Пером и кистью

Высокий, статный, в дорогой парче, хоть и почему-то в нижней рубахе — видимо, снял сюртук в экипаже, — смотришь и понимаешь: Его сиятельство, как и сказал Сережка. От Попова пахло богатством и терпким вином. Антон Андреевич повел носом, улавливая едва различимые нотки, и дружелюбно улыбнулся. Едва поклонившись, он протянул руку в сторону рабочего кабинета. Единственное место в доме, где находились самые дорогие вещи и предметы — Антон рассчитывал, что чем дороже антураж и материалы, тем лучше новый (а уж тем более искушенный) гость будет себя чувствовать: — Проходите, присаживайтесь, вашбродь… Граф презрительно поджал губы, оценивающе посмотрел на Антона немного снизу вверх, и наконец соизволил улыбнуться: — Мило. Тут. У вас. Однако. В просторной комнате словно на поле брани покоились сложенные друг на друга портреты, пейзажи, эскизы. Стопки бумаг с зарисовками, заляпанные краской альбомы. У раскрытого окна, в удачном для прекрасной картины месте, стояла мягчайшая софа. Пока Арсений медленно вышагивал по комнате, разглядывая интерьер, Антон выставил на мольберт огромный холст, и смахнул с него невидимые пылинки. Он не имел ни малейшего понятия, о чем говорить. Обычно заказчики знали, чего хотят, и после приветствия сразу же все выкладывали. Женщины хотели запечатлеть красоту и молодость, мужчины — силу. Молодой же граф молчал, поджимал губы, и изредка поправлял кудряшки. Антону казалось, что еще чуть-чуть, и он сбежит. — Присаживайтесь, Арсений?.. — Сергеевич, — небрежно бросил граф. — У вас тут вино водится? — Арсений продолжал озираться по сторонам, не слишком-то скрывая свое отношение к интерьеру: старовато, потасканно, о каких-то изысках и говорить не приходится. Но, — он мимолетно мазнул взглядом по высоченной фигуре Антона, — сам художник вполне ничего. И зеленый ему идет — подчеркивает глаза. Вино едва ли водилось, Антон Андреевич, в минуты душевных терзаний о собственной несостоятельности изничтожил все запасы: — Сережка?! Вина Его сиятельству! — Бегу, — донесся откуда-то снизу голос слуги. Арсений вновь слегка сморщил нос. — Секунду-с, — Антон разложил новехонькие краски и стыдливо отвел взгляд. Граф источал пренебрежение и отторжение. Все то, что казалось ему дорогим и качественным избалованный графский сын воспринимал как дешевую обманку. Арсений кивнул, коротко поджав губы и, увидев небольшую софу с гобеленовыми розами на обивке, — сами цветы ничего, но слишком уж засаленная ткань, — сел на самый ее край. Затем взмахнул головой, отбросив кудрявую челку слегка назад, и застыл, глядя на Антона вполоборота. По рассказам знакомых он знал, что многим из них стыдно смотреть на художников, пока те работают, но сам излишней скромностью не отличался и вовсю пользовался моментом, чтобы оценить, как тот работает… и как выглядит. Оценив позу, Антон взял в руки угольный карандаш — целых девять рублей, последнее новаторство в мире искусства, и сделал пару штрихов: — Вы уверены, что вам удобно? Работа займет пару суббот… — Помедлив, Антон Андреевич добавил, вложив как можно больше заботы в тон. Вышло невероятно наигранно, — Ваша спина… болеть будет-с… Осекся: — Извините, вашбродь. Арсений скривился и слегка крутанул запястьем: — Давайте уже приступать. Я разберусь, как мне удобно, — и продолжил рассматривать Антона, не глядя тому в глаза. Пожав плечами, Антон наметил пару абстрактных деталей — здесь будет голова. Плечо. Шея. Штрих за штрихом — и человек перед ним растворился, превратившись в набор из правильных линий. Погрузившись в процесс, он не хотел ничего, кроме как передать каждую линию. Каждую черту, которая изобразит Арсения Сергеевича в том виде, в котором он сейчас сидит перед Антоном. Он не заметил, как затекла шея, как по привычке закрывался глаз, когда он вымерял расстояние между завитушками графа. Даже жгущее затылок вечернее солнце не могло отвлечь Антона. Медленно силуэт на холсте уже стал походить на того изысканного, изящного и невероятно утонченного повесу, что сидел перед ним. Арсению всегда нравилось наблюдать за чужой работой — может, потому что сам он в жизни не работал ни дня. Но еще больше ему нравилось смотреть, когда люди делали что-то действительно хорошо, — а в портретах он знал толк. Его так редко писали хоть слегка похожим на него же самого, что любой поход к художнику всегда оборачивался провалом еще на этапе эскиза — но к вящему удивлению Арсения, которое тот старался не демонстрировать ни единой мельчайшей мыщцей лица, у Антона он получался действительно хорошо. В какой-то момент Арсений принялся наблюдать за его правой рукой — тем, как она легко, почти невесомо скользит над холстом, оставляя на нем его, Арсения, черты. Длинные тонкие пальцы Антона, кажется, жили собственной жизнью, и Арсений, благо в нем оставалась еще изрядная доза вина, начал представлять, как эти пальцы так же легко и невесомо касаются его кожи, проводят по шее, спускаются ниже… — Ваше сиятельство, я кончил, — Антон распрямился. — Прошу прощения? — Арсений, занятый своими мыслями, вдруг пришел в себя и почувствовал, как разгорелись его щеки от того, что он только что представлял. Как назло, Антон только подогрел его мысли, — и в тот же момент Арсений мягко, по-кошачьи потянулся, почувствовав, как затекла спина и продолжая ощущать фантомные пальцы Антона на своих бедрах. ​​«Да, было бы славно ощутить их и в действительности», — не без удовольствия подумал Арсений и, кажется, в этот миг принял решение влюбить в себя этого молодого художника любыми способами. — Эскиз… — пояснил Антон и снова отвел взгляд. Не глядя на Арсения, повернул мольберт и прикусил губу. Почему-то ему казалось, что этот выскочка сейчас плюнет на него, взбеленится… Он сидел с таким скучающим видом… — Вино, барин! Вино, ваше сия… — Сережка залетел в комнату, споткнулся о порог и смачно растянулся вместе с подносом. Все содержимое с треском и хрустальным звоном разлетелось в разные стороны. Французское красное вино брызнуло миллионом искорок в разные стороны. — Дурак! — зарычал Антон Андреевич и принялся смахивать розовые капли с белоснежной ткани холста. Уголь, та самая удивительная новинка, так нахваливаемая в узких кругах благородных художников, размазался, оставляя грязные разводы. Холст был испорчен, и по лицу графа Попова Антон все прекрасно понял: — Я… я исправлю, Арсений Сергеевич, вы можете?... Арсений, так и застывший в позе потягивающегося кота, медленно обернулся на звон стекла. Глядя, как винные капли летят не только на холст, но и на него самого, Арсений медленно и глубоко вздохнул и перевел многозначительный взгляд на Антона. — Простите, Ваше сиятельство, я все отмою!.. — Сережка подполз к графу, хватая его за штанины брюк. Арсений нахмурился, махнул рукой: — Антон, уймите своего подручного, прошу, — и встал, слегка отряхивая рубаху. Затем так же медленно подошел к холсту и принялся детально его осматривать — как сам эскиз, так и то, что сделало с ним вино. — Пошел прочь, — рыкнул Антон, и уже хотел схватить Сергея за шиворот, но сдержался. Сжал кулак и грозно потряс им в воздухе. Рассыпаясь в извинениях, поднимая самые большие куски стекла, Сережка поспешил покинуть комнату. Повернувшись к графу, он пытался прочесть в его глазах хоть какую-то единую положительную мысль, но не находил ничего, кроме высокомерия и презрения. Антон поджал губы, и процедил: — Вам не нравится? — Отнюдь, — коротко бросил Арсений, продолжая рассматривать портрет. Он делал это нарочито медленно — заметил, как Антон выходит из себя, как на его висках начинает выступать вздутая вена, а желваки ходят из стороны в сторону. Он отвернулся, делая вид, что рассматривает другую часть холста, и коротко, но хитро улыбнулся. За секунду представив, что произойдет дальше, если он сделает то, о чем подумал, Арсений, развернулся на каблуках. — Вы прекрасный художник, этого у вас не отнять. Но прислуга оставляет желать лучшего и, — Арсений вновь повернулся к картине и одним длинным, размашистым движением слизал каплю вина, стекающую по его нарисованной нижней губе к подбородку, — вино тоже так себе. Хотите, я повелю привезти вам ящик из моих запасов? — Не пью, — солгал Антон Андреевич, и впервые за все время их скудного разговора взглянул Арсению в глаза. — Зато я пью, — улыбнулся Арсений, выдерживая взгляд, — И собираюсь часто у вас бывать. — Позвольте дать вам совет?.. — эта вызывающая, просто возмутительная игра глаза в глаза Антона приятно радовала. Он ощущал сладковатый запах вперемешку с запахом хорошего вина — те нотки, которые он уловил пару часов назад, — и чувствовал, что внизу живота начинает разливаться приятное тепло. Невзирая на внешнее напускное высокомерие, он внезапно увидел в Арсении Сергеевиче тот самый эскиз — штрих за штрихом, напускное спадало и оставалось простое и человеческое, то, что Антон Андреевич обожал вкладывать в свои работы, делая их живыми. — Попробуйте, — Арсений пожал плечами и игриво вздернул левую бровь, не отводя взгляда. Он внезапно осознал, что ему приходится смотреть на Антона немного снизу вверх, и ему не на шутку понравилось это непривычное ощущение. — Кгхм… — Антон прочистил горло и перевел взгляд на мольберт. Взмахнув карандашом, он немного сощурился, и серьезно заговорил: — У вас прекрасно развита мускулатура груди, и драпировка ткани это съедает. Я бы выбрал что-то более… — он провел руками по своему телу, обозначая, что имеет в виду нечто более облегающее, а затем заговорил возбужденно, наращивая громкость и начав яро жестикулировать,. — Арсений! Вы же… Ваши глаза — сердце портрета! Они напоминают мне небо! Вы же понимаете, о чем я?! Через сотню лет ваши внуки должны взглянуть на картину и понять, каков был их дед. Вы же понимаете, о чем я? Вы… вы понимаете?.. Подумав, что был чересчур прямолинеен и дерзок, Антон Андреевич смущенно добавил: — Я… просто ценю ваше… вас… Простите. Слова путались и он говорил совершенно не то, что хотел. Понимал ли его сейчас граф? Все это время Арсений продолжал смотреть Антону в глаза, и пока тот распалялся, Арсений почему-то все сильнее успокаивался: — Я вас понял, Антон, не переживайте, — мягко проговорил и он и похлопал его ладонью по плечу. А затем, снова недолго думая, хитро прищурился и, продолжая держать одну ладонь на плече Антона, другой потянул за тесемку, соединяющую две части нижней рубашки. Тесемка податливо сползла, и Арсений резким движением откинул ее в сторону, куда-то на пол. Он не видел, куда, потому что по неведомой ему самому причине пытался вновь поймать взгляд Антона. — Может, вот так подойдет? А про глаза… Думаю, что понимаю, о чем вы, но не до конца. Расскажете подробнее? Или, может, продемонстрируете?.. — чем дольше Арсений говорил, тем ниже и мягче становился его голос, а в конце фразы практически сошел на шепот. — Да, — непонятная кислинка подступила к небу, и Антон Андреевич снова начал откашливаться. — Кгхм… кгхм… Пожалуйста, займите удобное положение, я… сделаю еще набросок, и мы… продолжим… кгхм, завтра… Искоса он скользил взглядом по груди графа. Немного дольше положенного задержался на его так мирно движущемся животе, дорожке волос, которая уходила вниз, в штаны. Сглотнул: — Ваше сия… Арсений… Сергеевич, пожалуйста, давайте поскорее кончим на сегодня. Арсений медленно выдохнул: — Как прикажете, вы же тут художник. Только, — он слегка привстал на цыпочки и легко провел указательным пальцем по левому виску Антона, — у вас тут вино осталось. И набросок… Точно кончаем? Или еще допишете? Мне, к слову сказать, нравится, как легли капли. Не стирайте их. Вопиющая наглость! Эти лучи азарта, флирта, искр и всего того, что так быстро случилось между ними, совершенно незнакомыми людьми, Антона возбуждали. Он чувствовал, как тепло внизу живота почти доползло до груди и стремилось подняться еще выше. Хотелось отбросить все эти условности и прикоснуться к Арсению Сергеевичу, чтобы с него исчезла вся мишура, вся напускная глупость. Антон потряс головой, отвернулся, вытер угольный карандаш от пыли, и сделав серьезный взгляд указал жестом в сторону кушетки: — Займите удобное положение… Пожалуйста. Каждое слово давалось с трудом, а предательская волна тепла проникла уже во все части тела. Она обжигала и мучила Антона Андреевича, принося вместе с тем какое-то постыдное удовольствие. Арсений улыбнулся — реакция Антона его завораживала: он не стремился ему понравится, не пытался показаться благородным, умным или талантливым — просто был таким, какой есть. Арсению нравилось наблюдать, как тот смущается и то и дело отводит взгляд — это было совсем не похоже на напускное хихиканье молодых девушек в домах терпимости и уж тем более отличалось от деланной хладнокровности его бывших любовников, особенно юных художников. Было в Антоне что-то завораживающее и настоящее — и Арсению неистово хотелось добраться до самой его сути. Он медленно развернулся, не взглянул на тесемку от рубахи, преспокойно лежащую в углу комнаты, и прошел к кушетке. Теперь его уже не смущала засаленная обивка, и он сел поглубже, оперся о спинку и отвел плечи назад, чтобы рубаха оголила его торс еще сильнее: — Ну что же, кончайте. Судорожно сглотнув, Антон Андреевич приступил к работе, и до конца часа не проронил ни слова.