Пером и кистью

Арсений сам не понял, как так вышло, что Антон ушел. Вот они стояли посреди залы и целовались так страстно, так отчаянно, что, казалось, мир вокруг перестал существовать… и вот его нет. «Нет», — такое короткое и странное слово. — Нет, — Арсений прокатил его на языке несколько раз и опустил взгляд в пол. Заметил разбросанные по полу купюры и изумруд, тоскливо сверкающий в оброненном кошельке. — Нет… — повторил Арсений, наклонившись было, чтобы собрать деньги. Перед глазами вновь появилось лицо Антона с его так стремительно алеющими щеками, — Нет! — вдруг воскликнул Арсений, поджав губы.Он не достоин Антона — и тот, в отличие от него, быстро это понял. Потому и ушел. Потому и отказался ехать в Петербург. Послышался торопливый перестук шагов — Дмитрий спустился в залу. — Арсений Сергеевич, мне убрать? — осторожно поинтересовался он, подходя ближе. Арсений, сжав в кулаке рублевую купюру, молча покачал головой из стороны в сторону. — Он ушел, — бесцветным голосом произнес он, не глядя на Дмитрия, — Почему он не взял плату? Дмитрий пожал плечами: — Видимо, оскорбились. Сочли, что вы хотите его купить. Арсений зло фыркнул и в несколько коротких шагов подошел к портрету. На его масляной щеке поблескивали красноватые капли от вина, что служка Антона разлил в тот раз, когда Арсений впервые пришел к нему. Где-то там, под слоем лака и масла, наверное, даже осталось немного его слюны. Арсений медленно выдохнул, сжал кулаки так сильно, что побелели костяшки, и взглянул самому себе в глаза. Холодные и отчужденные, как льдины. Ни одного намека на какие-то чувства. Ни одной причины думать, что где-то внутри прячется достойный человек. Понятно, почему Антон вдруг решил, что Арсений хочет купить его, как игрушку. — Арсений Сергеевич, портрет не трожьте. Он-то ни в чем не виноват. Арсений медленно закрыл глаза, пока внутри разворачивалась настоящая буря. — Ты прав. Отошли его Петербург. — Слушаюсь. С каждым шагом до личных покоев тихая ярость, зарождающаяся в Арсении, становилась все более отчетливой. Он до боли в голове, до скрежета сжимал зубы, и его сердце, казалось, было готово вырваться из груди — настолько сильно его захлестывал гнев. Не дойдя до двери, он вдруг резко развернулся и крикнул: — Саша! Экипаж! Его ждала вечерняя Москва — яркая, знойная, развратная и фальшивая. Как и он сам.