Пером и кистью

Спалось барину отвратительно. Антон несколько раз просыпался, садился в кровати, смотрел в темное окно, и никак не мог справиться с мучительно-приятной истомой. Рука так и тянулась под лен ночного трико, но он сдерживал себя, одергивал ладонь и переворачивался на другой бок. Одно двустишие из стихотворения Арсения Сергеевича никак не давало ему покоя:«…Вы, сердце мое в камень обратив, / Его не разобьете, как и прежде…» Он отчетливо помнил сидящего впереди графа, помнил его завитушки на голове, которых Антон Андреевич мог коснуться просто протяни руку. В темноте бы никто и не заметил, но… Художник закрыл глаза. Выругался. Обнаженное тело Арсения он видел, словно наяву, и никак не мог развеять сладкое наваждение минувших дней. — Черт бы его побрал, — ругнулся Антон Андреевич, и стараясь осторожно ступать по скрипучему паркету, прошел в мастерскую. — Черт бы побрал эти высокопарные манеры, эти камни!.. Угольные штрихи отчетливо складывались в полумраке в теперь уже знакомое лицо. Антон зажег свечу. Они бы успели больше, но… Что это было? Воздух буквально искрил, когда Арсений Сергеевич открывал рот, а он, Антон?.. Мазок. Ему не нужны эти дурацкие штрихи и линии. Он и без них уже уловил суть. Арсений — вульгарный кутежник и развратник. Мазок. Вот вся его натура. Гнилая, такая же склизкая и скользская… Мазок. Вот она, его красота: деньги, богатство и неуместный подарок!... Мазок. Антон опустился на пол, и поднял голову на портрет. Кого он обманывает? Арсений прятался за маской, потому что ему было так удобно. Без нее он чужой среди своих, и… Опустив голову, Антон обнял колени. Он прекрасно помнил, как Арсений читал стихотворение, как смотрел на ту девушку, сидящую перед Антоном. Вздохнул. Грязные фантазии застилали сознание, и Антон, не сдержавшись, выругался. Он почему-то отчетливо представил, как граф раздевает ее, разрывает зубами нежную ткань платья, рычит и… Он видел, как поджарая грудь Попова нависает над… ним. Чувствовал, как он вновь слышит его запах, ощущает этот тяжелый и властный взгляд… Антон закрыл глаза, и, нашарив в полутьме тесьму штанов, потянул их в сторону. Когда сладострастная дрожь немного унялась, Антон Андреевич вернул одежды обратно, и снова сел, уставившись на портрет. Отчего-то легче совсем не стало. Он потянулся к кистям, сделал еще пару штрихов, превращая винные разводы в узор кровавых штор и замер. Попов сегодня пригласил его просто оценить, как тот вписывается в общество. А Антон не вписался. Не хлопал. Не пил. Не улюлюкал громче всех, раньше всех откланялся, стихов не оценил, да и не понял. До сих пор не понял ни единого слова, так и зависших в памяти. Да и о новой встрече не поспешил ни договориться, ни прислать посыльного. Попов просто насмешничал, а он себе выдумал дьявол знает что. Пусть так. Он закончит картину, отправит ее с Сережкой несносному графу и… поедет на минеральные воды. Или в столицу. Или в… Да какая разница куда? — СЕРГЕЙ! —... Да, барин?!... — сонный Сережка глухо отозвался откуда-то снизу. — Скажи Оксанке собираться, через неделю поедем в столицу. — А?... — Сережка замаячил в темноте дверного проема со свечой. — И никого боле не принимать. Я работаю. Пошел прочь.