Пером и кистью

Арсений не брал в рот ни капли вина до самого начала чтений — и очень об этом жалел. Голова была тяжелой, глаза — сухими, в горле клокотала жажда вместе со стихами, еще с вечера рвущимися наружу, как раскат грома, как признание в любви, как объявление войны. Потому-то Арсений и внял совету Дмитрия, решив напиться сразу после того, как продекламирует свое новое и оттого, очевидно, самое лучшее стихотворение. Он расписывался в альбомах дам, оставляя обезличенные послания «Самым золотым кудрям», «Самой яркой из посланниц нимф», «Самым пленительным ланитам», но даже не обращал внимания на их кукольные личики, пытаясь сосредоточиться только на собственных же словах в голове. Он даже не поприветствовал Антона, когда увидел, хоть изначально и планировал сразить его наповал свежим стихотворением. Впрочем, Антон Андреевич не показался ему глупым или малообразованным, — а потому и сам должен был все понять. Когда все заняли места на все таких же удушающе красных бархатных креслах, Арсений увидел, что Антон сел во втором ряду, почти по центру. Сделал ли он это, чтобы лучше видеть его? Или он просто первый раз в герценовском доме и хотел получше все рассмотреть? Арсений нервно переходил из одного конца скрытой тяжелыми красными портьерами кулисы и попеременно раздавал указания то Дмитрию, который вообще-то пришел на чтения с новоиспеченной женой Катенькой и должен был уже сидеть в зале, то Саше: — Воды! — Вина! — Нет, воды! Вина подашь сразу после последнего стиха! — Дмитрий, кого из знакомых видите? Брюсов там? А Порфирьевы? — Славно, славно! — Нет, это совсем ни к черту! — Дмитрий, я снимаюсь с выступления! — Дмитрий, велите вернуть меня в списки! — Саша, вина! — Саша, уберите от меня вино! Когда, наконец, прозвучало его имя, Арсений резко выдохнул, сжал ладони в кулаки и со всей решительностью, коей только был способен обладать, вышел на сцену: — Я рад приветствовать всех вас сегодня, в этот знаменательный день. Чем же он знаменателен, спросите вы? — воспользовавшись возникшей заминкой и воцарившимся молчаливым недоумением, Арсений украдкой перевел дыхание и, игриво приподняв правую бровь, попытался бросить взгляд на Антона, сидящего во втором ряду, но его, как назло, закрыла собой какая-то белокурая девчушка, смотрящая на Арсения чуть ли не с открытым от подобострастия ртом. Театрально шагнув влево, чтобы заодно слегка открыть себе обзор на Антона, Арсений продолжил: — Тем же, что я, ваш покорнейший слуга, презентую вам свое новое и, не побоюсь этого слова, лучшее стихотворение в авторском прочтении! Толпа взорвалась аплодисментами и предвкушающими вскриками: Арсения любили и ненавидели одновременно, и ему это нравилось, он этого вожделел. Набрав побольше воздуха, он раскатисто, на весь зал, прочел: —О золотые кудри Аполлона, О нежный шелк, о сладострастье губ Меня заворожили, как Горгона, И оттого в глазах моих испуг, И оттого в душе моей надежда: Вы, сердце мое в камень обратив, Его не разобьете, как и прежде, Мою личину миру обнажив. Я так боюсь, что хитрые плеяды Закружат вас в разврата эпицентр, А мне останутся томящиеся взгляды И капли крови на моем лице… С каждой строфой его громкий голос становился все тише, чтобы толпа, вторя его интонациям, начинала вслушиваться внимательнее. Арсений сознательно отказывал себе в таком соблазнительном и запретном удовольствии открыто наблюдать за реакцией Антона, решив, что сполна насладится ею на последней строке. Перед ней он сделал тонкую театральную паузу, скромно опустил ресницы и произнес последнее слово тихо, почти полушепотом. Толпа, казалось, не дышала вместе с ним. Открыв же полностью глаза и склонившись в благодарном поклоне, Арсений, предчувствуя свой триумф, взглянул на Антона, ожидая увидеть на его лице восхищение, непонимание, возбуждение! — а увидел лишь, как тот преспокойно воркует с какой-то вертихвосткой. Вспыхнув от ярости в одно мгновение, словно каминная спичка, Арсений в два движения сбежал со сцены прямо в зрительный зал и, подхватив на руки весело хохочущую от неожиданности белокурую девицу, усадил ее на колени и принялся страстно лобызать женскую шею. Он знал, что все решат, что стихотворение посвящено ей — той, кого он видел в первый раз. Он знал, что это, даже окажись правдой, никого не удивит. Ему было все равно, что подумает о нем толпа, но почему-то совсем не все равно, что подумает Антон. Он пытался не упустить его из виду, но после окончания чтений графа Попова закружил вихрь мягких ланит, златых кудрей и звон бокалов, — а столько раз за вечер отказываться от вина было почти что неприлично.