Пером и кистью

Антон Андреевич оправил зеленоватый сюртук и принялся тщательно закатывать манжет. — Добрый день-с. Он поклонился, продолжая тереть ткань. Маленькое пятнышко краски на уголке накрахмаленной рубашки молодой художник поставил еще с утра, оттого нервничал и кусал губы, склоняясь в приветствии проходящих мимо важных господ. Его слуга, невысокий, прыткий, темноволосый и бородатый Сергей, звякнул колокольчиком лавки, и поравнялся с Антоном. — Антон Андреич, ваши краски. — Да-да… — Антон Андреич, проверьте же! Заправив угол рубашки в рукав, он обернулся к служке. Весь его заказ, аккуратно запакованный, Сережка держал на вытянутых руках в большой синей коробке. — Пять коричневых, и три, как зелень вон та… — Неуч, молчи, — рыкнул Антон, и провел изящными длинными пальцами по коробкам внутри. Свежайшее масло: он уже слышал дивный запах, и ему не терпелось скорей вернуться в мастерскую и вдохнуть полной грудью аромат. Терпкий, особенный, с нотками льна. Старые краски совсем потрескались, и приходилось разводить их неимоверным количеством скипидара. Антон потом чувствовал этот смрад отовсюду, и излишний раз краснел, когда приходилось принимать кого-то из господ (а иногда того хуже — дам!). Дамы доставляли Антону всегда больше хлопот, чем господа. Целуя им ручки, Антон Андреевич поглядывал на женское личико и неприятно отмечал, как будущая натурщица брезгливо морщит носик. После такого начала не приходилось рассчитывать на милость: — Это платье меня душит, откройте окно… — Дует, закройте окно… — Я устала, продолжим завтра. — Антон, не смотрите так на меня. Я приличная женщина! А Антон и не смотрел. Ему больше нравилось писать мужские фигуры. Более гармоничные даже в самом отвратном исполнении, они получались у него невероятно пропорциональными и складными. Как будто он фотографировал. Это ужасное искусство запечатлеть мертвых, как живых, а живых, как мертвых, Антона оскорбляло. Не было в нем души мастера. Тьфу! Иное дело —живопись! — Антон Андреич, не успеем! — Сережка суетливо уложил коробку на дрожки и ловко запрыгнул в коляску. — Поторопитесь, барин, обед… Барин. Антон Андреевич усмехнулся, без помощи Сергея влез в повозку, и, устроившись, подпер кулаком подбородок. Меланхолия, такая модная в последнее время, захватила и его. Склоняя по привычке голову в приветственном поклоне мелькающим господам, барин усиленно обдумывал свое положение. Ведь еще три года назад он имел наглость приехать в Москву с одним слугой, парой тысяч в кармане и плохоньким мольбертом. Первый денежный портрет Антон Андреевич сделал у Церкви. Быстро. Размашисто. Наброском. Уже дома, при свете сального огарка, он заканчивал картину. Сережка тогда только мешал своим нескончаемым лепетом: — Антон Андреич, как можно-то? А если прогонят? А если… Антон Андреич! — Молчи, дурак, — рычал Антон, и продолжал накладывать штрихи. Когда портрет был готов, дело оставалось лишь за малым: подарить его прототипу. — Антон Андреич, ну, как можно-то? Вы прям так и пришли? Пришел. И подарил. И даже получил первые рубли. Честные. Настоящие. Не отцовские. В тот же вечер, начеркав быструю телеграмму матери, Антон Андреевич провалился в сладкий сон, зная, что дальше будет легче. Страсть к искусству жила в нем с самого рождения, и, бежав в Москву, он хотел доказать, что чего-то да стоит. Антон всегда видел себя особенным, важным, богатым и знаменитым. Тем, чью фамилию даже через столетия будут произносить с трепетным восторгом. — Антон Андреич, свеженький, с пылу с жару-с! — вторая, и последняя, служанка, Оксанка, поставила блюдо на стол и, кокетливо присев в реверансе, отошла в сторону. Оксанку Антону прислала мать для утоления мужского голода, как она писала в записке. А еще мать каждую неделю посылала Антону ценную бумагу: триста рублей на мелкие расходы, и сдержанное письмо, в котором каждый раз упоминала дурное настроение отца. — Ты убрала мастерскую? — Антон с удовольствием надкусил воздушное тесто и, изящно отставив палец, отпил пахучего чаю. — Мы убрали, — подал голос Сережка. Он стоял поодаль, нетерпеливо покачиваясь на пятках. — Его сиятельство подойдет через два часика, Вы успеете, ну, это… соснуть. Антон рыкнул и поперхнулся. Постукивая себя кулаком в грудь, недовольно уставился на слугу: — Почивать, дурак. Это называется почивать. Спать. Усек? — Понял, Антон Андреич, — почесывая бедро, Сережка растянул губы в лучезарной улыбке. Сережка нравился Антону Андреевичу намного больше Оксанки. Когда она начинала беспардонно кокетничать, строить глазки и улыбаться, барина передергивало и он спешил отвернуться. Зато в Сережке он видел родную душу. Время от времени он нет-нет да делился с Сережкой мыслями, идеями, пару раз даже приглашал посмотреть картины. Сережка, в силу отсутствия высоких интеллектуальных способностей и в присутствии великой светлой любви, творчеством барина восторгался, а любой штрих, даже самый простой, оценивал как высшее произведение искусства. Искусство, которое заслуживает миллионы рублей. — Его сиятельство, говорят, щедр, — задумчиво протянул Антон Андреевич, осекся и взглянул на Сережку. — Слыхал что-нибудь? — А то не слыхать-то, — подала голос Оксанка, — каждая псина знает, что этот бугр деньгами сорит, которых не заработал. Это еще в столице так было, а в Москву-то он точно приехал не благие дела творить… — Его сиятельство — сын статского советника, между делом, — осторожно вставил Сережка. — Все честно нажитое, барин! Зыркнув на Оксанку, Антон взглядом заставил ее замолкнуть. Глядя, как девушка принялась убирать со стола, он неохотно пересел на тахту, ленно потянулся. Деньги. Рубли. Деревянные. Ох, немного ему осталось, чтобы подарить несговорчивому отцу десять… нет, сто! Сто верст к имению! Ох!.. А может, еще пара-тройка удачных картин, пара рекомендаций, а там, гляди ,и императора позовут писать. Чем черт не шутит?! А вдруг именно последние три картины, так удачно проданные, например, генералу Даниловичу, и привлекли молодого дворянина Попова? А молодость — это связи, а в случае Попова — и деньги… Размышляя о грядущем триумфе, Антон Андреевич почувствовал, что засыпает.