Пером и кистью

Граф Арсений Сергеевич Попов, полностью обнаженный, утопал в мягчайшей бархатной обивке небольшой софы. Его левая рука была изящно согнута в локте, взгляд с поволокой — устремлен куда-то вдаль. Левым боком он вплотную прижимался к молодому юноше с оленьими карими глазами, полными восхищения. Сверху же, на спинке софы, полулежала девушка чуть старше юноши. Ее мягкие ладони нежно обвивали шею Арсения. Переведя взгляд на юношу, Арсений позволил себе слабую улыбку и тот, приняв это за приглашение, с коротким томным вздохом подался ближе. Арсений кожей почувствовал биение его сердца и победно ухмыльнулся. Не опуская левую руку, он слегка опустил шею и протяжно, мокро поцеловал юношу, который тотчас же ответил. Девушка принялась поглаживать грудь Арсения чуть более открыто, и он, разорвав поцелуй, повернулся к ней — а дальше все было как в тумане: переплетения тел, томные вздохи, страстные стоны и животное, всепоглощающее удовольствие… Все это разрушил грозный крик отца Арсения, графа Сергея Александровича Попова, неожиданно появившегося в покоях: — Что за Содом и Гоморру вы тут устроили? Выметайтесь, кому сказал! — открывая глаза и все еще не до конца оправившись от сладостной истомы, заполняющей все тело, Арсений увидел, как его отец одним мощным ударом сносит мольберт, стоящий в углу комнаты. Палитра полетела на пол, расплескав масло по комнате, а художник и оба натурщика принялись спешно покидать покои молодого графа. Тот же, в свою очередь, продолжал лежать на софе в той же весьма компрометирующей позе, в которой его и застал не вовремя явившийся отец. — Как ты мне все это изволишь объяснить? Ты позоришь нашу фамилию на глазах у всего Санкт-Петербурга! Арсений медленно, словно кот, перевел усталый взгляд на отца. Его лицо было красным от возмущения, вены на лбу вздулись, а кадык ходил ходуном. Арсений понял: довел, окончательно. На этот раз пощады ему не сыскать. — Я позировал, papá. Это могла бы быть великая картина… — Все столичные художники уже написали тебе и парадные портреты, и семейные, и тебя в образе Христа, и тебя же в образе Иуды! Теперь ты хочешь быть в центре картины, посвященной какой-то вакханалии? — Какая разница, на какую тему картина? Художники любят меня, я харáктерный… — Они любят твои деньги! А о твоем, прости Господи, характере, молва уже докатилась и до императорского двора. Представь себе, граф Перовский давеча спрашивал, не бугр ли ты часом! — отец громко хлопнул по прикроватной тумбочке, и Арсений раздосадованно поморщился: ему была дорога эта тумбочка как память о том, сколько всего она видела… — И в конце концов, ради Бога, оденься уже! Совсем стыд потерял! — А если и бугр , что с того? — меланхолично отозвался Арсений, даже ни на секунду не задумавшись о том, чтобы прикрыться. — Ты наследник! Ты обязан жениться, поступить на службу, стать уважаемым человеком! — О, прошу вас, papá. Кому и когда любовные предпочтения мешали жениться? А что до службы… Уж простите, я для нее слишком красив. Это слова стали последними, что Арсений сказал в родительском столичном имении: вскоре ему пришлось спешно собирать вещи, чтобы уехать как можно дальше от отца и его ожиданий относительно наследника. Уже сидя в экипаже, Арсений понял, что единственный для него путь — в Москву: там Дмитрий, уехавший вместе с Катенькой, там литературные салоны, разгульная жизнь и, главное, никакого папеньки с его предубеждениями и нравоучениями. «Побуду в Москве с месяц, соскучится и отойдет», — думал Арсений, глядя в окно экипажа, как вся его прежняя жизнь медленно отдаляется и остается позади.