Ещё один раз

Биг Сур был, как всегда, Биг Сур. Огромный ярко-синий океан, страшный прибой о камни, вид с обрыва, от которого свистит в груди. Они сначала остановились в Кармеле. Город, отчаянно косящий под европейский, но со всем американским пофигизмом: рестораны и кафе под заголовком «паста-арабьята» выдают макароны, увязающие в сыре, залитые кетчупом с острым перцем. И одной — удивительно ровной от нитратов — помидоркой черри сверху. Леви сказал: — Вся еда в Америке — это перемешанная пицца. — Надо тебя свозить в Италию, — сказал Эрвин. Он вообще стал много чего рассказывать: про свои любимые прованские городки и крепость Сен-Мишель, где с приливом ворота запирают, потому что вода подходит к самому подножию стен, а с отливом из бойниц на спиральных улицах видны бесконечные соляные отмели. Про Рим — где в Трастевере стоит его любимая церковь Санта-Мария, а на Авентине сквозь чугунные прутья витых оград видны мандариновые сады. Про Вену — в которой все бесконечно пьют кофе, в кафе с зеркальными стенами сидят студенты, как с картин La Belle Époque, а Собор Святого Стефана стоит, как бы ни к селу, ни к городу, слишком большой для маленькой площади, окружённой домами, — а все равно, запрокинешь голову — захватывает дух. Романская архитектура. А ещё он много говорил про свой любимый Париж, и про местные архивы, и про предместье Сен-Дени, а ещё про то, как он побывал в Шартрском соборе и две недели кряду испытывал чистую и ясную зависть ко всем медиевистам. — Напоминаю себе, что чтобы быть медиевистом, надо читать не просто на латыни, на средневековой! Мало того, что это и так, как говорят у нас на факультете, язык лавочников, так ещё и попорченный. — Мне нравятся миниатюры. И эти, — Леви очертил в воздухе прямоугольник, сам не понял, к чему — видимо, к книге? — Где животные. — Бестиарии? Да, они приятные. Эх, — Эрвин рассмеялся тихо. — Вот, я снова завидую. — В первый раз в жизни слышу от тебя такое. Кому ещё завидуешь, исследователям клинописи? — Не-ет, — Эрвин сдержал зевок. Выглядело почти мило. — Ассириологам не завидую. Как и в целом семитологам. — Мм, — Леви многозначительно поднял брови. — Прав был Кенни, герр Шмидт? — А, да, — Эрвин оперся подбородком на здоровую руку. Они сидели в кафе, которое вот-вот собиралось закрыться на обеденный перерыв. Тоже штука очень в духе калифорнийской глубинки. — Точнее, ja, mein lieber Леви. Леви закатил глаза. — Как же хорошо, что Моссад убирает таких, как ты. — Да что мелочиться, таких как я Яхве убирает. — Адонай, попрошу, — Леви скривился, изображая тон ребе Иосифа. — Ещё гой мне тут будет имя господа озвучивать. — А я не озвучиваю, — Эрвин улыбался, гад. — Никто же не знает, как читался тетраграмматон. Там эти, огласовки… — Все-то ты знаешь, — Леви пододвинул к себе Эрвинову колу и выпил хороший такой глоток. Никаких итальянских напитков это место, конечно, не предлагало.

***

Прошла неделя в Кармеле. Леви нашел им маленький домик в кедровом лесу у хайвея, за кэмпингом — они перебрались туда. В качестве развлечения для начала Леви отдраил новое жилище с пола до потолка и изгнал прочь всех пауков, да и то только потому, что Эрвин очень попросил их не убивать. — Как отправить десять человек на верную смерть — это тебе легко, а как пауков прихлопнуть… — Ну так, — Эрвин наблюдал за уборкой с кровати (Леви его туда загнал, чтобы не топтал вымытый пол). — То ради цели было. А пауки умирают напрасно. — Почему, — Леви стряхнул очередного в стакан и выбросил в окно. — Они умирают, чтобы было чисто. — А ты для них как титан. Аргумент произвёл впечатление. Остальных пауков Леви выгнал уже без протеста.

***

Они каждый день спускались к океану. Спуск везде был крутой, и Леви шёл за Эрвином каждый раз, как в последний, но они как-то так не сговариваясь решили, что невозможно сидеть и бояться бесконечно (в башне с камнем наготове). Эрвин подолгу смотрел на воду. Молчал.

***

В один вечер они снова съездили в тот самый джазовый бар. На этот раз там был только один саксофонист, маленький, с белой-белой бородой. Казалось, слишком маленький, для такой огромной трубы. — Потанцуешь со мной? — спросил Леви. Эрвин допил свой виски одним глотком и кивнул. Леви не пил — ещё обратно ехать по серпантину. Никто больше не танцевал и вообще народа было сильно меньше, чем в прошлый раз. Мелодия вилась нежно, пропадающие ноты по концам фраз. Леви обнял Эрвина и совсем привычно прижался ухом к груди. Сердце билось спокойно, как будто даже с задержкой. Леви поймал себя на том, что с каждым ударом ждёт следующего почти со страхом. Бред, а все-таки, вдруг сейчас. Эрвин мягко обнимал его одной рукой, несильно прижимая к себе, поддерживая. Переступал с ноги на ногу. Тепло между лопаток. Леви всегда хорошо чувствовал тело, слишком, и сейчас, покачиваясь вместе с Эрвином, чувствовал дисбаланс в нем: легко, но заметно клонило в сторону здоровой руки, потом — незаметное усилие — возвращало обратно. Леви обнимал крепко. А ночью что-то сдвинулось впервые за бесконечно долгое время. Они долго целовались, лениво и медленно, от Эрвина пахло алкоголем — он нормально так выпил, и наконец-то расслабился. Леви думал осторожно обводя большим пальцем контур его брови, касаясь опущенного века, что ему в этой жизни так много всего терять, не только болезненную идею, свобода от которой — скорее успокоение, чем страдание, — и пары поломанных жизнью друзей, а сына, и любимых людей, и любимых студентов, и любимые тексты и рукописи, и любимые города и храмы и крепости, и ему хотелось плакать, как всегда, но совсем не выходило. Он поцеловал Эрвина в шею, носом провёл по ключице под мягкой тканью футболки, прижался губами к плечу, потом спустился чуть ниже, к тому, что осталось от руки. Эрвин застыл. — Ну. Он, наверное, понимал. Эрвин вдохнул и выдохнул с усилием. — Я осторожно. Леви не хотелось спрашивать разрешения, он просто почувствовал, что сейчас сделает это, и все. Потянул футболку вверх, и Эрвин послушно из неё выпутался, это теперь давалось совсем легко. Со здоровой руки снимать не стал, так и оставил в рукаве. Леви сглотнул, глядя на него в прозрачной темноте. Здесь ночи никогда не были достаточно тёмными, хотя вроде и юг. Эрвин закрыл глаза, Леви кончиками пальцев прикоснулся к культе — немного неровной, некрасивой, конечно, так сказали бы. Тонкая розовая кожа, заметные борозды от швов. Он вообще трогал культю далеко не в первый раз, но в первый раз — так. — Не надо, — это был не протест. Леви осторожно поцеловал прямо под плечом. — Мне не неприятно, — ответил тихо, потому что знал, о чем Эрвин, конечно. Не надо, не заставляй себя. — Честно говоря, — он поднял голову и улыбнулся. — Мне вообще похуй. Это ты что-то себе придумал. Эрвин улыбнулся тоже, тихо рассмеялся, и Леви чувствовал, как мелко подрагивают его рёбра, пока не понял, что это уже не смех. Он снова приподнялся. Сердце заколотилось глухо: на секунду он испугался, потому что просто не знал, что делать. Эрвин никогда-никогда-никогда не плакал, просто не умел вроде как. — Ну, — Леви пододвинулся выше, лёг на бок, голову устроил на подушке прямо у уха Эрвина. Тот вообще не издавал звуков, только дрожал всем телом, каждую секунду усилием сдерживаясь. — Я… — сказал наконец с трудом. — Я всегда хотел. Держать тебя. Мочь… Леви закрыл глаза. Что же что же что же это такое. — Теперь нет, — Эрвин вдыхал часто и неглубоко, прерываясь на каждом слоге. — Теперь нет. И я умру, и так и не смогу больше… Не понимаю, почему же это должно. Происходить, каждый раз. Леви понял, что сейчас должен что-то сделать, наклонился над Эрвином, ощутимо надавил рукой на грудь: — Во-первых, — проговорил в самые губы, — я мелкий. Ты все ещё можешь. И понятно, что Эрвин говорил не только — не столько — об этом, но он чуть-чуть улыбнулся. Леви поцеловал под глазом, тонкую кожу, губами собрал слёзы: — Во-вторых, разреши мне. Тоже, держать тебя. Ты не должен быть в этом один. Эрвин поцеловал его сам, и у него были мокрые щёки и даже кончик носа, а ещё у него покраснели веки — он выглядел ужасно ужасно усталым, но Леви, целуя его, думал о том, что вот, узел развязался, очередной. Всем нужно плакать. Он сел на Эрвина сверху, просунул под него руки, обнял крепко-крепко и потянул к себе, наверх. Неудобно, сложное какое-то равновесие, но получилось, Эрвин сел и улыбнулся: — Ладно, — сказал. — Ладно.

***

— Сегодня никуда не ходи. Леви проснулся с тяжёлым сердцем. За окном выл холодный океанский ветер, выл между кедрами, тяжело качающими кронами, в окнах, сквозняком тянулся по полу из щели под дверью. Леви спустил на пол босые ноги: как будто в мелкую холодную воду. Пол — такой же деревянный, как и стены — заскрипел, пока он включал электрический чайник и задергивал поплотнее шторы на смотрящих в лес окнах. Эрвин тоже проснулся, нашарил очки. Леви ходил туда-сюда, завернувшись в колючий шерстяной плед: почистил зубы, заварил чай в двух больших кружках, снял телефон с зарядки и пролистал новости, выглянул за дверь — из-за двери окатило холодом. — Обогревателя даже нет, — проскрипев обратно по полу, сел рядом с Эрвином. — Не пойдёшь никуда? — Как скажешь, — Эрвин взял из его рук кружку. — Я тебе верю. — Я почему-то чувствую себя сегодня, как старик, нет такого? Леви плотнее закутался в плед, и ещё и одеялом накрылся. — Да уж. Мне, кажется, шею продуло ночью, — Эрвин повертел головой влево-вправо и чуть скривился от боли. Поймал взгляд Леви. — Не волнуйся. От застуженной шеи не умирают. — Знаю, — Леви натянул одеяло до подбородка. — Я же не идиот. Дом ощущался, как кают-кампания старого парусника. За окном холодно и шторм, внутри сквозит из каждой щели, и как будто бы даже пол покачивается. Леви, наверное, часа полтора не давал Эрвину встать: лежал, закинув на него руку и ногу. Потом Эрвин стал настаивать на том, чтобы Леви его все-таки отпустил в туалет, и Леви отпустил, не без тревоги. Но идти в туалет вместе было бы уже совсем абсурдно, так что он просто ждал, сидя на кровати и вытянувшись, как тушканчик в пустыне. Из-за двери слышен был звук воды в душе. Эрвин вышел через добрых двадцать минут, чистый и вполне довольный. — Мог бы ещё дольше там просидеть, — пробурчал Леви, отгибая угол одеяла приглашающим жестом. — Я думал, ты утонул. — Интересно, где? — Эрвин забрался обратно под одеяло и обнял Леви — одной, теперь всегда одной — рукой. — В душевой кабинке или в унитазе? — Отстань, — Леви закатил глаза. — Это была бы бесславная гибель, конечно, — Эрвин улыбался. — Давай хотя бы в шахматы сыграем?. Леви в шахматы играть не умел вообще и учиться не имел никакого желания, но Эрвину нравилось давать ему какие-то задачи и смотреть, как мучительно вращаются шестеренки в засохшем со времён школьной математики мозгу. — У тебя врождённый талант, — говорил, и Леви никак не мог понять, передвигая ладью по маленькому намагниченному полю походной доски, издевается он, или нет. — У меня лоб нагрелся, — проворчал, прижал руку Эрвина к своему лбу. — Скажи? — И правда, — Эрвин нахмурился. — Может у тебя температура? — Это от злости, — сообщил Леви. — Шах и мат, я проиграл, доволен? — наконец-то убрал проклятую коробочку. А потом полез на Эрвина, перекинул через него ногу, наклонился к лицу. — Обними меня нормально. Эрвин пару секунд сидел, замерев. Потом послушался, обнял — ему как будто самому стало легче. Леви надавил ему на подбородок, размыкая губы, взял верхнюю губу в рот, потянул зубами. Сжал пальцы на плечах крепче: давай, отвечай. И Эрвин вдруг ответил — как раньше. Леви подумал: так бы он целовал его у себя в кабинете, после экспедиции, после тюрьмы, перед последним своим походом. Немного жестко, уверенно, чуть отчаянно как будто, а еще осторожно и нежно. — Хочу тебя, сейчас, — спокойный голос над ухом. — Хорошо. И получилось хорошо. Потому что Эрвин как будто снова стал собой, — и Леви старался не думать о том, что перед смертью пациенты часто чувствуют себя совсем здоровыми.

***

Закрутилось, как в самые первые дни: они просто не могли друг от друга отлипнуть. И это было хорошо, потому что так — ближе всего друг к другу, а ещё время проходит без тревоги — не замечаешь. У Леви кожа вокруг губ покраснела от поцелуев, а ещё Эрвин поставил ему пару засосов — чего вообще никогда не делал, а теперь, вот. Леви коснулся фиолетовых синяков кончиками пальцев. Они долго сходят. Если Эрвин умрет завтра — останутся ещё на неделю минимум. И будут постепенно исчезать. Как будет исчезать вообще все. В этом месте вообще все становилось нематериальным. Крики чаек на холодном ветру, спускающийся по утрам и к вечеру густой белый туман, прозрачный воздух, в котором сам себе кажешься слишком легким, и океан — единственный по-настоящему существующий. Все — так или иначе тени по сравнению с ним. — У неё же есть книга, — сказал Леви, отложив ложку. Они ели овощной суп, потому что Леви приготовил овощной суп. — «Волшебник Земноморья». — Я не читал, — Эрвин свой суп уже доел и теперь опасно качался на стуле, точнее, пытался балансировать на двух ножках, придерживаясь рукой за стол. Леви смотрел на него с каким-то безнадежным уже осуждением. — И там первая глава называется «Воины в тумане». Там главный герой живет на северном острове Гонт. И к ним в деревню приходят воины, а он еще вообще ничего не умеет, но насылает на них иллюзии в тумане. Тени. И они все падают в море. — Неплохо. — Да. А потом он учится управлять погодой и узнает истинные имена всех вещей. — О, — Эрвин улыбнулся. — Номинализм, получается. — Знал бы я, что это. — Без раздражения. — Я не совсем точно сказал. Номинализм — это идея о том, что есть имена-универсалии. Вечные, можно сказать. Романтизируя. Леви только кивнул. — И у него была Тень. У Геда — это главный герой. И Тень узнала его Имя. Они помолчали. У окнам как раз подступил туман. — Сегодня к океану уже не пойдем, — сказал Леви, поднимаясь из-за стола. Эрвин кивнул, донес тарелку до раковины, но помыть посуду спокойно не дал: прижался к Леви, обнимая со спины. — Холодно, — сказал серьезно, и Леви фыркнул от банальности аргумента. — Ты не устал? В смысле «не устал уже трахаться?». Третий раз за день, кажется. Если не считать то, что было ночью, после полуночи. — Неа, — Эрвин только пробрался холодной рукой под свитер. — А ты? — Неа, — Леви прикрыл глаза, стараясь просто переждать, пока рука нагреется, а кожа привыкнет.

***

Only in silence the word, only in dark the light, only in dying life: bright the hawk's flight on the empty sky Зачитал Эрвин задумчиво. — Всегда думаешь, правда, только в смерти жизнь, очевидно, — Леви отвлекся от протирания и без того блестящего стола. — А когда смерть приближается — жить сложнее. — Не про то же, — сказал раздраженно. Снова провел тряпкой по столу. — Нет, не про то, — согласился Эрвин.

***

Прошло еще полторы недели. Как-то много времени прошло, в целом. Эрвин дочитал «Волшебника Земноморья». Белые дни в тумане прервались вдруг парой солнечных. Леви сидел на пороге и жмурился под теплым, по-настоящему теплым солнцем. — Доброе утро, — Эрвин сел рядом. Леви молча притянул его к себе и поцеловал, Эрвин неудобно наклонился и вдруг свалился ему на колени от слишком резкого движения. Леви тоже завалился назад. — И где наш ебучий баланс? — Леви рассмеялся. Спиной вообще довольно-таки больно ударился о ступень. — Там же, где УПМ. — Эрвин вставать не собирался. Собирался видимо исключительно целовать в шею поверх уже почти сошедших синяков. — Бля, — Леви таки отпихнул его, — Больно лежать, пошли в дом. — Сейчас, — Эрвин потянулся. Покрутил плечами, разминая. — Слушай, я вот думаю. Скоро уже и лето закончится. Мне работать надо. Они переглянулись. Пятнистое от крон кедров солнце — на лице. Что, неужели переждали? — Робкая мысль, которую странно пускать. — Ну, значит, вернемся. — Ага.

***

Эрвин рассмеялся вслух, снова оторвался от чтения. Он даже помыться не сходил после секса, сразу уткнулся в книгу. Леви пробурчал что-то там про нечистоплотность и свинство, и добросовестно простоял под душем с полчаса. Вернулся, улегся рядом. — Ну что там? — Короче говоря, я тут изучаю статью по рецепции египетской литературы в иудео-эллинистической среде времен Птолемеев. Александрия Египетская… — Ближе к теме. — Вот надо же выложить сорок тысяч неизвестных терминов за две секунды. Эрвин коротко глянул на Леви и улыбнулся. Захотелось его стукнуть. — Ну вот, и стал читать «Обреченного принца», это такая древнеегипетская сказка. — Леви вздохнул. Хватило уже разговоров про судьбу и сказаний про обреченных, хватит. Уже второй день солнце светит. — Ну и там самый классический сюжет. У фараона нет сына, он молится, в итоге жена рожает сына, а боги предсказывают, что умрет он от змеи, крокодила или собаки. Ну я, очевидно, ждал продолжение бессмертной классики: сейчас он избежит одного, другого, а от третьего умрет. И все это будет как-то еще так мистически обыграно. Но, — Эрвин перелистнул пару страниц на планшете. Театрально прокашлялся. — «И вот, случилось так, что принц прибыл в Нахарин, где крокодил, его судьба», — тут Эрвин снова рассмеялся. — «Где крокодил, его судьба, начал его преследовать». — Ну вообще довольно стремно, — Леви шутку не оценил. — Наверное, но это настолько в лоб сказано. Никакого тебе Поликрата с кольцом в рыбе и неотвратимостью, или того же человека с камнем в «Левой руке Тьмы». Нет, просто: «крокодил, ЕГО СУДЬБА». Леви наблюдал за смеющимся Эрвином с легкой тревогой санитара психиатрического отделения. — Ну и… Крокодил его сожрал? — Да в том и дело, что нет. Говорящая собака стала его другом, змею отравила жена, а принц случайно убил водяного демона, который мучал крокодила, и крокодил его вежливо поблагодарил. — Ха, — теперь Леви тоже улыбнулся. — Нормально. — Вот и я думаю. Леви некоторое время представлял себе огромного нильского крокодила и этого несчастного принца. А потом ткнул Эрвина в плечо. — Эрвин. — М? — У Эрвина все еще смех читался в глазах. — Закажи протез. Эрвин замолчал. Пару секунд смотрел мимо Леви, а потом неожиданно кивнул: — Хорошо. Сейчас запишусь к врачу. Звонок длился совсем недолго, Леви, привалившись головой к плечу Эрвина, читал на его планшете египетскую сказку. Успел всего пару абзацев: да, реально: «крокодил — его судьба». Реально смешно, если вдуматься.

***

К врачу Эрвин записался на через неделю. За три дня до начала учебы. Они с некоторой смесью радости и растерянности собирали свои немногочисленные вещи. — Мне не надоедает океан, на удивление. — сказал Эрвин, глядя вниз со смотровой точки у хайвея. Просто место для одной машины, вытоптанные три квадратных метра над обрывом, табличка, предупреждающая об опасности падения и скамейка. — А мне надоел. — Сказал Леви. Подумал: «меня от этого океана ебаного до конца жизни будет блевать тянуть». Последний вояж делать не стали: сразу покатили в Орегон. Родной уже дом встретил пылью на всех поверхностях и мертвым неопознанным растением в горшке на втором этаже. Леви было печально его выбрасывать, но он силой воскрешать растения не обладал. Хотя… Что-то такое мелькнуло в голове. Горшок с землей он решил пока не выкидывать. Удивительно для человека, маниакально выкидывающего всё, что считает хламом (то есть, буквально, всё). Вечером разговаривали с Майком и Кейт. На Биг Суре связь была плохая, а у Эрвина большую часть времени не было настроя говорить с кем-то, кроме Леви, особенно с сыном: Леви прямо видел, как ему тяжело дается каждое слово на редких созвонах. Поэтому на Биг Суре они мало разговаривали. А сейчас вот, опять вернулись в привычный режим: каждый вечер с редкими пропусками. Майк как-то неожиданно вырос всего за пару месяцев, а еще теперь интересовался кораблями и много рассказывал про пиратов. Леви смотрел, как Эрвин говорит с ним, — синеватые отблески, пойманные стеклами очков, еле заметная нежная улыбка, — и улыбался сам, гладил его по голове иногда или чай приносил. А еще Эрвин в страшной спешке готовил свой курс. То есть, он у него уже был написан, но к началу года его нужно было сильно переделать, а он совершенно забил на Биг Суре на неоплатоников и если читал кого-то из философов там, то только, собственно, Платона да Гераклита, никаких преемников. Леви впервые в жизни видел его в такой спешке. Ну, впервые в этой жизни. Эрвин сидел вечерами, до и после разговоров с Майком, в теплом зеленом свитере (мерз теперь часто), перед кучей распечаток, книг и экраном ноутбука и что-то выписывал, что-то подчеркивал, хмурился. С одной рукой это все, конечно, тяжелее давалось. Леви ближе к полуночи всегда загонял его спать: клал руки на плечи и, в зависимости от настроения, целовал его за ухом и говорил, почти мурлыкал нежно «ложись, ты устал», или пинал в здоровое плечо, объявляя, что «завтра наблюдать бледное ебало, как у героинщика, не собирается». Действовало, в целом, и то, и то.

***

Кажется, день, в который они оба вышли на работу, был лучшим за бесконечно долгое время. За время отсутствия Леви в кофейню взяли стажера: еще один Иосиф, не то чтобы достаточно красивый для своего имени (эх, Иосиф, Иосиф, красивый, плачет в Египте о своем изгнании). Довольно толковый и особенно не раздражающий. Лея уехала в отпуск. Сарочка была на месте. Эрвин утром оделся практически сам, Леви только с пуговицами помог-таки, просто чтобы на это не ушли лишние пять минут, которые можно было провести за кофе. Эрвин выглядел замечательно в своей классической белой рубашке и бежевых брюках, ремень на которых Леви так любил застегивать (и расстегивать тоже). Леви натянул свою прекрасную (ха-ха) черную толстовку, поцеловал Эрвина напоследок — картины семейной жизни. И не волновался. Нет, не волновался-не волновался-не волновался. Просто стоял за стойкой и каждые пять минут брался за телефон, три раза вышел покурить с ребе Иосифом, получил много ободрения, но не ободрился, и провел как на иголках все время до пяти, когда дверь таки открылась и вошел Эрвин, и, уф, это было совсем как тогда — как всегда — но теперь он все знал, точнее, они оба все знали, и все равно оба были здесь. — Американо? — Спросила Сара с широкой дурацкой улыбкой. — Американо. — Подтвердил Эрвин. А Леви совсем чуть-чуть дрожащими руками приготовил кофе. Поставил на стойку. — Эрвин! Собственной персоной, — объявил ребе Иосиф. — Добрый вечер, ребе, — Эрвин улыбнулся. Они болтали о какой-то своей ученой фигне, а Леви слушал вполуха. Переписывался с тренером: завтра вернется на тренировки. Сдаст аттестацию на черный пояс. На соревнования поедет. Вечером, в гостиной, уютной от золотистого света лампы, от тени на стене, Эрвин поцеловал его, посадил на стол. Носом уткнулся в шею. Выдохнул-фыркнул. Забрался теплой ладонью под футболку. Он наконец-то набрал немного вес, и позвонки перестали так явно ощущаться под пальцами. — Иди сюда, — прошептал Леви, когда Эрвин уже вошел в него, и выставил руку, а Эрвин опустился вперед, толкаясь особенно глубоко, и под свое же тихое «ммх» Леви уперся ладонью ему в плечо, поддерживая. — Смотри, — выдохнул, улыбаясь. — Мы и так можем.

***

— Эрвин! Леви потряс его за плечо, не осознав даже, что может сделать больно. Эрвин вздрогнул во сне и сел, плохо понимая, что происходит. Посмотрел на Леви — м? — Что случилось? А Леви не мог ответить, Леви смеялся. — Блять, Эрвин, — с трудом пытался отдышаться. — Эрвин, какие же мы идиоты… Эрвин спокойно ждал окончания истерики. Смотрел, как учёный на особенно интересного подводного моллюска. Леви вытер выступившие слёзы. — Мы, однозначно, идиоты, — подтвердил. — Почему тебя это вдруг так рассмешило? Леви сказал: — Левая… Левая рука, Эрвин… — Книга? Хорошая… — Да нет же, — Леви схватил его за запястье и поднял руку повыше, помотал ей у Эрвина перед носом. — Тебе оторвало левую руку, понимаешь? Эрвин замолчал. Хмурился несколько секунд, а потом тоже рассмеялся. Леви все ещё держал его за руку, а Эрвин хохотал от души. — Ты же помнишь… Я за тебя все отчеты переписывал? И ты ещё некоторое время даже вилку с трудом… — Леви, — Эрвин отдышался. — Мы с тобой официально самые большие идиоты на этой планете. Леви кивнул. Отпустил наконец его руку — правую.