Пером и кистью

Опомнился Антон Андреевич только дома, когда отдышался и выпил немного яблочного компоту. Сережка заботливо промокнул лоб барина и заглянул в лицо. Выглядел тот весьма паршиво: круги под глазами стали ярче, белки покрылись красной сеточкой и болезненно слезились. Оксанка, суетившаяся неподалеку, плюхнула на стол плетеную корзинку и заворковала, как и полагается обеспокоенной женщине: — Что ж вы, барин, делаете-то? Совсем себя не бережете-с!... — Уйди, Оксан, — тихо и невероятно серьезно сказал Сергей и сел подле хозяина, крепко сжав тому ладонь. Антон закрыл глаза. Как ему хотелось вернуться! Не задавать вопросов, не говорить глупостей, а повести себя достойно, как и полагается человеку его статуса и положения. Каков же позор! Но на искупление рассчитывать более не приходилось. Оттого становилось немного легче: он уедет в Петербург, начнет сначала. Хорошие рекомендации у него есть и без графа Попова. Как-нибудь справиться. Пусть… пусть его страсть останется здесь, в Москве, и продолжает вести свой привычный образ жизни. А Антон? Да, он бежит, как трус. Но кто знает? Вряд ли граф будет трепать о том, как его оскорбил какой-то малоизвестный художник. Антон крепче сжал руку Сережки и крепче зажмурился: — Я ведь люблю его. — Я знаю, барин, — спокойно ответил слуга. — Мы с Оксанкой, может, и не такие грамотные, как вы, но… — он немного осекся, размышляя, стоит ли говорить с Антоном по душам, но выдохнул и продолжил, — …но у нас тоже есть глаза и уши. Да и чувства. Понимая, что больше признаний не услышит, Сережка добавил: — Вы хороший человек, барин, уж мне ли не знать? Оксанка так боялась, что вы ее попортите, а вы… — Вы тогда догадались? — осторожно поинтересовался Антон. Он никак не ожидал, что его недалекие слуги все прекрасно знали и понимали. И ведь ни слова упрека! Ни слушка по городу! Сережка живо закивал: — Ну и я вам ближе… — Ты друг, — отрезал Антон. — Ты ведь с детства со мной… — Оттого мне иногда и было тревожно, барин, вы же знаете, ваше слово для меня закон, а я не смогу отказать, коли уж вы… — Понял, не продолжай, — Антон расслаблено откинулся в кресле и взглянул на часы. До новой жизни в Петербурге его отделяли несколько часов пути и пара часов ожидания. Такого мучительного и липкого, что хотелось пойти в баньку. — А граф как? — Никак. Не знаю. Не помню. — А можно узнать… — снова изменил тон Сережка, — Сколько рублей стоила ваша шедевра-то? Глаза Антона округлились, и он только сейчас понял, что не подобрал оброненные деньги. Вспомнил и драгоценный камень. Каков же он дурак! Он не просто оскорбил графа, он почти бросил ему перчатку. Такими дорогими подарками он еще не раскидывался. — Не гневайтес токма, Антон Сергеевич, — быстро заговорил Сережка, отпустив руку хозяина. — Я для учета спросил, Оксанка жаловалась, что… Антон подскочил и схватив первое, что попало в руку, а именно свой зеленоватый сюртук замахнулся на слугу: — СЕРГЕЕВИЧ?! Глядя, как Сережка попятился по полу, жалобно закрываясь руками, Антон шагнул назад. Дыхание сбилось, и ему стоило невероятных усилий несколько раз вдохнуть и выдохнуть, чтобы успокоиться. Сережку он никогда не бил, и даже сейчас, будучи разбитым и потерянным не намеревался начинать. Их ждёт новая жизнь, а дерзость слуги он забудет, как они с Оксанкой забывают о маленьких тайнах барина. — Сергеевич… — повторил он, отворачиваясь. — Чернила и бумагу подай. — Извиняться хотите? Антон вновь повернулся к служке, и в его глазах блеснули недобрые огни: — Разговорчивый ты стал, смотрю. Я ведь не сдержусь однажды. Сережка молча растянулся в широкой улыбке, кивнул и появился парой минут позже с листом бумаги. Сев обратно в кресло, Антон облизнул засохшие чернила и задумчиво уставился на Сережку: — Вот как тебе постоянно удается меня так быстро утешить, а? — Правдой, барин. Я ведь люблю вас. «Я ведь люблю вас. Мои чувства постыдны и порочны. Мне хочется верить, что как только вы прочтете эти греховные слова, вы бросите мое признание в огонь и больше никогда никогда не задумаетесь обо мне. Я с юношества знал, что полюблю человека особенного. Великолепного. И пусть золото, которое есть у вас, не обманывает вашего статуса. Вы невероятный человек и без рублей. Поэтому не сочтите мой поступок за оскорбление, умоляю Вас! Ваш ум, ваш потрясающий слог, вашу манеру держать себя нельзя не заметить, нельзя не оценить. Нельзя вами не восхищаться. Нельзя не бояться вас. И я боюсь, ваше сиятельство. Боюсь вас, также как боюсь и быть рядом с вами. Мое сердце обжигает боль, когда я слышу ваш голос, когда я вспоминаю ваши глаза: ведь я знаю, что не достоин вашей любви, не заслуживаю вашего внимания, что я буду лишь одним из тех, кто принесет вам секундную радость. И подобное понимание приносит боль мне… Я понял, что люблю вас, когда вы впервые ушли. Вы ушли, и вместе с вами ушло что-то из моей убогой мастерской. Я пытался вернуть это невероятное что-то, пока писал вас, и надеюсь, что все то, что вы говорили мне сегодня — правда, но… (слово смазалось от капнувшей слезы)... быть вместе. Это запретный путь. Тернистый. Который погубит нас. И я, ваш покорный слуга и раб, вверяю вам свое сердце, свою душу, но никогда не смогу быть рядом с вами телом. А». Антон Андреевич осторожно сложил листок, и потер алые щеки. До поезда оставалось две четверти часа.