Пером и кистью

Солнышко ласково погладило кудри Антона Андреевича, переползло ниже, и начало щипать глаза. Барин поморщился, перевернулся на живот и сладко причмокнул. Спроси его о делах насущных, он бы весь прошлый месяц так бы и смог описать: сладость. Жизнь точно налаживалась: Антон никогда теперь не вставал раньше полудня, а ложился на рассвете. Несколько объемных картин, которые требовали его внимания, ежедневно он писал по ночам, поставив мольберт так, чтобы лунный свет не искажал цвета. Молодой художник чувствовал себя волшебным колдуном, особенным знахарем, который знает как куском угля или графита перенести часть человеческой души на бумагу. Работа спорилась, заказы копились, и большой радостью Антону являлась работа с шаржами и тонкими линиями. Рисунок прекрасной девушки он мог набросать сидя на приеме, а почет, подарки и внимание оставались с ним ежечасно после. Дома появились заграничные фрукты, Оксанка и Сережка получали каждую неделю один выходной (разумеется, матушке Антон Андреевич об этом не писал). Дела шли хорошо. С одной небольшой оговоркой. Антон больше никогда не писал, не зарисовывал и даже не набрасывал мужских образов. Если же к нему подсаживался тот или иной высокородный господин, прося сделать набросок, художнику стоило больших усилий выкрутиться из ситуации: то бумага не подходящая, то тень не та, то голова болит от смол и дыма, и нельзя ли перенесть данное событие? За весь месяц он не нарисовал ни одного мужнего носа или же анфаса. Боясь выдать себя одним неловким движением, Антон все мысли о своих пристрастиях выбрасывал в одиночестве, а после стыдливо вытирал краем льняной рубахи следы преступления. Антон Андреевич боялся своей страсти, как огня. Антон Андреевич в каждом быстром взгляде на мужчин видел Арсения. Антон Андреевич боялся ночей, потому и ложился на рассвете. Сейчас же полуденное солнце проникло в спальню и настойчиво его выводило из приятной полудремы. — Барин, хватит спать! У вас сегодня дама натурой приглашена. Нельзя отказать-с ужо. — М-м-м-м… — Антон утер слюнку о подушку, и зарылся в нее лицом. — Барин, отобедать не успеете! — Оксанка появилась в проеме с полотенцем на плече. По хозяйски уперев руки в боки,она обнажила желтоватые клыки. — Барин! Вставайте по-доброму, а то окачу вас из таза, будете знать! Антон Андреич недовольно хрюкнул, капризно повыл в подушку и начал сладко потягиваться: — Через сколько прибудет милостивая государыня-то? Он был совершенно расслаблен и спокоен. Антон Андреевич был готов принять у себя саму царицу. Сережка же, все время нетерпеливо топчущийся внизу, услышал цоканье лошадей: — Оксанка, торопи барина! – мужичонка поправил новехонький Фрак по последнему слову моды, и распахнул двойные двери парадной. Улыбка, такая простая, свойственная холопу с сытым брюхом, не слезала с лица Сережки. Он не прекратил и улыбаться, когда неприятно отметил, что высокородная дама натянула на лицо черную вуаль, а плечи укрыла писцом. В такую жару меха Сережке показались неуместными: — Сударыня, барин Антон Андреевич ждёт вас, пройдемте-с? Она кротко кивнула, даже не взглянув ему в глаза, и, обернувшись, подозвала слугу. Тот в несколько мгновений оказался подле и, вытянувшись как по струнке, но все равно будучи ниже нее, неловко промолвил: — Да-да. Если позволите, я сопровожу… ее… сиятельство. Она нынче немногословна: чахотка, сами понимаете… Сережка поджал губу, но ничего не сказал, а едва склонившись в поклоне, пригласил в квартиру. Столичной квартирой, как и успехами барина, Сережка гордился. Сударыня позволила своему слуге пройти вперед, а сама шла позади, даже не проявляя никаких признаков так характерного для дам любопытства — обычно все одевались как можно вульгарнее, чтобы заполучить Антона Андреевича, как весьма выгодную партию, себе в женихи, а также постоянно озирались по сторонам, отмечая изысканный и весьма недешевый интерьер. Женщина кашлянула, и ее слуга, встрепенувшись, как будто его разбудили, спросил: — Нам сюда? — Пройдемте-с в мастерскую, — Сережка поглядывал в сторону лестницы, прислушивался и ругал про себя Оксанку последними словами. — Барин сейчас спустится. Он провел гостей по коридору, отворил тяжелую дверь, и снова пропустил даму вперед. В новом кабинете Антона Андреевича царил идеальный порядок, как будто здесь никто и никогда не работал: под новехоньким мольбертом лежал кусок чистого льна. Кисти, совершенно новые, аккуратно стояли в стакане. В комнате приятно пахло деревом, маслом и ванилью. — Присаживайтесь-с. Женщина вновь кивнула, слегка кашлянула и аккуратно присела на самый краешек кресла, элегантно положив ладони на колени. Она отвернулась к окну, и ее слуга встал рядом. — Как скоро начнем? — уточнил он. — Господа! Добро пожаловать! — Антон влетел в мастерскую, застыл и, широченно улыбаясь принялся кланяться. — Здравствуйте, здравствуйте! Подойдя к даме, он протянул руку, и, не прекращая улыбаться, начал рассыпаться в извинениях: — Прошу простить, ваше сиятельство! Вы божественно пахнете, позвольте… Дама неловко и неестественно тут же одернула ладонь, будто ошпарившись, и повела плечами, словно от холода, хотя в помещении было тепло, да и писца она все еще не сняла. Затем несколько раз кашлянула. — Простите-с, милостивый государь. Чахотка-с… — медленно произнес ее слуга, постоянно бросая взгляд в сторону и переминаясь с ноги на ногу. Спрятав улыбку, Антон сделал шаг назад и еще раз поклонился. — Барин, может?.. — Нет, Сергей, свободен. Иди. Я сам, — повернувшись на каблуках, он отошел к стене, и продемонстрировал холсты. — Какой размер изволите-с? — Кажется, вам заказали похоронный портрет, — округлив глаза, шепнул Сережка барину, и поспешно удалился из мастерской. — Пшел прочь, — рыкнул Антон. Дама не проронила ни слова, и не слуга через несколько минут неловкого молчания, повисшего в мастерской, все же сподобился ответить: — Давайте самый маленький, больше уже можем не успеть. Врачи сказали, он… она… недолго протянет, — и на последнем слове захрипел, будто его ударили под ребра, — Стало быть, у нас в распоряжении сеанс, может, два… Кивнув, Антон поставил холст на мольберт, и сдержанно процедил: — Вы можете принять любую удобную для Вас позу, madame. Я… как вам будет удобнее, впрочем-с. Я выполню-с любую вашу просьбу. — Накинутая вуаль его смущала, но Антон тактично ничего не комментировал. Дама кивнула и послушно, будто получив разрешение, откинулась на подушки, лежащие в кресле. Она слегка приподнялась, опершись предплечьями о подлокотники, и сместилась вбок, элегантно скрестив ноги. Затем изящно махнула рукой слуге, отпуская его. Тот спешно поклонился и вышел. Антон приступил к работе. Быстрыми движениями он наметил общие очертания. Ему захотелось спросить, все ли в порядке, но он промолчал. Повернув мольберт, он вопросительно приподнял брови, словно выпрашивал одобряет ли посетительница начало их сотрудничества. Дама в ответ лишь все также молча кивнула. — Вы… вы… хотите портрет без… лица? — Антон со стыдом понял, что не знает имени своей посетительницы. Женщина какое-то время не отвечала, но затем, тяжело вдохнув, откинула вуаль, зацепив ее кончик за поля небольшой черной шляпки, сдвинутой набок и прячущей тщательно уложенные, но очевидно короткие волнистые волосы. Антон бросил быстрый взгляд, сделал пару штрихов, и затем медленно, осознав кто перед ним, пошатнулся: — Нет… Женщина, уже не скрывая ни лица, ни голоса, томно протянула: — Что-то не так? Вы отказываетесь писать? — и ее совсем не по-женски низкий, почти бархатный голос, раздался эхом, кажется, по всей мастерской. — Но… — Антон сглотнул комок, и чудом сохранил самообладание. — Арсений Сергеевич, не смешно. Вы?.. Зачем вы приехали? Зачем весь этот спектакль? Арсений, одним резким движением сняв шляпку, откинул ее куда-то в сторону. Это простое, быстрое движение было более элегантным чем все, что он свершал до того, притворяясь женщиной. Он поднялся на ноги и всплеснул руками: — Во-первых, Антон Андреевич, я в столице вообще-то живу в отличие от вас. Это мне следует спрашивать, зачем вы приехали… и зачем уехали! Я требую объяснений. Казалось бы, Антон должен был расстеряться, но он спокойно положил карандаш на столик, отвернулся к окну, и тяжело выдохнул: — Я не намерен перед вами объясняться. Все было в моем письме, Арсений Сергеевич. — Я читал, и ни одного объяснения, кроме манифеста вашей трусости, я там не нашел. — Более я вам ничего не скажу. Антон повернулся, и уставился в голубые глаза графа. Он ждал этой встречи. Готовился к ней. Наверно, где-то в глубине души жаждал ее, лелеял и холил ту надежду встретиться с ним, чтобы навсегда поставить точку, и убедить себя в том, что их дорогам нельзя пересекаться. Арсений держался на удивление спокойно и собранно, будто дамский туалет ничуть его не смущал и никак не мешал. — Извольте все-таки сказать, Антон Андреевич. Но! — словно предчувствуя, с каким пылом намерен отпираться Антон, Арсений прервал его, подняв указательный палец правой руки, — сначала извольте выслушать меня. И дайте слово с этого момента перестать обращать хоть какое-либо внимание на мой наряд. — Мне безразлично, — солгал художник. И ложь породила волну мурашек, пробежавших по спине. Арсений выдохнул. Пока он собирал вещи и ехал в Петербург, он думал, что найдет Антона, соблазнит и выкинет, как очередного любовника, но почему-то продолжал засыпать и просыпаться с мыслями о нем. Рассудок говорил, что все это неправильно, что нельзя думать об одном человеке так преступно много, что ему нужно просто приехать в Петербург и переспать с первым попавшимся художником, который захочет написать его обнаженным; сердце же по ночам шептало совсем о другом. И сейчас, глядя в глаза Антона, на удивление не растерянные, а ясные и серьезные, Арсений понял, что не поддастся на увещевания рассудка, а пойдет на поводу сердца. Дернув за и без того почти что не завязанный корсет, он одной рукой освободился от него. Юбка опала на пол, и он остался в нижней рубашке и обтягивающих панталонах. В выдержав прямого и долгого взгляда, он зажмурился, а затем, не раскрывая глаз, зашептал: —В полумраке, где свечи мерцают погасшими звездами, Средь вина и веселья, глядящих на наше падение, Я, живущий на лезвии чаши, с моими бесчестиями, Перед вами стою и готов совершить откровение. Я — кутила, блуждающий в вечной погоне за совестью, Неприкаянный мот, затонувший в тоске от вина, Не боюсь, что откажете мне в этой маленькой вольности — Даже если откажете, чаша смиреньем полна. Ваше сердце наполнено светом и пышет талантами, И глаза ваши ярче, чем самый большой изумруд. Но я знаю: мне вас не купить никакими бриллиантами, Потому я при вас так отчаянно, гнилостно груб. Потому я при вас не в себе. Я неправильный, Я такой, кого вы никогда б не смогли полюбить, — Предпочту обратиться скорее я в памятник каменный, Лишь бы светлую душу грехом своим не извратить. Лишь поверьте: мне трудно представить, что вас не увижу я, И забыть я не в силах касаний разомкнутых губ… Но не бойтесь: любовью своей не унижу я. Я всего лишь хотел перед вами признаться… Вслух. Это было непохоже ни на одну его предыдущую декламацию: не было ни публики, ни актерства, ни звенящих, сменяющих друг друга, интонаций — лишь искренность, которую Арсений старался вложить в каждый звук. Впервые он чувствовал себя так странно, так загнанно; так, будто его жизнь в этой самую минуту может оборваться, как тончайшая нить — и ножницы сейчас были у Антона. Он написал это стихотворение, сидя в опустевшей большой зале отцовского дома, думая о том, что ему никогда не стать ни настоящим мужчиной, ни уж тем более, счастливым человеком. Он не записывал его, не планировал даже запоминать, но слова, кажется, въелись на подкорку мозга навсегда. Дослушав, Антон оскалился. Не улыбнулся, не ухмыльнулся, а именно изогнул губы в оскале зверя, узнавшего вкус крови: — Сядьте. Сядьте как вам действительно удобно, Арсений Сер… Арсений. Арсений сглотнул и открыл глаза, а затем, сам себя не узнавая, медленно прошел к креслу. Неловко потоптался перед ним, не в состоянии даже думать, как лучше сесть. Опустился на силушку, слегка расставил колени, оперся о спинку кресла и положил обе руки на подлокотники. Слегка откинул голову назад. Отросшие волнистые волосы размещались разметались по обивке. Его поза выглядела бы властной, если бы не взгляд — внезапно посмирневший и посмурневший. Он не понимал, к чему привела его неожиданная выходка, понял ли Антон, что Арсений так хотел ему сказать. Но не выгнал. Это же хорошо? — Прекрасно, — кивнул Антон. Он откинул голову назад, убирая непослушную кудряшку. — Не шевелитесь. Арсений послушался и замер, не сводя взгляда с Антона. Разглядывал его, медленно скользя взглядом, периодически задумываясь о том, что это может быть последний раз, когда он видит Антона и может смотреть на него вот так, открыто, ничего не стесняясь. По комнате, кажется, вдруг прошелся сквозняк — Арсений вздрогнул, по коже пробежали мурашки. Только в этот момент в полной мере осознал, что сидит почти обнаженный. Он много раз позировал нагишом, однако именно сейчас почувствовал неловкость. Минуту Антон разглядывал графа, примерялся к его фигуре, отмечал и запечатлевал её, чтобы перенести на холст как можно больше деталей. И когда Арсению уже показалось, что сейчас он оглохнет от тишины, Антон наконец-то заговорил: — Я думал о вас каждый день. Видит Бог, я думал и мечтал о вас каждый день, и черт вас забери, Арсений — ночь. Я… Я знаю, какой я. И… Давайте я не буду юлить… я люблю мужчин. Мне чужды волнения по женским прелестям, и голые груди не вызывают у меня животного удовольствия. Я… Не умею говорить так красиво как вы, но… Нет, не вставайте! Выслушайте. Сядьте обратно, как сидели… Я… Никогда и не волновался до встречи с вами. Никогда! Клянусь! Хотите поклянусь отцом? Хотя… Молчите, Арсений!... Я знал, что вы прибыли в Петербург… знал… и… конечно, я ждал. Не смея надеяться, боялся, но… мне так надоело лгать себе. Вот посмотрите же! Арсений послушно взглянул, куда тот указал. Горло сжалось от какой-то неописуемой тревоги, сердце заклокотало где-то под языком. Он тревожно сглотнул. Антон двумя большими шагами преодолел расстояние между ними, и почти бросил на колени графа небольшую тетрадь с рыжими страницами. Он резко открыл ее, порвав лист, но словно не заметил этого, и принялся быстро листать: — Видите? Видите?! Вы… Ваши глаза… ваши скулы… Арсений, я… я принадлежу вам, понимаете? С вашего первого визита, когда вы пренебрегли мной, указали моё место… Почему вы удивлены? Я же видел, насколько вам была неприятна моя мастерская… Я никогда не был вам ровней. И вряд ли буду, но я ваш! Ваш… И мой страх… Антон присел на колени возле кресла и прижался щекой к кисти Арсения: — Мой самый большой страх, Арсений, это момент разлуки с вами. Я думал, так будет лучше, и… Я ошибся. Вы здесь, вы пришли. И знаете… я… я… не хочу, чтобы вы уходили. Если вы сегодня покинете меня, то… Антон всхлипнул, кашлянул, и тут же его голос сделался снова чист: — Я покину этот мир, клянусь. И это вы сделали за меня такой выбор, Арсений. Художник снова оскалился и уставился графу прямо в глаза. Тот, ошалев от того, с каким пылом Антон рассказывал о своих переживаниях, от того, с каким жаром он прильнул к его коленям, вдруг выдохнул — облегченно и одновременно непонимающе: казалось бы, только что Антон так интимно прижался к его кисти, и вдруг говорит ему такие слова. — Антон, Антон, прошу, не говорите так, — затараторил он, будто пытаясь остановить нечто неминуемое. В его воображении Антон уже стоял на одной из петербургских крыш и удержать его мог только Арсений, — Послушайте! Послушайте, я… — он обхватил его лицо ладонями, а затем немного подался вперед и съехал с кресла так, чтобы почти опуститься на пол, и его лицо оказалось на одном уровне с лицом Антона, — Если кто и должен покинуть этот мир, Антон, то это я. За то, что сейчас сделаю, — и он впился в губы Антона тягучим, медленным поцелуем, словно стремясь высказать ему все то, что он не мог произнести; все, что его тревожило и мешало жить. Сердце, все так же клокочущее где-то под языком, встрепенулось и с треском разделилось надвое. Кажется, никто из них не понял, что произошло дальше: всхлипы, губы, руки, стоны… вроед бы прошло лишь одно мгновение, а вроде — тягучая, сладострастная нега. Антон пришел в себя только когда сладкое, трепещущее наслаждение разлилось по телу. Арсений двигался в Антоне, наращивал темп и казалось бы уносил его куда-то на край вселенной. — Пожалуйста, возьми меня, как шлюху… — застонал Антон, и перевернулся на живот. Его вставший член уже мучительно ныл, но он не смел его коснуться, зная, что тогда кончит быстрее. Пальцы Арсения сжали его упругие ягодицы и пошире их развели. Как же привычно и одновременно с тем неожиданно он входил в него. Антон застонал, и подался назад, позволяя оказаться в нем полностью. Дыхание Арсения обожгло спину. Арсений быстро задышал, часто и крепче прижал бедра Антона к своим. Взяв член в руку, Антон сладко вскрикнул и обмяк. — Ты был великолепен, — легкий поцелуй в плечо кольнул током страсти, и Антон почувствовал, как Арсений проводит по месту поцелуя кончиком языка. Устроившись в его объятьях, Антон зажмурился. Развратная княгиня с ее поганым прелюбодейством осталась далеко позади. Но сейчас Антон был ей благодарен: если бы не она, он бы так и не смог научиться смотреть страху в глаза, не смог бы принять до конца самого себя. Проведя пальцем по обнаженной коже Арсения, который полулежал, закрыв глаза, Антон улыбнулся. То, что между ними случилось, та страсть, то желание и любовь нашли выход в безудержном, почти животном соитии. Тело немного побаливало от непривычки, но Антону даже нравилось. Он напрягал и расслаблял мышцы, стараясь как будто снова почувствовать в себе Арсения. Приятное тепло снова разлилось по телу и ушло вниз. Член Антона вновь затвердел. — Хочу тебя. Арсений, не приоткрывая глаз, ухмыльнулся и притянул его к себе для сладкого поцелуя. Уже в следующее мгновение Арсений полез к Антону с лаской, но Антон грубо прижал его запястья к кушетке. Порыкивая от животного желания, почти что насильно сдерживая себя, Антон принялся целовать, облизывать и покусывать шею и грудь графа. После каждого нежного укуса он приподнимал взгляд и всматривался в реакцию. Если он чувствовал, что тот недостаточно сходит с ума, он кусал больнее и целовал грубее. Когда Арсений наконец-то окончательно утонул в желании и истоме, Антон откинулся назад: — А вот теперь я возьму тебя, как шлюху. Отчего-то Арсений засмеялся и послушно повернулся к Антону задом.