Обломком карандаша

      4 января       На подоконнике жёлтогрудые синицы клевали подброшенные мной крошки. Успела зарисовать одну из них. Каникулы проходят откровенно скучно.       Из головы не идёт тот поцелуй. А если это и правда были отец и Ф.? Не знаю, как это выразить, но отец не был с мамой таким… каким был с ней. Неужели он разлюбил маму и полюбил Ф.? Но ведь Ф. замужем! Это всё так неправильно, что голова идёт кругом. Как же я? Вдруг он и меня разлюбит?       Сегодня снова ходила к Алексею Фёдоровичу на урок словесности. Был печален и задумчив. Ф. дома не оказалось, а так хотелось спросить её про поцелуй, глядя в глаза.       Бедная мама. Если я расскажу ей свою догадку, она будет плакать. Нет. Буду молчать. Отец подарил новые книги, а у меня строчки плывут перед глазами. В голове лишь одно. Ужасное чувство.       11 января       Ответила урок французского на «пятёрку». Как по мне, отличное начало учёбы. Анонимка: «Колдовала все каникулы, ведьма?» Я уж подумала, она угомонилась. На рисовании вместо натюрморта размышляла о своей недоброжелательнице. Итак, в списке подозреваемых было трое — Ринушка, Галя Конева и Синицына. Ринушка как-то сама собой отпала — слишком меня боится. Однако вспомнила ноябрь, когда всё закрутилось, — ведь это она сначала решила меня подразнить. Что, если Ринушку подговорил автор анонимок, а потом, увидя, что у неё кишка тонка, решил действовать в одиночку? Значит, это или Галя, или Синицына. Завтра спрошу у Ринушки в лоб. Главное, лицо сделать пострашнее. Натюрморт так и не закончила, уговорила Альберта Ивановича, что доделаю рисунок дома.       Помогала маме с вышивкой, она заканчивала овечек, а я — Христа в яслях. Кажется, он получился у меня слишком пухлощёким. Во время вечерней молитвы попросила у Него прощения.       12 января       На большой перемене застала Ринушку жующей яблоко. Нахмурив брови и сделав глаза колючими, как у истинной злой колдуньи, изрекла: «Я знаю, это Галя Конева тебя подговорила. Накажу тебя вместе с ней, как соучастницу». Ринушка задрожала, выронила яблоко. И я поняла, что угадала. Правильно, что не с Синицыной начала. «Прости меня, дурочку», — залепетала Ринушка. — «Не серчай, Агата, милая, Галка меня кульком мармелада купила, как Иуду. Я сама видела, как она тебе в парту потом записки эти подкладывала, и молчала! У Галки голова набекрень, не знаю, что ей от тебя нужно!» Видя, что Ринушка сейчас хлопнется в обморок, сказала, что пощажу её.       После уроков отправилась ловить Галю. Она стояла у заснеженной липы и копалась в портфеле. Завидев меня, прижала его к груди, будто я отнимать собралась. «Признавайся, зачем меня травила», — без обиняков шикнула на Галю. Ту вдруг странно перекосило в лице, она засмеялась, как умалишённая, а потом дала дёру. Я кинулась за ней, минуя подошедшую и растерянную маму. Мы бежали вдоль дороги, натыкаясь на прохожих и забрызгиваясь грязью. Галя неслась, как спортсмен на Олимпийских играх, несмотря на тяжёлую шубку. В какой-то миг я стала её догонять, и тогда она бросилась на дорогу, наперерез шикарному экипажу. Кучер резко натянул поводья, лошади встали на дыбы. Галя упала на мостовую. Это было так притягательно страшно, что у меня замерло сердце. Зарисовала бы эту картину. Но жуткое завороженье быстро прошло, и я кинулась к Гале, пока кучер пытался угомонить лошадей. Она оказалась очень лёгкой (или у меня от страха появились неведомые силы), я оттащила её в сторону, постаралась поднять на ноги, но Галя застонала и рухнула наземь. Гамаши и чулки у неё были разорваны, из коленей бежала кровь. Галя безудержно ревела, размазывая грязь по щекам. Столпившиеся вокруг нас прохожие загалдели. Дверь экипажа отворилась, появился статный господин с огромным меховым воротником вокруг шеи, опираясь на трость, подошёл к нам. За ним торопливо подбежал кто-то из подручных. Господин запричитал, поднял Галю на руки, сюсюкая с ней. Глаза у него бегали. Потом он спросил уже меня, не ранена ли. Я помотала головой. Тут же появилась еле сумевшая нас нагнать мама, краснея, начала вперемешку извиняться и благодарить господина, взяла меня за руку и повела прочь. Краем глаза я увидела, как обмякшую Галю несут в экипаж.       Пока стирала перепачканные вещи, думала о том, что на Галю не сержусь. Не понимаю, да, но сейчас я всерьёз переживаю за её здоровье. Вдруг она сильно ударилась головой или сломала какую-нибудь кость? Конечно, она виновата, поступок её по правде сумасшедший. Но она не заслужила такой кары. Разгадка тайны не принесла мне того удовольствия, что испытывает сыщик, поймав матёрого преступника. Сегодня я буду молиться о Гале. И о маме, ведь я так её напугала, видела, как она пила сердечные капли.       15 января       От Дусеньки узнала, что Галя в больнице. У неё сильные ушибы и сотрясение мозга. Но Дусенька больше сокрушалась, что «бедняжка может тронуться рассудком». В среду с девочками навестим её. По классу ходят шепотки, что это я наслала на Галю лошадей, а то и сама толкнула её под экипаж. Все меня сторонятся. Ну, и пусть. Мне даже не обидно. Что, в первый раз?       Был диктант по словесности. Ни на одной запятой не засомневалась. Мне кажется, я могу рассчитывать на хорошую отметку.       Вернулась домой. Здесь страшное. Отец лежал на нашей кровати взлохмаченный, в полурасстёгнутой рубашке, рукава закатаны. Посмотрел на нас с мамой совершенно стеклянным взглядом. Еле ворочая языком, он заговорил что-то о дорогом товарище и проклятой петле, затряс какой-то бумажкой. Как мама объяснила мне, отец узнал из письма, что его люблинский друг, пан Конрад, трагически погиб. Я не могла пошевелиться, словно Лотова жена. Ползая по кровати и всё ещё потрясая письмом, отец залился слезами, и было это страшнее вздыбившихся коней. Никогда не видела его плачущим. Он бормотал про кроплёные карты, долги, вино, былые деньки и верное плечо. «Нет, не верю! Он уехал в Париж, к своей грудастой Мари, как и мечтал! Холера, он жив!» — кричал отец.       «Мирек, любимый, пожалуйста, не пугай Агату», — взмолилась мама. Отец нехотя слез с кровати и, шатаясь, скрылся у себя в мастерской. Я сейчас сижу, ни жива, ни мертва, мама плачет. Давно с отцом такого не было.       16 января       [неровным почерком с кляксами]       Полночь. Я сижу на бортике ванны, от света свечи витают страшные тени, но снаружи страшнее. Я проснулась от того, что отец громил мастерскую. Там что-то билось, хрустело, переворачивалось. Он кричал, Боже, как он кричал. Больше всего я боялась, что дверь откроется, и вот, она открылась, и в стену прилетело баночкой с краской, оставив на ней жирный синий след. Следом, почти рядом с мамой, разбилась пустая бутылка. Отец бранился на русском и польском. Падал, поднимался, затем открыл окно и начал выкидывать в него, ломая холсты, свои картины с воплем: «Вот вам, жрите, вы же всех художников с потрохами сожрёте!» Мама уже не пыталась его утихомирить, а просто вжалась в спинку кровати. Я молила его: «Папа, перестань, мы тебя любим», но он не слушал. Кто-то с улицы позвал околоточного, и вскоре в дверь раздался стук. Я схватила Евангелие и дневник и спряталась здесь. Включила воду. Снаружи снова что-то бьётся, крики, брань, борьба… Я знаю, я должна быть с мамой, но Боже, как же мне страшно! Господи, за что нам это наказание? Господи, дай мне сил… Господи… [длинная косая линия]