Пером и кистью

На втором этаже герценовского дома царила более непринужденная атмосфера, чем на первом, где красный бархат, которым были обиты кресла актового зала, кажется, не давал даже вдохнуть — настолько удушающим был его вид. Его сиятельство граф Попов, больше известный, как кутила, повеса и мот, а в некоторых более узких кругах — еще и бугр, скучающе обвел взглядом богато обставленное, но уже в достаточной степени потасканное помещение, и, откинувшись на спинку кресла, несколько раз крутанул запястьем в воздухе, подавая знак служке. Его фужер незамедлительно наполнился рубиновой жидкостью, на хрустале осели винные слезы, и Арсений, осушив его одним жадным глотком, хлопнул ладонью по столу, заставив остальных посетителей собрания философско-поэтического общества резко обернуться в его сторону: — Ну что, господа? Играть-то будем? Публика восприняла его выходку положительно: загудели голоса, зазвенели бокалы, забегали по залу служки. Сегодня не было запланировано ни поэтических чтений, ни какого-либо обсуждения новостей с Запада, ни даже нового спора Брюсова с Соколовым-Кречетовым, а значит, предстояла только вялотекущая попойка, которая могла окончиться как в чьей-то усадьбе, так и в доме терпимости — ибо пути Господни, как говорится, неисповедимы, а если уж вечер изволили посетить такие люди, как граф Попов-младший, ничем приличным он точно не заканчивался. Когда служки принесли карты, рядом с Арсением стали один за одним присаживаться люди. Мгновение, несколько десятков бокалов вина, — и вот он уже сидит, расхристанный, в нижней рубахе и брюках, поскольку проиграл сюртук. На его коленях — молоденькая румяная поэтесса, коих в герценовском доме водились если не сотни, то десятки уж точно. — Ваше сиятельство, вы такой горячий, не простыли ли часом? — она на секунду коснулась накрашенными губами его лба и захохотала, отстраняясь. —Ma chére, какой же мужчина может оставаться сдержанным рядом с вами? Моя реакция, как и реакция любогооммфе, вполне естественна, — Арсений слегка поерзал на стуле, чтобы невзначай прижаться плотнее к бедрам девушки, а затем вновь подал жест слуге, чтобы тот подлил ему вина. — Экспромт! — вдруг воскликнул он и, глядя в подобострастно обращенные глаза барышни, по памяти зашептал слова давно уже написанного стихотворения, которое неизменно помогало ему произвести должное впечатление на любую случайно выбранную пассию: — В полуночном саду шелестит тишина, Чу — душа ваша страсти и неги полна… Лепестки алых роз — ваших губ аромат, Для моих благочестий они — сладкий яд… Тонкий шелк на фарфоре и глаз ваших блеск — Для меня гипнотичней любых арабеск, Сладкий грех томно дышит в утробе моей, И огонь разжигаете вы все сильней. Ваши вздохи — как музыка, платье — змея, Ускользает сквозь пальцы его кисея, Спелых ягод каскад — след на теле моем, Мы, сплетаясь, как тени, дрейфуем вдвоем… Поэтесса смотрела на Арсения во все глаза, пока он, переходя на новую строку, целовал ее то кротко, совсем на секунду, то чуть дольше, то спускаясь вниз по тонкой белой шейке, то поднимаясь выше, к ушкам. Арсений чувствовал, как она медленно расслабляется и тает в его руках, как все более охотно отвечает на ласки, как принимается ласкать его в ответ… Арсений вновь подозвал служку, чтобы наказать тому вызвать экипаж для двоих, но тут вдруг… — Да вы, батюшка, лыка уже не вяжете, — вместо Ваньки, с которым Арсений за эти несколько часов уже успел почти сдружиться, сбоку от него вырос Дмитрий Позов — бывший камердинер семьи Поповых, которому недавно пожаловали младший дворянский чин за выслугу перед Отечеством. Арсений точно не знал, что такого сделал Дмитрий, но отец рассказывал, что тот и без этих царских подачек был знатных, но южных кровей. Дмитрий недавно остепенился, но неформально все еще был приставлен следить за Арсением — особенно после того, как тот лихо перебрался в Москву. Он уже не был его слугой, но продолжал быть кем-то вроде вынужденного друга и старшего товарища, а также был безмерно предан Попову-старшему, потому ни разу не воспротивился ни одному поручению, даже полученному уже после окончания службы. Однако получение чина несколько развязало ему язык, и он стал позволять себе общаться с Арсением не то что на равных, а иногда почти даже свысока. — Да фы, батюфка, лыка уфе не фяшете, — кривляясь, передразнил Дмитрия Арсений, зарывшись в карамельные волосы хохочущей и в конец уже размякшей поэтессочки. — Сударыня, простите, но мне придется забрать у вас его сиятельство, — видимо, поняв, что общаться с Арсением уже почти бессмысленно, Дмитрий обратился к девушке, — Приходите на следующее собрание, он обязательно снова будет играть и беззастенчиво напьется. А если уж еще и чтение стихов будет запланировано — занимайте место в первом ряду, он после декламаций обычно кидается целовать того, кто видит прямо перед собой. — А если же на том месте будет мужчина? — хохотнула девушка, в наигранном удивлении приложив ладонь ко рту. — Так а что же вы мне прикажете, лишаться половины удовольствий, что любезно предоставил мне этот мир? — вдруг отозвался Арсений, практически идеально выговаривая все слова. Пока девушка охала и вздыхала, он сделал несколько шагов вперед, и, секунду осмотревшись по сторонам, вдруг воскликнул: — Дмитрий! Ну чего же вы стоите, нам же еще нужно успеть к тому молодому художнику, что вы рекомендовали! Вы уже подали экипаж, надеюсь? Я как раз помещу этот портрет рядом со своей подборкой в «Мире искусства»… — Подал-подал, вашсиятельство. Вы токмо, главное, проспитесь по дороге, если сможете. Мне говорили, там мастерская на чердаке, а туда, сами понимаете, еще взбираться по винтовой лестнице — боюсь, кабы вас не укачало, еще и опосля экипажу. — Цыц! — оборвал его Арсений, но на услужливо подставленный локоть все же оперся. Последовав совету Дмитрия, Арсений покорно задремал в экипаже, и окончательно пришел в себя уже в небольшой квартирке на мансардном этаже. Низкие потолки, расширяющиеся к центру помещения, непривычно давили, а небольшое круглое окно пропускало совсем немного тусклого вечернего света. — Его сиятельство граф Попов Арсений Сергеевич прибыли-с, — объявил Дмитрий, когда низенький темноволосый мужичок, подобострастно улыбаясь, пропустил их внутрь небольшой комнаты, пропахшей деревом, лаком, маслом и, — Арсений неприязненно сморщился, — чем-то неприятным.