Ещё один раз

— Эрвин? Эрвин поднял глаза от книги. Ему теперь было сложно читать лёжа, как он всегда любил делать, поэтому он читал за столом в гостиной, придавив страницу краем телефона. Был вечер, Леви всегда выключал по вечерам верхний свет, оставлял только маленькие всякие светильники по углам комнаты и над кухонными тумбами. Он тоже читал: все ту же «Левую руку тьмы». Сложно было концентрироваться на тексте, поэтому он специально сел рядом с Эрвином: его спокойная концентрация настраивала. — Смотри. Подсунул ему под нос раскрытую книгу. Эрвин сказал пару дней назад, что читал ее еще в университете. Он никогда не любил сайфай, но эту — по его словам — хорошо помнил. На тех страницах, которые Леви дал Эрвину прочесть, была история, вне основного нарратива книги: старая легенда планеты Гетен. Там говорилось о человеке, у которого был возлюбленный, и они любили друг друга больше всего на свете. Потом один из них взял много денег и поехал к предсказателям, чтобы спросить, когда умрет. Ему ответили: 19-го числа. Он вернулся домой и заперся в башне, никого не пускал к себе, потому что боялся. Его возлюбленный был беден. Он поехал к предсказателям тоже и сказал, что отдаст свою жизнь за ответ на вопрос, сколько проживёт его любовь, потому что больше ничего у него нет. Предсказателям незачем была его жизнь. Но его самоотверженность тронула их, и они ответили, что его возлюбленный проживёт дольше, чем он сам. А потом сказали грустно: «Помни, что у всего есть цена». Он вернулся домой. Забрался по стене в башню и рассказал своему возлюбленному о том, как ответили предсказатели. Его возлюбленный разозлился: «Идиот, ты должен был спросить, не сколько я проживу, а когда я умру!» Он разозлился так сильно, что совсем перестал контролировать себя: схватил камень и убил своего возлюбленного. А потом сошёл с ума. Только повторял его имя. И вздернулся в сумасшедшем доме 19-го числа. Эрвин хмурился, пока читал. Потом посмотрел на Леви, чуть улыбнулся: — Довольно драматично. Леви вздохнул. — Это не про нас, — договорил Эрвин за него. — Я же не собираюсь убивать тебя камнем. Теперь Леви тоже улыбнулся. — Да, потому что от камней умирать — твоя фишка. — И в какой момент эти шутки стали смешными? — Сколько тебе осталось? Я плохо помню то время. — Не знаю, — Эрвин надел очки. — Я пытался посчитать, но тоже плохо помню. Мне кажется, чуть больше месяца. В такие моменты все ещё хотелось придушить. Ноги сломать, да. После Тайлера стало лучше. Может быть, потому, что Эрвин наконец-то улыбнулся и поцеловал Леви, может быть потому, что Леви захотелось его целовать, а может быть потому, что как-то это все напомнило, что была целая долгая-долгая эта жизнь. — Леви, — Эрвин поднялся и подошёл ближе. — Я не думаю, что мы можем тут что-то поменять. Он уже говорил это. И Леви каждый раз не мог понять, что на это ответить. — Считай, что я умираю от рака. — Идиотизм. Что нам теперь смотреть, «Достучаться до небес»? — Это там кто-то хотел увидеть море? — Армину очень хотелось увидеть море. — И я рад, что он смог его увидеть. Эрвин — все ещё с осторожностью — положил Леви руку на плечо и забрался пальцами в волосы, осторожно помассировал. Одной рукой это выходило хуже, чем раньше.

***

Эрвиновы подопечные все отлично защитились, даже те, которых он называл лентяями. Они все его ужасно любили, и очень сильно переживали за него и его руку. Скучали без лекций. Леви с помощью некоторого несложного обмана (Эрвин в нем участвовал, конечно) пробрался инкогнито на защиты и сидел на последнем ряду. Стоило взять еще широкополую шляпу и газету за 1958 год с проделанной дырочкой для обзора. А после защит студенты в обход какой-либо университетской этики потащили Эрвина в ресторан, и Эрвин пошёл, и Леви тоже пошёл, потому что Эрвин его позвал, и даже поговорил немного с этими его ребятами. Ребята очень обрадовались узнать, что у их любимого научного руководителя есть оказывается вот такой замечательный, хотя и угрюмый парень. Потом они все попрощались: — До скорого, мистер Смит! — Вы же в следующем году будете у нас неоплатоников вести? — Ага, — Эрвин кивнул. — Почитайте Плотина заранее, как следует. Список рекомендованной литературы я пришлю. Они попрощались. У Леви в очередной раз скрутило в груди так, что дышать стало больно: ну не говорить же ему своим студентам: «Извините, курса про неоплатоников не будет, дело в том, что я умру до начала учебного года».

***

Леви все ещё было тяжело. Иногда настолько, что видеть Эрвина не хотелось. Только вот на следующий день после отъезда Тайлера на него накатило очень простое и ясное осознание: все это в любом случае скоро закончится. С тех пор каждую секунду Леви все время помнил о тупо и линейно тикающих в одну сторону часах: даже если он не любит Эрвина (хотя что это вообще значит?), даже если чувства в этой жизни выглядят совсем иначе, чем в той, даже если он все ещё любит его больше жизни (что это значит? тоже у Платона спрашивать?), короче, несмотря на все это, время идёт в одну сторону, и скоро Эрвина не будет. Руке как бы в насмешку быстро становилась лучше. Заживление происходило «удивительно быстро» (цитата лечащего врача). Он рекомендовал больше гулять, делать упражнения и стараться минимизировать стресс. Это тоже было смешно. А еще рекомендовал уже начать думать про протез. — Это незаменимая вещь, очень удобная! Чем раньше сделаете — тем быстрее привыкнете. Эрвин вежливо кивал. А Леви просто смотрел, как время утекает. — Я рад. — Сказал Эрвин на пути домой. Они теперь много гуляли: Эрвин не мог водить машину. — Чему? — Леви на самом деле и знать не хотелось, чему он там может радоваться. — Что узнал все на этот раз. Было еще совсем светло, но по кромке неба выступал понемногу темный красный. Тени длинные, и лежат на всем, но ничего не касаются. Шевелятся на ветру. Можно было так думать: что это тени шевелятся на ветру, тогда, получается, нет ничего, кроме ветра и тени. — Ты месяц из-за этого провалялся. Месяц. Это мог бы быть месяц жизни — безвыходная и бессильная злость. Хотя, может, уже просто усталость. Мог ли? — До меня долго доходило, — свет, пойманный эрвиновыми очками, всегда становился золотым. — Что надо принять. Теперь стало легче. Ясность лучше. — Леви шёл, глядя себе под ноги. Был как раз один из тех моментов, когда видеть Эрвина не хотелось. — Ты опять злишься. И снова этот мягкий тон. Леви вздохнул: — Ты не понимаешь, почему, да? — Потому что я сдался? Ты говорил. Леви несильно пнул носком кроссовка смятую банку из-под пива. Банка зашуршала по асфальту. Такие банки всегда кажутся на вид тяжелее, чем оказывается. Чувство усилия, улетевшего в никуда. — Да, — кивнул. Эрвин посмотрел на него внимательно, но ничего не спросил.

***

— Тебе надо подстричься, — сказал Леви. У Эрвина правда волосы сильно отросли: лезли в глаза, когда он их не зачесывал. — А тебе? У Леви волосы отросли вообще плохо. Во-первых, ещё сильнее, чем у Эрвина — потому что он дольше не стригся. Во-вторых, из-за андерката — ужасно неровно. — И мне. Они договорились вместе пойти в парикмахерскую, а вечером созвонились с Майком и сообщили ему об этом. Эрвин наконец-то смог разговаривать с сыном более или менее нормально: до этого никак не мог двух слов из себя выдавить. — Почему все не ходят с длинными волосами? Майк как всегда задавал мудрые вопросы. Леви задумался. — Так принято… — только думать о гендерных нормах и объяснять их сейчас не хватало. — Ерунда, короче. — То есть ты вырастишь длинные волосы? — Ты думаешь, мне пойдёт? — Леви улыбнулся и ещё и на Эрвина посмотрел. — Да, — в один голос заверили его. — Ты будешь как самурай! — Майк очень обрадовался идее. — Я буду как ты. И нас с тобой будут путать. — А я самурай, во-первых. Во-вторых, ты такой маленький, а я скоро вырасту, так что да, — Майк недавно выучил, что можно говорить «во-первых», «во-вторых» и так далее, так что целыми днями выдавал бесконечные списки ничем не связанных наименований. И в тридцатьпервых, Леви… Леви стоически не отвечал ничего. А на следующий день они правда сходили в парикмахерскую: Эрвин вернул свою привычную прическу, а Леви не стал выбривать виски (вообще, он всегда сам справлялся себя стричь, делов-то, но тут пошёл, за компанию). Попросил подстричь себя просто ровно, потому что решил — а что нет, может и отрастит потом. — Тебе идёт, — Они зашли домой. Эрвин поцеловал Леви в макушку. — Рад, что ты доволен. — Сказал Леви искренне, но без улыбки. Подумал о том, что Эрвину больше стричься не придётся.

***

— Ты соврал, да? — тяжёлые разговоры посреди ночи в кровати уже стали традицией. Леви как раз задремал, промучившись перед этим почти час, поэтому в ответ только недовольно заворчал. Попытался запихнуть себя в сон снова. Не вышло. — Чего? Перекатился на бок. Эрвин смотрел в потолок. Потом повернул голову: — Ты соврал. Когда я спросил, на что ты злишься. — Вот это было уже утверждение. Ещё и сделанное с лицом Шерлока Холмса. Браво, конечно, но почему же это надо ночью… — Нет. Я правда злюсь на то, что ты сдался и ходишь, как приговорённый к повешению. Хотя, — добавил в тон снисходительности. — Сейчас ты собрался немного. Так держать. (всего месяц продержись ха-ха) — Но это не всё, да? Леви. Скажи мне. Леви вздохнул и потянулся, обеими руками вперёд, как кот. Потом зевнул и несколько раз моргнул подряд, привыкая смотреть. Уронил руки на матрас и тоже перевернулся на спину. Возможно, хорошо, что Эрвин спросил ночью. Полусонным говорить проще: — В больнице. Когда ты понял, что я все помню. Ты сказал про подвал. Врать на прямой вопрос было бы странно. А еще, с каждым днем всё, кроме мысли о скорой смерти, отступало. То, что казалось невыносимо запутанным и сложным и болезненным еще две недели назад, вся хуйня, которая довела в итоге до того, что они друг другу наговорили, это все побледнело и почти уже потеряло смысл. Причем оно ведь имело смысл, просто до него было все сложнее дотягиваться. Эрвина ответ явно удивил. Он медленно сел: — Да, сказал… И? — в голосе искреннее недоумение. Леви в который раз захотелось постучать головой обо что-нибудь твёрдое. — Ну. Ты, — а как вообще это сообщить? Особенно сейчас, когда казалось, что уже нет никакого смысла рыться в этом, потому что Эрвин скоро умрет. — Сказал не про нас. Про подвал. Эрвин молчал некоторое время. В голове явно тяжело вертелись шестеренки, как-то там связанные с эмпатией и эмоциональным интеллектом. Секунд через тридцать он проговорил наконец, очень растерянно: — Леви… Я не. Я правда не имел в виду. Просто… Я так давно хотел узнать. И спросил. — Я понимаю, — Леви все так же смотрел в потолок. А что непонятного. — Правда. — Это не значит, что я… Что мне не важно это. — Я понимаю, — повторил спокойно. Он действительно все это знал. — Давай спать, Эрвин? — Хорошо. — Голос был все такой же растерянный.

***

Во внутреннем дворе синагоги камни нагрелись под солнцем, и на них было приятно сидеть. А еще там теперь жил маленький рыжий кот: уже не котенок, но еще не взрослый. Леви достал из кармана связку ключей и позвенел ими над головой у кота. Кот был смелый, поэтому немедленно попытался дотянуться лапой до брелка в виде листка марихуаны. Ступени были теплые, а солнце скрылось за белыми ровными облаками — приятный контраст. Вроде пасмурно, вроде тепло. Леви махнул рукой ребе Иосифу. Тот своей походкой человека с миром в душе вразвалочку пересек двор. Сел рядом. — Как ты, дорогой? — Хуево, ребе, — сказал Леви честно. — Я так и подумал. — Иосиф кивнул. Поманил к себе кота, и тот потерся о его руку. — Расскажешь? Раввин как раз и нужен, чтобы можно было советоваться. — Ребе, я в Бога не верю, — Леви улыбнулся. Как будто финал анекдота какого-то. — Ну и ладно. Он с тобой все равно. — Иосиф выпрямился, чтобы коту было больше места на коленях. — Ну. Если коротко, что делать, если знаешь, что человек скоро умрет? Ребе задумался. Долго смотрел перед собой, потом достал пачку и закурил. Предложил Леви: тот помотал головой. Интересно, у животных бывает рак от пассивного курения? — Во-первых, вряд ли ты знаешь, Леви, — сказал Иосиф мягко. И напомнил чуть ли не Гэндальфа. «Маг всегда приходит вовремя». — Во-вторых, смерть приходит всегда спокойно, даже самая мучительная. Если ты боишься за человека — не бойся. — Хорошо, — сказал Леви. «А если я боюсь остаться без него?» Это он не озвучил. — А знаешь, — Иосиф вдруг положил руку ему на плечо и улыбнулся. — Почему-то мне кажется, что ты куда более везучий, чем думаешь. Леви ничего не ответил. Но на пару секунд в эти слова даже получилось поверить. Котенок чихнул и спрыгнул с колен ребе, ребе стряхнул пепел с сигареты в банку. Леви закрыл глаза: солнце снова вышло и осветило лицо. Тепло.

***

— Ты мне нужен у нотариуса завтра. — Зачем? — Леви готовил пирог, на весь дом пахло пекущимся тестом и подтаивающей вишней. Он уже пару раз готовил его раньше, и каждый раз Эрвин пил гадкий свой американо и смешно говорил: «Дайен, приём». Они решили, что их общий сын, если бы это было возможно, выглядел бы ровно как агент Купер. — Хочу оформить завещание. Оставить тебе машину и часть денег. И часть акций, если захочешь. Леви не смог ничего выдавить: снял фартук только. Он, конечно, понимал, что несчастный нотариус ни в чем не виноват, а Эрвин все делает правильно. — Ты снова злишься. — Скажи спасибо, что я ещё не сломал тебе ноги. — Спасибо, — Эрвин искренне улыбнулся. И как же, господи, было хорошо видеть эту улыбку. — Хотя это было бы очень нерационально. Только с одной рукой рабочей из всех конечностей… — Ты наконец обретёшь свою истинную форму. — Хорошо-хорошо. — Wanker. Эрвин задумался, а потом одобрительно усмехнулся.

***

А вечером после нотариуса (ужасного и изматывающего похода, о котором не хотелось даже думать) Леви лег в гостиной на диван читать свою книгу. Эрвин и правда завещал ему машину и какую-то немыслимую кучу денег. От акций издательского дома Леви отказался — не очень представлял, что с ними делать. Ещё Эрвин сказал ему забирать любые вещи, какие захочется. А Леви просто ничего не мог сделать: ходил рядом тенью. У Эрвина был очень конкретный план на месяц: найти преподавателя себе на замену, оставить деньги и распоряжения о похоронах, чтобы близким не пришлось с этим возиться, на две недели поехать к Майку и Кейт в Сан-Франциско, к потом вернуться в Орегон умирать (непонятно как, непонятно где) — чтобы, опять же, им не пришлось разбираться с телом. О том, что с ним придется разбираться Леви, они не говорили — это и так было ясно. — Зачем умирать в Орегоне? — спросил Леви. — Поехали куда-нибудь. — Куда например? — Не знаю, в Долину Смерти? Эрвин хмыкнул. — Или на Биг Сур? — Почему нет, — улыбнулся, конечно. — Гроб тоже сам себе будешь заказывать? — пошутил. — Нет. Мы же договорились про кремацию. — Эрвин шутки не понял. После всего этого было совсем страшно пусто, и Леви просто лежал, смотрел в книгу, с трудом разбирая буквы. Минут через двадцать внимание стало таки понемногу вплывать в текст, и он только чуть чуть забыл обо всем, как зашёл Эрвин, очень собранный, встал у стены. — Леви, я много думал. Я дурак, правда. — Это ты придумал? — Леви положил раскрытую книгу себе на грудь страницами вниз. Он, конечно, был с этим согласен во всех смыслах, только он бы ещё похуже слово подобрал. — Леви. Пожалуйста, поговори со мной. Интересно, про что именно из бесконечной череды равнодушно-спокойных приготовлений к смерти он все-таки решил поговорить? — Ну. Леви посмотрел на него наконец, в глаза. — Ты для меня важнее подвала. Вот так просто. — Я думал над тем, что ты сказал, и… Это совсем разные вещи. — Эрвин смотрел с такой внезапной нежностью, что долго выдерживать зрительный контакт не получилось. Леви скосил глаза и смотрел теперь в пол, на носки клетчатых тапочек. А Эрвин говорил. Негромко и задумчиво. — Когда ты только появился, я… Ты помнишь. Я не знаю, когда чувствовал себя счастливее, я… Был так счастлив, что могу прикоснуться к тебе просто так. Что я могу не бояться за тебя постоянно. Леви кивнул: с ним было то же. — И, это наверное странно, но… То, что ты помнишь, почти ничего не поменяло. Я довольно быстро понял, что мне, видимо, суждено тебя любить, — он замешкался. От собственного пафоса, наверное. — В обеих жизнях. И того. И этого. А подвал… Это как будто стержень. Это то, на чем все держалось. Я не знаю, как это сравнивать: я люблю тебя, а этот подвал, считай, ненавижу. Леви сглотнул — в горле пересохло. Погладил глянцевую обложку книги — некуда было деть руки. — Расскажи мне, Эрвин. — Попросил тихо. И Эрвин снова понял. — Когда я тебя увидел в первый раз, — заговорил неожиданно легко. — Мне захотелось тебя поцеловать. Я говорил. Просто сразу картинка пришла в голову. Леви даже улыбнулся: видимо, не он один такую умную игру слов провернул, когда они говорили об этом. Он сказал, что захотел трахнуть Эрвина, как только увидел, — и это была правда, он как увидел в гадкой подземной клоаке этого высокого светловолосого мужика с такими смелыми и честными и строгими голубыми глазами, — почувствовал мало свойственное себе азартное такое возбуждение. И Эрвин, получается, тоже правду сказал. — А ещё тогда, когда мы подрались в первый раз, я понял, — без тебя не справлюсь. Точнее не так: я понял, что справлюсь с тобой вместе. И это тоже была правда: Леви и сам в тот момент почувствовал иррационально абсолютно, что пойдёт за Эрвином куда угодно. — Ты все это время был для меня… Как благословение. То есть, пока ты был рядом, я знал, что все идёт по плану. Так или иначе. Ты всегда казался мне, — он посмотрел наконец-то в глаза Леви, и в этом взгляде было столько нежности, как в самые первые дни, как редкими спокойными моментами той жизни. — Удивительным. Я говорил про калокагатию, помнишь. Я тогда не знал этого слова, но уже думал так. Не могу объяснить даже, ты просто. Смелый. Самый смелый на свете. Умный. Я люблю все твои мысли. Добрый. Ты всегда заботишься обо всех. И ты сражался, это было настолько красиво, что я иногда думал, глядя на тебя, что стоило бы стать командующим только чтобы видеть то, как ты это делаешь, ты… — Хватит, — Леви понял, что с трудом дышит. Поднял ладонь. — Мне нужен перерыв. Его любимый чайник — рыжий, с дурацки нарисованным бамбуком, давно уже переехал к Эрвину. Леви любил смотреть на него с накура, он как будто всегда говорил: «Ууууу, чел, ну ты чего, расслабься». Леви засыпал туда Дарджилинг свой любимый. Поставил греться электрический чайник. Всякие сложные китайские и японские чаи он пробовал, но церемониальность и необходимость различать оттенки вкусов его не привлекала. Еще и пить из крохотных чашек — какой смысл? На все ушло минуты три. Эрвин все это время молчал, Леви тоже. В конце концов вернулся на место. Горячая чашка в руках немного возвращала в реальность, как минимум потому, что ее надо было держать ровно, чтобы не облиться кипятком. — Ну? — он правда не хотел, чтобы это прозвучало грубо, автоматически включалось в такие моменты. Эрвин улыбнулся. — Помнишь тот раз, когда мы заснули вместе? Когда я ещё не был командующим. Леви кивнул. Конечно, он помнил. Ещё бы не помнить один из двух раз, когда удалось оказаться к Эрвину так близко. — Мне тогда, очевидно, хотелось. Но я запретил себе. Потому что посчитал, что это мне помешает. Тогда это ещё было просто. А во второй раз… Когда ты пришёл ко мне сам. Я помню… Буквально каждую секунду. Тогда я просто испугался. Потому что почувствовал столько всего разом, сколько не чувствовал за всю жизнь, и я испугался, что это не то что отвлекать будет, а просто разрушит все, что я делал все это время. Потому что я не знал тогда, что можно чувствовать несколько сильных эмоций сразу. Я тогда так хотел поцеловать тебя, по-настоящему, но я боялся, что после этого уже не смогу делать ничего другого. То есть, — он снял очки и отложил на стол. Он всегда делал так, когда начинала болеть голова. — Я так сильно любил тебя. И… Я так сильно люблю тебя сейчас. Леви ничего не мог сказать. Он просто сидел. — И была пара раз, когда я почти… Не сдержался. Помнишь, весной, не знаю, может я такую ерунду помню и интерпретирую вот так, но… Весной, за год до 104 отряда, ты сидел в кабинете у меня на столе, даже почти не суровый, потому что был день рождения Моблита, и… — Ты подошёл, — прервал его Леви. — И ты встал почти между моих ног и через плечо… Перегнулся, взял складной ножик со стола, а потом просто встал столбом и смотрел на меня. И у тебя было солнце вот, — он коснулся скулы. — Тут. Эрвин молчал, глядя на него. Было давно темно, и никакого солнца, только электрический свет. Леви проговорил одними губами «Подойди», и Эрвин подошёл, и сел рядом. — Я когда уже там, в Сигансине был. Смотрел на тебя. Я тогда понял, какой же я идиот, что это ничего бы не испортило, и что я больше всего на свете хотел бы просто поцеловать тебя хотя бы один раз. В комнате было мучительно тихо. — Я тоже. Думал… Об этом, — с трудом проговорил Леви. С выдохом опустил ставшую слишком тяжёлой голову Эрвину на плечо. Твердое. Он никак не набирал вес: все такой же худой, как после выписки. Некоторое время сидели молча. Сидеть вот так рядом с Эрвином было правильно. Как будто корабль потерпел крушение, а их вынесло на берег, и они сидят, смотрят на воду и в целом понимают, что шансов особо никаких. До Леви медленными тяжелыми волнами докатывалось: сколько же всего. — Когда ты вспомнил? — Я? Когда закончил школу. В восемнадцать. А ты? — В семнадцать. Я пытался покончить с собой… — Леви замолк ненадолго: странно было это говорить вслух. Эрвин осторожно погладил его запястье. Он никогда не спрашивал про тонкий длинный шрам. — И потом очнулся. Уже вспомнив все. Меня тогда отключило. Я просто ходил и смеялся со всего, потому что, ну, какая же это все хуйня по сравнению с ебаным Эреном Йегером. — Леви вспомнил: сидит на пороге дома, откуда его выселили, без денег и идей в голове, и смеется. — А ты? Как было? — Я расстался с Кейт. Майк был рядом, но он так ничего и не вспомнил. Я ни о чем, кроме тебя и подвала не мог думать. В итоге взял год академического отпуска. Ну так, безвыходно. Искал всех. Тогда я нашёл Ханджи, она училась в Колумбии на биофизике. Я ей написал в фейсбуке, но она явно не помнила ничего. Я многих повспоминал, некоторых нашел даже, всем написал — ничего. И не нашёл тебя. — Тюрьма же. — Господи, как же глупо это все. — А до этого приют. Имена несовершеннолетних никуда не выкладывают. — Да, — Эрвин — Тогда я этого не знал, конечно. Думал, что только тебя я никогда не увижу из всех, и все равно продолжал искать. Это было… Как с подвалом. И рядом все это время был Майк, и я к тому же смотрел, как он медленно сворачивает, сначала просто много читал, потом работал в редакции антивоенного издания, потом поехал вместе с гуманитарной миссией в Сирию… Поэтому мне так хотелось сказать ему, что не надо. Потому что уже было все это. И все это только приносит боль, больше ничего. Я стал много читать Платона. Когда два года только искал тебя и кого-то, кто помнит про подвал, понял, что так нельзя. Здесь у меня тоже есть жизнь. Это было так. И до Леви это тоже стало доходить понемногу: на Биг Суре. — Я многое люблю здесь. И я бесконечно долго себя в этом убеждал. Каждый раз скатывался обратно. И снова. И снова. Искал, думал только об этом. Потом мы все-таки сошлись с Кейт заново, родился Майк, — я стал понемногу выбираться. В какой-то момент я просто запретил себе мониторить и искать тебя и вообще всех, потому что мне хотелось просто жить, и я понимал, что так не получится. Я строил это все с таким трудом… А потом мы развелись. Я уехал сюда, пошёл работать в этот университет. И все-таки снова стал искать. От этого чувство, как будто ты… Снова начал пить после лет завязки. Все возвращается ровно в ту же точку, все, что было между, ничего не значит. Я стал искать. И нашёл тебя. И узнал, что ты в соседней кофейне. — То есть, ты знал, когда пришёл? — Конечно, — Эрвин улыбнулся, Леви не видел его лица, но услышал в голосе. — А ты думаешь, я часто подкатываю просто к красивым мужчинам за стойкой в кафе? — Да откуда мне знать. — Более того, я до этого уже приходил один раз. Правда не зашёл, смотрел на тебя из-за стекла. Я тогда, не знаю. Чуть не умер от остановки сердца, мне кажется. — Глупо было бы найти твой труп после стольких лет. — Я просто понял, что теперь все будет в порядке. Поэтому я был так… Спокоен, когда пришёл. Я решил, что если ты помнишь, то, конечно, скажешь, а если нет — я не напугаю тебя, мне уже было наплевать, я просто хотел быть рядом. — Да блять, Эрвин, — Леви откинулся на спинку дивана. — Я подумал, что ты бы сказал, если бы вспомнил, и у тебя было кольцо и Майк… И я тоже. Просто не хотел тебя потерять. — Ужас, — Эрвин рассмеялся. — Ты правда думал, что я бы позвал незнакомого человека праздновать Рождество со мной и моим сыном? — Эрвин, отъебись, я вообще не думал в тот момент. — Да, — Эрвин уютно выдохнул — легкий смешок. — Я тоже. — А дальше? — Дальше… Я видел тебя каждый день. Это было лучше, чем когда-либо. Но чем дальше, тем чаще я думал обо всем, что было, заново переживал. О подвале, конечно. Обо всех наших. О том, что было с тобой после моей смерти. Поэтому тогда, когда мы поехали, я все старался восстановить привычный ход мыслей. Меня стало пугать, что все в голове съехало. Снова всё, что было в этой жизни стало терять смысл. А когда ты попросил меня быть жёстче, после того раза, я подумал, что не смогу так. Потому что если для тебя важна такая динамика, если для тебя эмоционально лучше всего так — а в тот момент я так и решил — то, получается, нет никакой перемены, это все бесконечное насилие в том или ином проявлении. В некотором смысле… Мне стало страшно от себя. Потому что мне понравилось, потому что я вспомнил ощущение руководящего, даже не тобой — тобой я руководил в последнюю очередь. Мне до сих пор снится война. А это было… Как будто лишний раз специально и осознанно запихивать себя туда же, откуда я всю эту жизнь пытался так или иначе выйти. Леви рассмеялся: коротко и почти беззвучно. — Абсурд. Я начал видеть, что ты не тот Эрвин, мне постоянно хотелось увидеть в тебе вот того тебя, который управлял разведкой, пусть даже я знаю… Знал. Что тебе тому было хуже, чем тебе этому. Но мне хотелось… Засунуть тебя в форму, замотать ремнями от УПМ и заставить не спать несколько суток. Чтобы почувствовать, что это… Ты. — Действительно забавно, — Эрвин не смеялся. Рука безжизненно лежала на коленях. — Получается, я всегда пытался забыть старую жизнь, а ты хотел её вернуть. — Он грустно улыбнулся, Леви увидел эту улыбку, потому что повернул голову и смотрел очень-очень близко, и почувствовал, как что-то тяжелое между ними окончательно сломалось. — Очень похоже на нас с тобой. — Да. Типичные мы с тобой, Эрвин. — Ничего не оставалось, кроме как продолжать говорить. Если раньше невозможно было выдавить из себя хоть что-то, чтобы разорвать эту бесконечную напряженную тишину, то теперь просто нельзя было остановиться. И Леви продолжил, медленно перебирая в голове все. — Когда я попросил тебя трахнуть меня так, мне казалось… Что это поможет вернуть то чувство. Когда ты был командующим. И это тоже оказалось вполне возможным произнести вслух. — Я же никогда по-настоящему не командовал тобой, Леви. — Нет, — Леви вернул голову Эрвину на плечо. — Не командовал. Это я потом понял, вспомнил. На самом деле это все от того, что в этой жизни я бесполезен. — Не говори так. — Это правда, Эрвин. Я сделан, чтобы убивать титанов. И помогать тебе. Эрвин молчал долго. Леви не отпускал вес головы до конца, потому что сидел с безрукой стороны, боялся сделать больно. Обрубок руки чуть дернулся — это иногда бывало. Эрвин сразу напрягся весь, и Леви стало очень больно за него, и он таки опустил голову до конца. Все в порядке. — Ты сделан, чтобы жить, — сказал Эрвин наконец. — По сторонам смотреть. Как и мы все. Нет никого особо полезного. Леви тут нечего было ответить: правда же. Эрвин понемногу расслабился снова и продолжил, тихо и уверенно: — Потом я понял, что не могу без тебя, не важно, какого и как, просто решил, что все. Какая разница, новая жизнь, старая жизнь, я хочу быть рядом. Ну и я вернулся. Понемногу становилось ясно, почему он не отвечал, что думал в этот долгий ебучий перерыв. Ну, у человека вся жизнь развалилась, считай. Точнее, просто исчезла. Страшно, наверное. Просто Леви сам никогда особо не пытался ничего строить — поэтому и ломать оказалось нечего. Он спросил: — Я тогда сказал тебе, что переспал с другим парнем. Тебе было наплевать? — Эрвин молчал. — И сейчас тоже? — Нет, — Эрвин закрыл глаза и устало откинулся на спинку дивана. Пришлось отлепиться от его плеча. — Мне не было плевать. — Ты сказал буквально все, а про это будешь молчать? — Тяжело говорить. — Типа ты идеальный да? — Леви развернулся. — Не имеешь право на ревность? — Что-то типа того, — Эрвин открыл глаза и улыбнулся. Ужасно прямой ужасно честный взгляд. — Ну как, ты тогда сказал мне, что переспал с другим. Мне стало больно — иррационально — но я решил, что мне нечего даже и сказать тут, мы ничего не обсуждали с тобой на тот момент про моногамность и так далее. Мне было нечего предъявить, тем более, я сам… — Тайлера поцеловал? — Леви улыбнулся откровенно криво. — Ну тут уже точно, кхе. Не за что извиняться. — Ну да, — Эрвин немного помрачнел. — Когда я увидел вас с ним, было странно. У меня не было чувства предательства или чего-то еще, мне просто стало как будто. Хуже. В смысле, я почти ничего не чувствовал тогда. Леви крепко обнял себя за колени. Сказал: — Ты же… Понимаешь, что я не стал бы? Потому что надо было как-то объяснить, что ни то, ни другое не было нужно для того, чтобы утолить какой-то внезапный порыв сексуальный энергии, и то, и другое было всего лишь попыткой проверить, как далеко можно отойти. Можно ли отойти. Есть ли ещё что-то, кроме Эрвина. А ещё, банально и глупо, было обидно. Леви не то чтобы привык разрешать себе это чувство. — Да, — Эрвин кивнул уверенно, без паузы. — Я просто не могу тебя ревновать, я тебя знаю. И я тебе верю. Это не стоит мне усилий. Тогда я подумал, что, наверное, это значит — все. Леви уперся лбом в колени. Потом снова выпрямился и сел нормально. Внезапно стало понятно, что он сейчас все скажет, и отпустило — физически. — Я тогда. Ты сказал про подвал. И меня перекрыло. Я думал, блять, все это время только ебаный подвал. И я… Вспомнил, ну. Что вообще много что делал здесь. У меня даже друзья в тюрьме были. — Усмешка. — И ты ходил и все время молчал и я конечно не мог не заботиться о тебе, не потому что это какая-то там обязанность, а потому что… Ну, это просто в теле у меня зашито и я так сильно не хочу, чтобы тебе было плохо, и я ходил и думал, неужели это все какой-то сон просто и я почему-то не могу физически не находиться рядом с человеком, который никогда меня не любил по-настоящему. — Уф. Он сам себя остановил, резко, посреди марафона. Сказал. Выходит, его надо любить. «Меня надо любить». Как же это все странно. — И… Когда я сказал… Ну, что боюсь, что не люблю тебя. Мне было важно сказать вслух. Мне нужно было поверить, что я могу… Поставить это под сомнение. Ты понимаешь? — Да. Я же всю жизнь пытался тебя разлюбить. И, в некотором смысле, тогда, с Кейт, у меня это получилось. И это было внезапно даже не больно услышать. А что? Все в порядке. Люди любят разных людей. — Как будто бы понять, что я могу не любить тебя… Нужно было чтобы понять, что я живой, здесь. — Да. Я знаю это чувство. Леви снова поднялся. Снова взял чашку со столика, допил в пару больших глотков. Сразу помыл — передышка. Это все тяжело было выдерживать одним потоком. Но слова не заканчивались. — Я ужасно разозлился. — Он прислонился спиной к двери. Странные все эти перемещения, пространственные приколы: расстояние в голове и в комнате. И слишком ясное дежавю — один конкретный разговор. — Когда ты сказал мне, что я могу уйти. Блять, ты просто не представляешь, как сильно я разозлился. Как будто ты вообще не веришь в меня. — Я верю, — Эрвин положил руку себе же на плечо, над культей. Уязвимый жест, машинальный. — Но не очень верю… В себя. Угрюмый человек при смерти, еще и без руки. Я подумал: может, это и хорошо. Может, у тебя получилось наконец отвязаться, понять, что эта жизнь совсем другая. Ох, вот и его дорогой командующий. Не сдался ни разу, ни перед одним титаном или столичным мудаком, ни перед тюрьмой, ни перед бесконечным ужасным невыносимым грузом тотальной ответственности. Зато сдался теперь: в этой большой уютной кухне-гостиной, с желтыми теплыми пятнами света по углам, вечером, в Орегоне, где на тысячи миль вокруг нет никакой войны. — Ты до сих пор злишься. Скажи. Эрвин был очень бледный, еще бледнее обычного. — Это бессмысленно. Моя злость ничего не меняет. — Это не так. Она как минимум помогает нам говорить. Нам уже нет смысла… Скрывать ничего друг от друга. Леви передернуло. — Вот именно это, Эрвин. Я злюсь, потому что ты как будто бы рад умереть. — Я не рад, — Эрвин надавил на веки двумя пальцами. — Нет. — Но ты не сопротивляешься. — Как бы я мог?.. И Леви знал, что никак не мог бы. — Мне хочется тебя ударить. — Давай, — Эрвин смотрел открыто. Леви бессильно опустил руки. Слова уже выходили бесконтрольно. Это все поднялось так резко. Эрвин встал и подошел ближе. Он все еще выглядел непривычно без руки, странно, растерянно. Леви не хотелось думать — беспомощно, потому что это не было так, это только так казалось — из-за странной, еще не встроенной в жизнь ассиметрии. В той жизни Эрвин после потери руки не казался таким — потому что Леви не смотрел так близко. Потому что он всегда ходил в рубашке с длинными рукавами, и Леви только иногда задевал случайно пусто болтающуюся ткань — становилось не по себе. Говорил, глядя в пол, медленно. — Я ненавижу, что ты сдался. — Не то. На самом деле не то. Ну да, — раз уж это вечер честности, то, в первую очередь, с собой. Леви закрыл глаза. — Я ненавижу, что ты умрешь, я ненавижу, что тебе нужно умереть, Эрвин, блять, я ненавижу, что… И тут Эрвин оказался совсем рядом, пробрался под спину здоровой рукой, прижал к себе. — Ладно, Леви. Ладно. Я здесь. Я до конца буду рядом. В любом случае. Леви показалось, все — последний железный стержень из сердца выдернули. Как в Наруто, у Пейна были такие — забирающие чакру. Он повернул голову, носом по домашней мягкой футболке. Ухом прижался к груди. Сердце бьется — глупая мысль. — Поцелуй меня сейчас прямо. Сказал глухо. Эрвин выдохнул неровно, потом чуть отодвинул его от себя, положил ладонь на щеку (и Леви знал, что он бы сейчас положил обе, тёплые, своим любимым нежным жестом), — нагнулся (потому что все ещё каланча дурацкая) и поцеловал. Сначала медленно, привыкая, а потом — Леви почувствовал — накрыло обоих. Он не мог остановиться, каждое движение ловил губами, языком, и все это было совсем беспорядочно и совсем болезненно нежно. Леви нашел кончиками пальцев уши Эрвина, как любил раньше делать, потёр осторожно по краю, чуть потянул, продолжая целовать; втягивая нижнюю губу Эрвина в рот, забрался пальцами в мягкие — не уложенные сегодня — волосы. Это ощущалось, как плыть кролем, когда на пару секунд из воды поднимаешь лицо, вдыхаешь; снова под воду, и все шумит вокруг. Вроде бы нет проблемы с тем, чтобы дышать во время поцелуя, никогда не было. А сейчас Леви буквально задыхался, тянул Эрвина к себе, не давая выпрямиться. — Ты сломаешь мне шею, — Эрвин не разогнулся, но накрыл своей единственной ладонью задеревеневшие пальцы Леви. — Может быть, — Леви смотрел растерянно. — Не надо, я не хочу умирать, — Эрвин улыбнулся. А потом до обоих дошло, что это значит. Леви снова поцеловал его, как-то совсем отчаянно: — Не хочешь, — прошептал, — правда же? — Правда, — сказал Эрвин очень-очень близко к его губам. — Не хочу умирать. — Хорошо. Леви отпустил его. — Хорошо. — Повторил Эрвин.

***

Две недели с Майком и Кейт прошли как день. Майк в Сан-Франциско большую часть времени вынужденно проводил с няней, поэтому был вдвойне счастлив. К тому, что папа теперь без руки, он относился философски. Говорил, зато теперь другая рука будет в два раза сильнее. Раз она вместо одной, правильно? Эрвин почти все время проводил с Майком: играл, читал ему. Он явно ужасно соскучился, и Леви смотрел, и просто не мог поверить, что этот человек знает, что сейчас уедет, и все, больше никогда не увидит сына. Эрвин ничего никому не говорил, и Леви не был уверен, что так правильно, но разубеждать не хотел. Дело Эрвина — как ему умирать. В том смысле, что это просто никак не может быть делом кого-то ещё. Кейт немного ожила на работе, но на неё тоже было тяжело смотреть. Она чувствовала себя виноватой. А ещё ей было явно ужасно больно за Эрвина. Леви видел, как сильно она его любит. И это было, неожиданно, спокойно. Он к тому же познакомился с её новым мужчиной — искусствоведом. Он был старше — за сорок, и выглядел как самый классический на свете академический учёный. Седеющий и кудрявый. Леви смеялся с ней: — Ну да, ну да — никаких больше зануд. Кейт тоже смеялась. Говорила: от зануд сложно отвыкнуть, когда они уже все уши прожужжат. Спрашивала про протез. Эрвин говорил — потом. Немного позже. Прощались совсем рутинно — это тоже было очень в духе Эривна. Он обнял Кейт и поцеловал в макушку, а потом поднял Майка на руки и долго с ним беседовал о том, что будет звонить, как всегда, по вечерам. Майк сказал: — Когда вернёшься, сходим на колесо обозрения? Я без тебя не хочу. У Эрвина хватило сил не пообещать. Он сказал: — Посмотрим. Кейт нахмурилась с мимолетным сомнением. Эрвин поцеловал Майка в щеку и напоследок сел на корточки, — Кейт помогла посадить его на плечи. Оттуда Майк, с вечным своим удовольствием дергая папу за волосы, сообщил Леви что-то уничижительное относительно его роста, а Леви улыбнулся. В лифте Эрвин поднял голову к потолку. Леви сжал его предплечье: хотелось сказать, поплачь, почему же ты не разрешаешь себе.

***

Лето подходило к концу. Они с Эрвином сели в машину — теперь Леви всегда был за рулем. Под колёсами разворачивалась дорога. Эрвин много спал, привалившись головой к окну — хотелось его разбудить, потому что Леви казалось, вот, сколько ты пропускаешь в последние дни. А вообще какая разница, сколько пропускаешь в последние дни? Так или иначе вся жизнь равна одной секунде, совсем даже не метафорически. Они вырулили наконец на первый хайвей. Теперь с севера на юг, к Неваде. Эрвин улыбнулся знакомым указателям. Что-то там сказал про дорогу в мир мертвых. Леви крутанул колесико громкости — заиграло радио. Ну да — рассмеялся — старая-добрая Америка. So bye-bye, Miss American Pie Drove my Chevy to the levee But the levee was dry Them good old boys were drinking whiskey and rye Singing: «This'll be the day that I die» This will be the day that I die