Всё, что мир может предложить

Убийца большой, а Астарион маленький. Ноги у него длинные, а грудная клетка широкая — строением Убийца напоминает борзую собаку, и наверняка, может точно так же без устали бежать целыми днями через непролазный бурелом и полные предательских кочек и рытвин поля. Иногда Астариону кажется, что вот-вот Убийца сорвётся и унесётся в даль, оставив его позади — его, с его неожиданно слишком короткими ногами, не предназначенными для таких нагрузок лёгкими и непрекращающейся болью. Целыми днями всё его тело болит. Первыми начинают болеть ноги, затем к ним подключается поясница. Плечи, на которые нагружен проклятущий рюкзак, хуже всего — они не только постоянно ноют, но и быстро покрываются мозолями от лямок. Убийца перестёгивает лямки. Затем оборачивает их куском тряпки. Теперь рюкзак не трёт, а просто с каждым шагом впивается глубже и глубже в стёртые плечи. Тело Астариона кричит от отчаяния. За этими криками он почти постоянно приписывает Убийце мысли и намерения, которых тот точно не имеет. «Он над тобой издевается,» — говорят мысли. Астарион прекрасно знает, что рюкзак Убийцы ещё тяжелее. Убийца находит для него еду и даже спрашивает, кровь каких животных Астарион предпочитает. Убийца позволяет себе уснуть на три или четыре часа в сутки, и требует будить его при малейших подозрениях. В это время Астарион сидит в их крошечной палатке и смотрит на многочисленные датчики — один из них мерно попискивает, другой просто масса светящихся точек, что роятся в воздухе, третий, самый важный — та самая тарелка со спицей в середине, что они видели в убежище менталиста Андрея. Поначалу Астарион честно следует всем указаниям и будит Убийцу каждые полчаса. Тот беспрекословно поднимается с лежанки и идёт проверять периметр лагеря, не находя в итоге ничего. Спустя четыре часа такого «отдыха», Убийца собирает лагерь и отправляется дальше. Тогда Астарион перестаёт будить его на большую часть тревог. Убийца быстро догадывается об этом и устраивает ему выговор. «Я знаю, на что способно моё тело,» — говорит тогда Убийца. «Ему просто нравится командовать тобой и чувствовать себя авторитетом, ” — тут же поспевают гадкие мысли. Астарион знает, откуда они берутся. Почему-то сейчас, среди боли, грязи, изнурительной дороги он мыслит невероятно чётко. Зелёная клетчатая рубашка удивительно мягкая и постоянно пахнет костром. Куртка тоже пахнет костром, как и волосы, и кожа, и вообще весь мир. Астарион, привыкший к ежедневным ваннам и одеколону с запахом розмарина, не говоря уже о смене нижнего белья, не представляет, как можно привыкнуть вот к этому. Они пробираются через овраги, вдоль опушек, с опаской пересекают открытые пространства полей. Им встречаются косули, лисы, кабаны и один раз медведь; в другой раз они набредают на стаю волков. Убийца говорит, что волки в это время года неопасны. Ни одного человека они не встречают — люди опасны всегда. «Сколько мы так будем идти?» — думает Астарион каждую секунду пути, но никогда не задаёт этого вопроса. Рядом с Убийцей он чувствует себя самым бессмысленным и бесполезным существом на всём белом свете. Убийца крайне немногословен. Говорить опасно. Спать тоже опасно. Оставлять обескровленные трупы зверей опаснее всего. Опасно даже одному отходить в кусты по малой нужде, потому что вокруг лагеря Убийца каждый вечер ставит с десяток растяжек. Сначала Астарион пытается возмутиться, уж растяжку-то он заметить в состоянии, да и ссать при ком-то неловко, — но в конце концов смиряется и с этим. «Когда-то мы пили вместе с Сатаной,» — вспоминает Астарион. Это было в какой-то другой жизни. В другой жизни Убийца был остроумен; Астарион точно помнит, как он поминутно усмехался, как вошедшим в привычку движением дёргал рассечённой губой, обнажая клык. Он точно помнит — они стояли на сухом мосту над улицей Стекольщиков; они сидели на обрыве за доками — бесконечно-синее море билось внизу, рыжая голова лежала у него на коленях и чужое дыхание шевелило волоски на ноге. Убийца тогда был как хитроумная игра. Сейчас он стал просто механизмом. Левая нога за правой ногой; развернуть карту, пометить маршрут, перебежка вдоль просеки, с брошенной лесниками дороги в овраг. Ещё одно заболоченное озеро, из которого вот-вот потянутся духи утопленников, ещё один лагерь, ещё один вечер, когда Астарион сидит в крошечной палатке и слушает, как мерно пищит высматривающий невидимую опасность техномагический инструмент. На четвёртый день этого безумия, когда обычная жизнь стала казаться бесконечно далёкой и невероятной, Астарион, наконец, не выдержал. — Убийца, — сказал он, — мне нужно поговорить. Убийца оторвался от разделывания обескровленной кроличьей тушки, которую собирался зажарить на костре. Поднял абсолютно ничего не выражающий взгляд на Астариона. — О чём ты хочешь поговорить? Астарион сидел, прислонившись к поваленному дереву, и смотрел на свои уродливые, стёртые ноги. Пальцы на них опухли и выглядели будто бы переломанными. Мышцы пульсировали болью даже сейчас, когда он остановился — это означало, что ещё пару часов вряд ли вообще получится встать. Он вскинул голову, лёгким взмахом откинул кудрявые волосы со лба. — Да о чём угодно. Родной, уже четвёртый день кругом одни зайцы да олени. — Ты хочешь, чтобы появились люди? Астарион помолчал. Отвёл взгляд. — Нет. Я не хочу, чтобы появились люди. И да, да, я помню, что ты говорил — раз люди не появляются, то ты делаешь свою работу хорошо, а они плохо. И, если всё пойдёт хорошо, то люди так и не появятся — вплоть до самых Врат. — И говорить… — Небезопасно, да, потому что они могут прочёсывать эфир, и ищут маленькие возмущения, а найдя их, начнут ломать шумодавилку и слушать. Но послушай, так ведь тоже нельзя. Убийца покачал головой и ничего не ответил. Бросил нарубленную кроличью тушку в котелок, присыпал крупой и какой-то зеленью, что собирал по пути, вылил туда же остатки воды из бурдюка и поставил на огонь. Теперь он обходил периметр лагеря — поразительно, как быстро безумнейший распорядок жизни, под завязку заполненный непонятными правилами, может стать привычным. Датчик шумодавилки мерно попискивал; Убийца в кустах двигался словно ему в такт, всё так же плавно и равномерно, был всё так же осторожен, но Астарион знал — он на взводе. Суп в котелке начинал пахнуть. Запах слегка успокаивал — в конце концов, это был запах человеческой пищи. Если закрыть глаза и дышать поглубже, то можно было представить, что они в городе, время близится к ужину, и какая-то хозяйка варит этот суп на своей кухне. Астарион представил эту несуществующую женщину во всех деталях — вот старый передник в клетку, покрытый застарелыми пятнами, вот охватывающий пышные кудрявые волосы платок, усталое, одутловатое лицо, блестящие от жира щёки, похожие на маленькие красные яблочки. Крошечная кухонька во флигеле дома, с выходящими на улицу окнами, из которых и тянет запахом крольчьей похлёбки. Ложки, поварёшки, связки трав и ещё целый ворох кухонной утвари на крючках над очагом; занавеска, по всей площади которой развешаны клеевые ленты от мух. Убийца заскрёб ложкой по дну котелка, перемешивая похлёбку. Астарион открыл глаза. Они всё ещё были в лесу, и уже почти светало. На тысячу разных голосов пели птицы. Пахло мхом, прелыми листьями и вездесущим костром. — Ты ведь бывал на войне, Убийца, — сказал Астарион, — как давно? Убийца сидел к нему спиной, опустившись на корточки, и пытался что-то высмотреть в котелке. — Давно, — ответил он голосом, не выражавшим ни одной эмоции, — лет сто назад. — Ты, наверное, не помнишь, каково быть новобранцем. Убийца встал, повернулся к нему. Пересел на бревно. — Вряд ли ты сам бывал на войне. Чтобы помнить. Астарион добродушно фыркнул и мотнул головой. — Конечно же, нет, — ответил он, — какое я могу иметь отношение к войне? Я ничего не знаю о ней, кроме того, что на ней люди убивают людей, чтобы лорд Славный мог захапать больше земель герцога Сиятельного, или чтобы войска обоих лордов смогли подавить восстание крестьян, которых раздраконил пропагандой лорд Честное Лицо и Благородные Помыслы. Но я знаю людей. Я общался с ними, с теми, кто прошёл ту или иную войну. Могу их себе представить. Видишь ли, это обычно люди, у которых ничего не осталось — они никому не нужны после войны, их никто не хватится. — К чему весь этот разговор? — Убийца явно был раздражён. — Думаешь, то, что тяжелее всего для новобранца — это боль и усталость? Мозоли, вот этот сон без сновидений, ощущение в жилах, будто они скоро лопнут? Нет, Убийца, они об этом практически никогда не вспоминают. Потому что ну тебе ли не знать и мне ли не знать — боль, слабость, на это перестаёшь обращать внимание. — Они говорят о семьях, — Убийца прервал его, — о родителях, невестах. Некоторые — о детях. Но я не вижу, каким образом это относится к тебе. Астарион вскинул бровь. Он выглядел теперь так, будто сказанное Убийцей его донельзя забавляло. — Думаешь, они говорят о них потому, что так любят? Нет, Убийца, я живу на свете достаточно долго, чтобы знать, что люди не любят никого, кроме себя самих. Они не любят своих жён — только тот факт, что о них заботились и им варили борщи, и так же с родителями. Они не любят своих детей — только тот факт, что на них смотрели снизу вверх и заглядывали им в рот. Моя плоть и кровь, сумел его научить, посмотрите-ка все на меня! Люди — простые штуки, Убийца, люди любят себя и почему-то вечно этого стыдятся. Знаешь, они все проносят через войну какую-нибудь крошечную безделицу — детский рисунок, вышитый платочек, медальончик с портретом любимой. Это кажется таким трогательным проявлением любви, пока не понимаешь, что на самом деле это простой страх. Страх, что никогда больше не будет так, как раньше. Никогда больше не будет ничего нормального. Убийца молчал и слушал. Снова помешал своё варево ложкой, попробовал на вкус — оказалось не готово. Астарион зацепился за это взглядом. — Только что ты обходил лагерь, — сказал он, — я сидел здесь, потому что ноги у меня снова свело так, что я не могу подняться, и вот нюхал твою еду. Я даже не ем такое, но я закрыл глаза и представлял простую улицу где-то во Вратах. Будто я стою на этой улице, а вовсе не посреди леса, и какая-то баба варит суп. Простая такая картинка, если бы просто по улице шёл — никогда бы не посчитал это чем-то достойным внимания. И вот для всех этих новобранцев самое страшное это не то, что им больно, или голодно, или холодно, нет. Самое страшное — это что им не за что зацепиться. Ничего привычного, ничего нормального. Они мужики, в большинстве своём, или бабы такие же, как мужики, поэтому друг с другом о том, что происходит у них на душе, говорить не приучены. Сидят в своём окопе, смотрят на этот медальончик и вспоминают. Не верят, что что-то на свете есть нормальное. Что это когда-то было правдой. — Это так, — согласился Убийца, — ещё они постоянно поют песни. Даже те, кто никогда в жизни не пел. Но я всё не могу понять, ты же так долго рассказывал мне, что у тебя не было в жизни ничего нормального и достойного любви? Астарион закатил глаза. — Я уже говорил тебе, что ты прав, — сказал он, — но вот что. Последние четыре дня я всецело доверяю тебе, иду через эти дебри, ни разу не пожаловался ни на что. Ты можешь позволить мне сделать одну вещь? Всего одну вещь. Убийца не ответил — только глядел на него очень устало, как человек, что последние четыре дня едва ли спал. Астарион с огромным трудом встал — ноги были будто деревянные и совершенно не хотели сгибаться, — и проковылял к бревну, на котором пищала шумодавилка. Он нажал на комбинацию рун на боку устройства, и писк прекратился. Стало невероятно тихо. Птицы пели в этой тишине громко — слишком громко. Слишком громко потрескивал догорающий костерок и булькала похлёбка. Астариону показалось, будто как только он нажал на руны, с его головы сняли душный, непроницаемый шлем. Не знай он Убийцу достаточно хорошо, подумал бы, что тот собирается сейчас его как минимум удушить — такое предупреждающее выражение отразилось на жёстком, усталом лице. Убийца весь подобрался, уже готовый встать с бревна, двинуться вперёд и включить устройство опять. — Два грибника, — голос Астариона прервал, кажется, любое движение в синих предрассветных сумерках, — мы же просто два грибника, которые идут через лес. Я, например, страшно устал и вообще ни о чём не могу думать, зато у меня язык без костей. Если кто-то вдруг услышит всю чушь, что я несу, то тут же поймёт, что абсолютно ничего интересного тут нет. Просто какой-то деревенский дурак съездил во Врата и теперь не затыкается. — Грибник? — вдруг недоверчиво усмехнулся Убийца. — Садись, ешь. Астарион с трудом проковылял обратно, вытащил из палатки свою скатку, расстелил её на земле и, неловко, с душераздирающими стонами усевшись, прислонился спиной к коленям Убийцы. — Когда я ездил во Врата, то видел там храм, посвящённый богине моря, — сказал он, прикрыв глаза, — представь. Маленькая коса, уходящая в море, на ней колонны из белого мрамора, резные галереи, и ни единого кусочка стекла. Всё продувается ветрами, о стены разбиваются волны и в этих залах всегда висит эта лёгкая солёная взвесь. Зимой, когда приходят штормы, служительницы всё равно проводят службу, на стылом ветру, что продирает до костей, и одеты они в свои чешуйчатые одеяния, и ноги у них босые. А потом, как они закончат, по галерее ходят уборщицы в резиновых сапогах и просмоленных жакетах, а служительницы толкутся между них. Представляешь, как глупо выглядит? Убийца вздохнул — как-то многосоставно, будто бы на один вздох накопилось слишком много усталости и смирения, и пришлось сделать два, — и Астарион ощутил чужую тёплую руку на своём плече. Он осторожно погладил длинные пальцы и продолжил. — А ещё, когда я был в городе, там угощали вином… Солнце в очередной раз вставало над лесом. Передатчик больше не пищал. Когда Астарион в деталях рассказывал о том, какие цветы в прошлом году высадили на бульваре у ворот в верхний город, он почувствовал, что рука, что до сих пор лежала на его плече, ослабла и пальцы неловко сползли вниз. Убийца уснул. Астарион улыбнулся, подтянул к себе ноги, отвернулся к бревну, чтобы не видеть до сих пор слегка пугающее его солнце, и уснул тоже.

***

Лицо острое и молодое, но с едва заметными усталыми морщинками в нижней части — уголки губ, складки у щёк. Острые уши — впрочем, то, что он эльф, причём из хорошей семьи, очевидно и без ушей, такую породу не перешибёшь. Волосы кудрявые — на плакате указано, светлые, брови и ресницы светлые, особые приметы: альбинос, рост средний, на шее шрам от укуса. Особо опасен, кровожадный вампир, доставившему живым во Врата Балдура награда в размере пяти тысяч золотых. Астарион видел свои портреты и раньше. Молодые художники и художницы, однажды — студент-иллюзионист. Все они, конечно, говорили, что рисуют, как есть, но он знал — никто не стал бы рисовать своего любовника «как есть». Это было попросту невозможно. Кто нарисовал этот портрет? Сам Касадор или кто-то из его наёмников с его слов? Астарион знал, что смотрит сейчас на самое честное и реалистичное своё изображение — изуродованное печатным прессом, повторившим его несколько тысяч раз, упрощённое донельзя в угоду тому же печатному прессу, оно всё равно было честнее, потому что служило совершенно иной цели. — Чего пялишься, бродяга? Астарион повернулся. На крыльце сложенного из брёвен гарнизона стоял плечистый молодец лет тридцати и курил папироску. Спрашивал он больше от скуки, чем из какой-то враждебности; в конце концов, никому, включая вонючих бродяг с полной вшей бородищей, не возбранялось посмотреть на изображения особо опасных преступников и, чем чёрт не шутит, сообщить следствию важную информацию. К молодцу подковылял ещё один бродяга — у этого вся одежда состояла из похожего на невод измусоленного шарфа, да грязного клетчатого одеяла, надетого поверх старых кожаных штанов на манер пончо. — Дашь цигарку, мил человек? — прохрипел Убийца. — Не дам, — ответил стражник. — А бэнчик дашь? Стражник сморщился чему-то своему, докурил папиросу и протянул Убийце, в данный момент бородатому, бровастому бродяге, от которого воняло, как от помойки. — Благодарствую, благодарствую, мил человек, — закланялся Убийца, аккуратно притушил окурок и положил в нашитый на одеяло карман. Стражник только вздохнул, повернулся и ушёл обратно в свой гарнизон. Убийца подошёл к Астариону, что всё так же стоял и смотрел на собственный портрет на доске с изображениями особо опасных преступников. — Ну что, насладился видами? — спросил он, — вон тот бородатый амбал на тебя похож. Пошли отсюда. Они побрели дальше по деревенской улице. Вдоль пыльных обочин рос чертополох и ходили козы. Хозяева немногочисленных лавок смотрели на двух бродяг неодобрительно. Собирался дождь — весь день с самого утра по небу ходили тучи, а теперь, к полудню, воздух стал спёртым, наэлектризовнным, и гроза уже рокотала, клубилась чёрным где-то на горизонте. Юлькоун был очаровательнейшей деревней — хлебные поля и полные сочного зелёного клевера луга, в которых паслись пушистые овечки и тучные коровы; палисаднички с цветущими мальвами и увитыми виноградом беседками от солнца, бабы в передниках и мужики в нарядных жилетках. И даже в этой сказочной пасторали обнаружился целый гарнизон Речной Стражи. Даггерфорд, город, в котором практически все переправлялись через реку Делимбайр прямо-таки кишел стражей. Они исключительно издалека посмотрели на Чёрную Башню Хельма –второй вариант переправы и главный гарнизон, где Речная Стража проходила обучение и откуда высылали подкрепление в случае пограничных инцидентов. Астарион искренне любил закон и налоги. Конечно, ни один караван не должен был перейти Делимбайр, не уплатив пошлины. Конечно, все стражники должны были быть снабжены противоиллюзионным амулетами и строго проверять весь товар и везущих его купцов. Но дьявол побери, как же это было неудобно именно сейчас! Конечно, вся контрабанда шла морем, но по словам Убийцы, этот путь был закрыт. Тот, кто допустил их с Астарионом к Андрею, сделал это не столько в обмен на загадочные оказанные им Убийцей «услуги», сколько в обмен за информацию о том, где находятся два максимально странных типа с иллитидскими личинками в головах. И теперь, когда информация, со всей очевидностью, нашла своего покупателя, на помощь контрабандистов рассчитывать не приходилось. Как, впрочем, и на любую другую. — Видишь, где бабы бельё стирают? — спросил Убийца. Они дошли до берега реки — опасной, порожистой, виляющей среди камней. В ограждённой камнями заводи и правда бабы спешно вылавливали из потока белые простыни и складывали в корзины, надеясь успеть до того, как разразится гроза. — Ну, вижу. И что? — Там брод. Астарион пригляделся. Потом пожал плечами. — А вот там — гарнизон, у которого постоянно сидит часовой. А вон там выше — мост через реку. Даже если мы ночью пойдём через этот брод… — Нет, — отрезал Убийца, — ночью мы через него не пойдём. Видишь течение? Очень опасно. Но послушай сюда…

***

Убийца умелым, привычным движением снюхнул с тыльной стороны ладони белый порошок. Астарион поморщился. Этим он начал баловаться сразу же после того утра, когда Астарион выключил глушилку в первый раз и принялся рассказывать истории про Врата, абсолютно безопасные с точки зрения конспирации, просто чтобы не молчать. О, как Убийца сокрушался, когда проснулся! Астарион пытался воззвать к голосу разума. Пытался убедить Убийцу в том, что невозможно продолжать идти в таком же режиме, в том, что всё же иногда человек должен спать, что если продолжать в том же духе, у них нет ни единого шанса одержать какую бы то ни было победу. — Это очень сложная игра, Астарион, и я не знаю правил, — сказал Убийца. — Играет кто-то очень серьёзный, и это не твой Касадор, — тоже сказал Убийца. — Это просто то, как делаются подобные вещи, — сказал Убийца в конце концов, когда у Астариона уже закончились аргументы, и продолжил употреблять, судя по всему, амнский сон. Пастух в украденной из одного из домов расшитой жилетке и по-деревенски модной охотничьей шляпе, явно примерный семьянин-низушек, снюхивающий с ладони наркоту, выглядел сюрреалистично. Неподалёку мирно жевал траву меланхоличный вол с намертво прицепленной к нему тележкой и их рюкзаками. Астарион поправил гвардейский шлем и попрыгал, пытаясь сделать кольчугу и всё надетое под неё хоть немного более удобным. С лёгким сожалением посмотрел на юного, только прошедшего обучение, и теперь пребывающего без сознания гвардейца, только сегодня прибывшего в унылый деревенский гарнизон. — Ну что, солдат, — криво усмехнулся Убийца, — запомнил, как тебя зовут? — Нильс Гринграс, — отмахнулся Астарион, — мне всё ещё не нравится наш план на случай, если они отправят не меня. Убийца пожал плечами. — Тогда придумай лучше. Но через час мы с толстяком будем ждать тебя здесь.

***

— Рядовой Гринграс! — рявкнул капрал, — какого дьявола снова ловишь ворон? Астарион быстро убрал в карман часы и вытянулся по стойке смирно. — Прошу прощения, господин капрал! — Время всё смотришь, время, — отмахнулся капрал, — а чего смотришь? Надолго ты застрял в этой дыре, надолго, время тут тянется, как весна в голодный год. Они как раз стояли на вершине холма — того самого, с которого с утра Убийца и Астарион увидели стирающих бельё баб. Капрал достал из кармана трубочку и закурил, глядя на закатывающееся солнце. Двое служивых — в патрули ходили по четверо, — ощутимо расслабились и тоже потянулись за табаком. — А ты что, не куришь, Гринграс? — спросил один из них. — Почему, — Астарион сделал вид, что смутился, — курю. — Не курит, — подначил другой, — только из казармы, там запрещено, а у мамкиной титьки и подавно. Но ничего, мы тебя быстро научим. Они протянули ему папиросу. Астарион закурил — нарочно неумело, закашлялся. Парни прыснули. Вдруг из-под холма до них донеслись душераздирающее мычание, мужицкие маты и грохот телеги, затем — плеск воды. — Что за дьявол… — капрал недовольно закусил трубочку, — за мной, господа! Астарион побежал за всеми, стараясь не оскальзываться на мокрой траве, и скоро оказался на берегу реки. Пастух-низушек стоял по колено в воде, на чём свет кляня вола, что исступлённо мычал посередине реки, насмерть перепуганный и всё ещё впряжённый в повозку с рюкзаками. Капрал приблизился к пастуху и потрогал за плечо. — Доброго вечера, любезнейший! — Да какой он добрый! — пастух вскинул руки, — вон, гляди, скотина будто белены объелась, посеред реки стоит, да ещё и телегу утащила. — Что же ты её беленой-то кормишь, мил человек? — усмехнулся капрал, — и что, собираешься за скотиной своей в реку лезть? — А как не лезть? Борька вон вол хоть куда, главный помощник в семье, да и телега… — Но напоминаю, что реку без письменного разрешения гарнизона переходить запрещено. — Да ты чего, мужик! — Не мужик, — Астарион поразился занудству и склочности капрала, — а капрал Белоконников, и если сейчас же вы не перестанете проявлять неуважение к закону, то я вынужден буду арестовать вас на сутки. Пастух замер на полуслове и в изумлении воззрился на стража порядка. — Но как же… А как же Борька? Как мне его оттуда вызволять? — Ну, — капрал жевнул трубочку, — мы, конечно, могли бы посодействовать. Отправить одного из нас за вашим волом. — Он ни с кем, кроме меня или моей жены не пойдёт, — сокрушённо покачал головой пастух, — я обязательно тоже должен идти. — Да иди. Только в сопровождении кого-то из ребят. Но, как понимаешь, у нас, мил человек, патруль, а не вечерний променад! Каждая потерянная минута — это копейка, украденная из королевской казны… Более непрозрачного намёка капрал сделать просто не мог, и пастух тут же принялся обхлопывать свои карманы в поисках монет. Наконец, обнаружив искомое, он дрожащими руками протянул кошель капралу. Тот развязал его, внимательно осмотрел содержимое при свете факела и поцокал языком. — Ну здесь только на рядового. Гринграс, вот тебе первое боевое задание! Пойди с добрым человеком, да приведи вола с переправы! — Слушаюсь! Астарион козырнул и, под хохот стражников, вместе с Убийцей, рассыпающимся в благодарностях, вошёл в воду. Вода была ледяной и быстрой; камни переправы под ногами то и дело перекатывались. В вечерних сумерках оба они видели отлично, но это не помогало; Астарион понял, почему Убийца так не хотел переходить реку ночью. Днём разница между водой и воздухом была очевидна глазу, ночью — не особенно. Если бы кто-то из них сейчас упал в реку… Астарион постарался не думать об этом. Ощущение обтекающей его ноги ледяной воды и без того наводило мало с чем сравнимый ужас. По мере того, как они приближались к волу, стремительно темнело. Незаметным с берега движением Убийца вставил в рот маленькую духовую трубочку и дунул — в задницу животного воткнулся дротик, и вол рванул вперёд вместе с телегой, разбрызгивая во все стороны воду. Убийца побежал за ним, Астарион последовал примеру. — Стойте, черти! — крикнул капрал с берега. Они бежали за волом. Убийца сказал, что из арбалета стрелять не станут; то же самое сказал Гринграс. Не то, чтобы им даже пришлось применять пытки — мальчишка был испуган до невозможности и несколько раз обоссался, увидев тиски для пальцев. Должно быть, в момент, когда Убийца вколол рядовому Гринграсу лошадиную дозу зелья, после которой ему должно было отшибить память за всю предыдущую неделю, мальчишка был уверен, что сейчас умрёт. Всё это не прибавляло Астариону уверенности, но абсолютно не влияло на то, что он продолжал бежать вместе с Убийцей по практически утонувшей уже в темноте переправе. Камни опасно катались под ногами, от воды одежда, и без того тяжёлая, стала совершенно неподъёмной. В какой-то момент он провалился по бедро и думал уже, что река унесёт его прочь, разобьёт об острые камни вниз по течению. Убийца не подхватил его за шиворот, вытягивая из ямы — он выбрался сам, звякая тяжеленной кольчугой и рыча от усилия, и даже не успел об этом задуматься. В конце концов, они оказались на берегу и тут же скрылись в лесной чаще. Убийца упал на траву и рассмеялся. — Вставай, — рявкнул Астарион, безуспешно пытаясь вздёрнуть его на ноги — они сейчас пойдут за нами. В чаще неподалёку вол взревел в последний раз и упал, сражённый тем же снотворным, что и Гринграс, и пастух. Убийца и правда встал. Под этой версией иллюзионного зелья он выглядел как деревенщина — стриженый под горшок светловолосый и бородатый низушек с пивным пузом и весёлыми глазами. В обличьи долговязого кадыкастого юнца Гринграса, Астарион был его гораздо выше. Это было странное ощущение. — Не пойдут, — сказал Убийца, — давай, снимай это барахло, переоденься. Такую ленивую падаль вроде этого Белоконникова мы называли неподкупной, во времена моей молодости. Этих на зарплату брать нет смысла — что так он в кабаке сидит и взятки с извозчиков клянчит, что эдак. Будочник на зарплате должен быть умный и делом заниматься. — Будочник?.. — Ну, стражник, — Убийца был весел и общителен, как и все, кто когда-либо нюхал амнский сон, — на моей родине они в будках таких у дорог сидят, поэтому их будочниками зовут. — Так ты говоришь, не будут они эту ночь ничего делать? — Нет, конечно. Что им делать, вот скажи? — Послать кого-нибудь обыскивать этот берег? — Кого? Здесь мост разрушен, ближайший — в той большой крепости. Через брод они не пойдут. До утра посидят, пива накатят, а с утра сам знаешь, кто явится под их светлы очи. Астарион улыбнулся, представив эту сцену — как новобранец Гринграс и пастух просыпаются в одном исподнем на берегу реки, не помня абсолютно ничего о событиях прошлой недели, и, придерживая портки, несутся первым делом то ли в стражу, то ли к себе домой. — Ладно, — он махнул рукой, — пойдём переодеваться.