Обломком карандаша

      17 января       [почерк чуть ровнее, но всё равно периодически встречаются цветки от расплывшихся чернил]       Отец провёл ночь в тюрьме. Вернулся, когда мы с мамой собирались в гимназию, небритый, бледный и с новой бутылкой в руке. Пахло от него, как от бродяги. В итоге мама осталась с ним, а меня отправила с Александром.       Бедный отец. Бедная мама.       «Пятёрка» за диктант. «Вы определённо делаете успехи, Квятковская», — от Стропилины. Ещё неделю назад я была бы счастлива.       Ходили сегодня к Гале после уроков. В больничных коридорах стоны, удушливо пахло лекарствами. Хотелось сбежать, но сдержалась.       Галя почти слилась с подушкой и большим пуховым одеялом. Притворилась спящей, но девочки её растормошили, невзирая на возмущения Дусеньки. Принесли ей орешков, пастилы и фруктов. Галя пыталась улыбнуться, но лицо оставалось подёрнуто страхом и непомерной грустью. Под конец я попросила, потупив глаза в пол, оставить нас с Галей наедине.       «Ну зачем ты писала эти анонимки?»       У Гали нехорошо дёрнулось лицо, она долго молчала и, наконец, хмуро ответила, что хотела со мной дружить, но не знала, как меня привлечь. «Ты необыкновенная», — хрипло сказала она, так, что у меня по спине побежал холодок. Сбиваясь и заикаясь, она призналась, что хотела провести со мной спиритический сеанс, чтобы поговорить со своей покойной мамой. «Почему ты не сказала мне прямо? Зачем мучила?» — в непонимании спрашивала я. И Галя снова разревелась, с подвываниями. Меня прогнала медицинская сестра, сказала, что я понапрасну расстраиваю больную.       Почему я раньше не замечала, что она такая… блаженная? Галя ведь вечно ловила ворон на уроках, перебивалась с «двойки» на «тройку». Я не особо уделяла ей внимание, как впрочем, и другим одноклассницам. Если бы она не устраивала этот цирк с записками, если бы просто предложила дружбу, может быть, я бы и согласилась… Нет. С такими людьми, как она, — тяжело. Пусть выздоравливает, но ко мне больше не подходит. Спиритический сеанс… Надо же в такое верить!       Пишу снова из ванной. Отец выпил что-то посильнее вина, искал по нашей комнате свои разбитые краски. Ему попался выпавший у меня из дневника листок со стихотворением мсье Бодлера. Отец увёл меня к себе в мастерскую, несмотря на сопротивления мамы.       «Откуда это у тебя?» Голос у него был страдальческий. На листке убористым почерком Ф. была написана «Рыжая нищенка». Мне пришлось признаться. «Она меня преследует!» — взревел отец, разорвал листок в клочья, а потом сжёг его в пепельнице. Осушил стакан чего-то вонючего. Долго смотрел в одну точку, затем склонился ко мне и сказал закрыть уши — он будет ругать царя. Я выбежала.       На часах десять. Сон не идёт. Не спит и мама. Когда я вышла из ванной, то обнаружила её в мастерской. Она сидела на софе и гладила спящему отцу голову. Выглядел он так… жалко. С отёкшим лицом, нечёсанной прядью на лбу. Я спросила у мамы шёпотом, почему мы его любим. И мама процитировала мне слова апостола Павла. Запишу их сюда:       «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».       Слова с поразительной мощью, но во мне червяком шевелится противное сомнение. Вижу же, как устала мама терпеть отцовские выходки. А я, хоть и люблю его, наверное, а до сих пор не могу поверить, что он не целовал Ф. Неужели апостол Павел ошибся? Но разве могут святые ошибаться?       22 января       На улице потеплело, и пушистый снег превратился в противную кашу. Когда шли с мамой в гимназию, около меня разбилась здоровенная сосулька. Я не испугалась, просто пожала плечами. Становлюсь ли я бесчувственной?       Отец не выходит из своего состояния уже неделю. Позапрошлой ночью его снова не было дома, вернулся, когда я уже вернулась с уроков, и сразу заснул. Среди ночи шумел у себя в мастерской, снова что-то билось, но в этот раз обошлось. Вчера сморил сон на арифметике, оценка по поведению испорчена.       На маме нет лица. После гимназии повела меня к пани Эве. Это строгая, нахохленная, как снегирь, дама, но в сущности своей добрая. Ходит со смешными, будто у пуделя, кудрями, балует меня рогаликами. В залитой розовым светом комнате пили чай, мама и пани Эва говорили, словно меня рядом не было. Но я всё слышала. Слышала слово «развод», которое узнала от Ф. Пани Эва заявила, что он недопустим, но меня нужно спасать. От кого? Выходило, что от отца. Который, несмотря на свои безумства, был так ласков и нежен со мной. Пани Эва посоветовала нам с мамой вернуться в Люблин, к моим бабушке и дедушке. Как же отец? Вдруг он погибнет без нас? Мама говорила, что художники очень чувствительны, они, как тонкая струна.       Дома обнаружили, что отец заперся у себя. Он не вышел к ужину, шумел, но на мольбы мамы не отзывался. Отец, что же с тобой происходит?       Алексей Фёдорович занят своей новой книгой и, к сожалению, не сможет дальше со мной заниматься, зато в письме поздравил меня с успехами, в конверт вложил леденец. Невкусный.       От Ф. вестей нет. Так и не смогла поговорить с ней с глазу на глаз. Мне до сих пор дурно от мысли, что отец может любить её, любить сильнее, чем маму. Но вдруг Ф. — моя последняя надежда? Однажды она спасла отца, вдруг спасёт и сейчас?       24 января       Третьи сутки отец сидит в мастерской, не ел и, вероятно, не спал. Выходил лишь раз, весь перепачканный в краске. Руки красны, как будто в крови. Взгляд блестящий и безумный. И я всё поняла — отец поймал вдохновение и пишет картину. Столь увлечённо он творил только, когда я была совсем маленькой, смутно помню, как он вот так же пропадал днями у себя. Но это к лучшему. Пусть лучше рисует, чем пьёт или пробует своё «вещество».       В гимназии всё по-прежнему — девчонки играют со мной в «молчанку». Попросила карандаш у Таты — не дала. Пускай. Мне хорошо одной.       Дома нас встретил отец. Растрёпанный, глаза всё такие же сумасшедшие, но был он довольным, и язык у него не заплетался. Повёл нас с мамой в мастерскую и показал новую картину. Это ужас. Вся она была в кроваво-красных тонах и изображала чудовище: получеловека с искажённой волосатой мордой, игральными картами в длинных зубах, на шее у него была подобная удаву петля висельника. Его воспалённые глаза смотрели прямо на меня, выкручивая всё внутри, казалось, ещё секунда, и он выпрыгнет из холста, вцепится длинными зубами мне в глотку. У меня закружилась голова, я оступилась. «Агатка, милая Агатка, что с тобой?» — отец поспешил меня обнять. Почему-то от него пахло костром. Кажется, я всё-таки чуть не упала в обморок. Лидия Алексеевна, это не здорово.