какой я всегда хочу нюхнуть дури. Есть определённые сигналы, которые посылает тело. Это очень сильно завязано на чувство голода. «Ты умрёшь от голода, если не выпьешь его кровь», что-то в этом духе. Ещё есть эйфория, которую я испытываю после того, как выпью человеческую кровь. — И отходняк? Астарион кивнул. — Да, но в основном эмоциональный. Это такое ощущение безграничной власти ради власти. Власти, которая не задаёт вопроса «что дальше». — И, говоришь, твой Касадор питается исключительно людьми. — Многое объясняет, правда? Гезрас дёрнул губой в полуусмешке. — Правда. Тем проще будет договариваться. — С Касадором? — Астарион в изумлении вскинул брови, — ты всё ещё не оставляешь мысли, что с Касадором можно договориться? Так вот… — С тем, кого нанял Касадор, — Гезрас закатил глаза и принялся натягивать одежду, — и это совершенно определённо не он один. Касадор объединился с тем, кому нужна вот эта мозгоедская цацка. Это совершенно определённо кто-то, кто тоже находится во Вратах Балдура и у кого там есть значительная власть. — Энвер Горташ. Снова Энвер Горташ, король мозгоедов. Нет, не отворачивайся, я вижу, что ты намекаешь именно на это. Ты понимаешь, какой это бред? Нет, ты не можешь понять, какой это бред, ты же не знаешь всех культурных…особенностей. Так вот, Гезрас…да подожди же ты, постой! Астарион нагнал его, идущего через поляну, чтобы вылавливать ослика из сочных кустов, и ухватил за плечо. Гезрас остановился. — Почему? — просто спросил он, — почему не Энвер Горташ? — Потому что у Энвера Горташа есть мозги, — сокрушённо, как малолетнему ребёнку, в очередной раз объяснил Астарион, — Энвер бизнесмен. Начинал он с того, что торговал оружием и возил контрабанду. После очередного восстания у него оказалось достаточно денег и влияния для того, чтобы легализоваться. Сейчас он почти на сто процентов легален, ему принадлежит Стража, недавно он получил титул эрцгерцога. Преступность Врат в ужасе и нос высунуть боится из норы, горожане счастливы, лорды признают его, а те, кто не признавал, разорены. Народ в восторге, потому что теперь им управляет не заплесневелый лорд с кислой рожей и консерваторскими песнями о былой славе, а человек из народа, к тому же, знаменитость. Видишь ли, Глубоководье всегда смотрело на Врата с такой вот миной, вроде как грязный юг, преступное логовище, сортиры на улице, никакого взгляда в будущее, только торговля картохой, зерном и железяками. А тут приходит Горташ, скупает мастерские и превращает их в заводы — это раз, вместо стражников на улицах автоматоны, каких нет даже в Глубоководье, это два, первая в мире грузовая железная дорога — это три. И всем понятно, что это только начало. — Звучит, как во всех отношениях приятный человек. — Он и есть, — Астарион снова закатил глаза, — во всех отношениях приятный человек. Очень разумный. Я не вижу никаких причин, по которым Энвер Горташ мог бы хотеть стать королём мозгоедов. — У тебя же вроде бы около тысячи доказательств, что культ Абсолют — это его детище. — Это не доказательства. Так, практически необоснованные спекуляции. — На большом торговом пути стоит бывшая таможенная застава, кишащая этими культистами. Они уже который месяц грозятся выступить на Врата и всё не выступают. Вместо этого они совершают набеги на пригороды, которые благополучно разматывает доблестная Стальная Стража. — Так, если бы ты предъявил мне это в качестве доказательства в суде, все бы подняли тебя на смех. — Мы не в суде. — Это не доказательство. — Суда, принадлежащие компаниям Горташа, без проблем проходят мимо заставы, в то время, как на другие ложится смертельное проклятие. — Эта катастрофа произошла лет пятнадцать назад, задолго до того, как культ Абсолют вообще появился, а Горташ занимался чем-то интересным. — Но проклятие до сих пор не сняли. — Говорят, технологически сложно. — Зато построили железную дорогу и железных стражников. Это технологически несложно. — Убийца! — Что? — Почему ты изо всех сил пытаешься мне доказать, что Энвер Горташ — король мозгоедов? Он добродушно рассмеялся. — Я просто озвучиваю тебе все чудесные доводы, что ты приводил мне по вечерам в Глубоководье, пока я узнавал, что, по твоим же словам, этот мир может предложить. И по ним всё выходит достаточно складно, но стоит мне сказать, что нас пытаются выловить на деньги Энвера Горташа, как ты тут же говоришь про короля мозгоедов и упираешься ну точь в точь, как наш осёл. Осёл и правда упирался всеми четырьмя ногами, отказываясь уходить от кустов и перебираться выше по склону, туда, где стояла телега. Астарион зашипел на него, пытаясь напугать, и обнажил клыки — осёл, пару раз раньше этого пугавшийся, теперь меланхолично дёрнул ухом и продолжил набивать рот сочными листьями. — Да потому что это бред, — он устало запустил пальцы в волосы и вздохнул, — никакого смысла. — Не всегда есть смысл, — пожал плечами Гезрас, — ладно, раз он хочет оставаться здесь, то пусть остаётся здесь. Пойдём принесём вещи. Они принесли вещи; Гезрас теперь колдовал над костром и готовил себе какую-то еду. Астарион сбегал ещё раз к реке и быстро помылся — процесс мытья в текучей воде был чем-то, к чему он, пожалуй, не сможет себя приучить никогда, и неизменно приводил в состояние тревоги. Погода стояла по-летнему хорошая. Сон под открытым небом был едва ли хуже сна в занозистой, пахнущей хлевом и пылью телеге, но Астарион всё равно ругал проклятого осла, из-за которого они оказались на берегу реки. По крайней мере, здесь, на поляне, он сможет спать отдельно от Гезраса, и не получать пинки то локтем, то пяткой. — Не хочешь есть? — спросил Гезрас. Астарион, лежавший на спине головой к костру, перевернулся на живот и отрицательно покачал головой. — Это первый раз, когда ты спросил меня с той ночи. Он проследил за тем, как лицо Гезраса слегка изменилось — будто бы едва появившийся на нём свет сменился раскаянием. — Я рад, что тебе сегодня полегче, — заверил его Астарион. Гезрас отмахнулся. — Я подсел на войне, — сказал он после недолгого молчания, — с одной стороны, как все, с другой стороны — потому что у меня всю жизнь были хронические боли. Научился с этим жить, насколько вообще можно с этим жить. Знаешь, с одной стороны дьявол подкидывает тебе своё лекарство, с другой — раздирает когтями кишки. Выбираешь, какой баланс двух зол тебе больше нравится в это утро, но они оба всегда с тобой. — Ты не должен оправдываться. Я тоже этим баловался. Астарион пытался говорить как можно мягче, но Гезрас скривился, отчего стал выглядеть лет на сто старше. — Ещё бы ты не баловался, — проворчал он, — только вот я если бы захотел, не смог бы оправдаться. Я же потом возил эту отраву, давал работу целому народу, можно сказать. Тем, кто проиграл в войне. Женщины, дети, переломанные эльфские мальчишки, что сбежали на фронт воевать за свободу, а оказались никому не нужны. Дьявол не зря пил со мной виски, Астарион. — Я убил девочку, — вдруг сказал Астарион, — тогда, в Глубоководье. Гезрас подложил дров в костёр. — Девочку… — протянул он, — из-за еды? — Нет, — Астарион ответил слишком резко, — думаешь, я стал бы убиваться из-за девочки, которую случайно убил из-за еды? Нет, это была девочка, которая помогла мне узнать, что за ритуал затеял Касадор. Девочка-демонолог, совсем юная, ей и двадцати, наверное, не было. В душе у него всё замерло, будто воздух перед грозой — душно, нечем дышать, жара, ни звука. Он словно вынимал сейчас пробку из бутылки с ядом, что мог отравить целую реку, только вот ядом был он сам. Мог ли яд отравлять сам себя? По всему выходило, что мог. — Ты устранил свидетеля, — сказал Гезрас, на всякий случай слегка сочувственно, но явно не понимая, в чём проблема, — уверен, ты не раз делал подобное. — Конечно, делал, — в голосе Астариона злость мешалась с досадой, — ради Касадора. Он не особенно спрашивал моё мнение на этот счёт. Но эта девочка… Понимаешь, она призывала демонов без ограничивающего круга. Потому, что демоны это друзья, а не рабы. И она влюбилась в меня, и совершенно искренне хотела помочь, и верила каждому моему слову, и она просто упрашивала меня рассказать о том, как тяжело мне жилось у Касадора. Мы ходили с ней на свидания, она рассказывала мне про свою жизнь, и всё время боялась как-то ранить меня. Гезрас, она была абсолютно чистым существом, а я убил её, облил ламповым маслом, сжёг и сбросил в море. На том самом месте, где ты достал для меня эту ракушку. Гезрас молчал. Астарион не чувствовал себя лучше ни на грамм. — Зачем? — наконец, спросил Гезрас. — Что «зачем»? — Зачем тебе было ходить с ней на свидания? Зачем тебе вообще была эта девочка демонолог? Я уверен, что было огромное количество других способов узнать. Заплатить денег, манипулировать чем-то другим. Всё это звучит, как какой-то страшно изощрённый план в духе театральных постановок про вампиров. — Потому что так и было! — Астарион вдруг сорвался в крик, — ты понимаешь? В том-то и дело, так и было! Я жрал этих людей, в голове творилось бес знает, что, в одну секунду я искренне любил эту девочку, в другую — использовал эту же девочку, представлял себя героем пошлой театральной постановки! — И ты тоже не сможешь оправдаться, — медленно проговорил Гезрас в установившейся после этого звенящей тишине. Астарион выдохнул и посмотрел на него почти с ненавистью. — Что? — Дьяволово лекарство, — Гезрас посмотрел ему в глаза, — сначала пьёшь, потом делаешь вещи, за которые никогда не сможешь оправдаться. Ни ты, ни я. Знаешь, почему, Астарион? А? Потому что не кровь это делает, не кошка, не дьявол рукой твоей водит, нет. Всё это делаешь ты сам. — Но я сейчас… — прошептал Астарион, — я сейчас никогда в жизни не сделал бы… — Ага, — голос Гезраса сделался суровым, — все мы так говорили. У меня был сын. Он видел меня, когда я…в общем, когда я был в том состоянии, когда чуть тебя не убил. У меня всегда был в мозгах какой-то ограничитель, я не знаю, я мог бы, наверное, переубивать всех в доме, но сына бы не тронул. Но он это видел. Как ты думаешь, каково это — когда тебе десять лет и ты видишь, как твой отец переубивал всех в доме голыми руками, а? Не тронул тебя, большое достижение. И я повторял себе это, что я никогда в жизни больше этого не сделаю. Но с одной стороны дьяволово лекарство, с другой — дьяволовы когти в животе. С третьей — сын. С четвёртой — работа. И ты каждый день выбираешь свой рецепт яда, каждый грёбаный день. — Ты… Убил своего сына? Гезрас бессильно уронил подбородок на грудь. Астарион видел, как он мусолит в руках кусочек бересты и отрывает от него тоненькие полоски. — Нет, — сказал он, наконец, — он убил себя сам. Видишь ли, когда он видел меня в том состоянии, он знал, что я его не трону, и тогда он обнимал меня. И из-за этого он в итоге всю жизнь чувствовал ответственность за всех подряд. Аур стал проповедником, путешествовал из города в город. Ты догадываешься, чем кончают проповедники и прочие святые люди. — Как ты его отпустил? Ты же был…большим человеком, там, у себя дома. Ты же мог… — Потому что я никогда не ограничивал чужой свободы. Ни одного живого существа. После всего, чему я его научил, после всего, что он увидел в мире, он захотел поступить так. У него было это право. — К дьяволу такую свободу, — выплюнул Астарион, — ты любил его или нет? Гезрас смотрел ему в глаза — пристально, не мигая. Недобро. — Больше жизни, — сказал он, выговаривая каждую букву каждого слова чётко, будто они были отлиты из стали. Астарион понял, что дальше говорить не стоит, и просто сел обратно на землю по другую сторону костра, пытаясь успокоиться. Получалось скверно. — А ты любил свою эту девочку в Глубоководье? — Не знаю, — Астарион отвернулся, избегая взгляда, — немножко. Не так, как ты любил сына. — Но ты знаешь, что никогда не сможешь оправдаться. — Да, — Астарион повторил, как эхо, — я никогда не смогу оправдаться. Всё его существо затапливала горечь — она переливалась через край, как вода из оставленного под дождём ведра, и точно так же клокотала, когда на поверхность обрушивались всё новые и новые капли. Человеческое существо не могло это вместить — но он не был человеческим существом. Он был тем, кто никогда не сможет оправдаться. — Ну, чего ты ждёшь? — голос Гезраса был жесток, — ждёшь, что я подойду к тебе, обниму, скажу, что всё в порядке, Астарион? — Неужели это плохо? — слова получились не слова, а какой-то жалкий, умоляющий всхлип. — Нет, — вздохнул Гезрас, — не плохо. Просто понимаешь, то, что ты чувствуешь сейчас — это для той девочки. Твоя любовь. И то, что чувствую сейчас я — это для моего сына, и для всех друзей, что умерли от моей руки, и для всех, кто был мне дорог. Моя любовь. И если ты достаточно мужик, то ты будешь сидеть здесь и чувствовать это. Ради них. Мы пьём с дьяволом, я и ты. Но это не про то, чтобы пытаться быть праведником, и отмолить грехи, когда ты совершенно точно знаешь, что никогда не сможешь оправдаться. Это про уважение. Про любовь. Ради них. — Ради них, — глухо повторил Астарион, — ради них.