Звезды греют свои планеты

Веритас думает. Веритас думает, разрисовывая чертежи. Веритас думает, ходя внутри Академии кругами — трогая корешки книг, прислушиваясь к чужим голосам, занимая привычное место, которое он занимал в Доме Даэны годами. Каково это будет — где-то иначе? Веритасу кажется, что на том разговоре с Кавехом что-то сломалось внутри. Будто привычная жажда знаний треснула пополам, будто он потерялся — и Фонтейн не был ответом, он лишь путал еще больше, не позволяя прямо думать о проблеме, которую он не хотел признавать. Он ощущает одиночество, которое не должен испытывать человек с таким количеством социальных связей — но они истощились, и ему некому сейчас задать один простой вопрос, что мучает его уже несколько дней. Он много времени проводит в мраморной мастерской, иногда просто читая у прекрасной статуи, которая в свое время стала его проводником в это место. Тонкие мраморные струны на лире, украшение, придерживающее волосы, даже лепестки цветов. На своих статуях Веритас никогда не добивался такой естественности, будто округлые бедра такие же мягкие, как на вид, а выбившиеся из прически волоски так просто вернуть на бедра прикосновением пальцев. — Это ваша работа? — спрашивает он у мастера — впервые за все годы, что греется в ее ногах, и тот машет рукой. — Моя. Лучшая, вот и стоит здесь. Тебя вот завлекла. Я тогда в Фонтейне жил, и… На слове «Фонтейн» слух Веритаса отключается. Он безразлично листает страницы, не видя перед глазами текст, и голос мастера расплывается точно так же. — …так что я скоро уже ничему не смогу тебя научить. Веритас резко вскидывает голову и смотрит достаточно удивленно, на что мастер, привыкший к его вот таким выпадам, хмыкает в бороду. — Стар я стал. Тебе руку поставил как мог, вот ты и последний мой ученик. Но руки не справляются уже. Я твоего отца еще юного учил стамеску держать, помилуй. Веритас тупо смотрит вперед, пытаясь обработать информацию. Из всех слов вырывается только: — А на кого останется мастерская? Мастер довольно хохочет, запрокидывая голову. Смешной он и беззлобный, всегда был. И старый. Тоже всегда был. — Сказал бы — на тебя, так ты ж ученым будешь. Голова у тебя, Веритас, на месте, и талантов много. Мастерскую свою сделаешь, будет что нужно. И ворчать никто не будет под локоть. — Да не так много ты ворчишь, — роняет Веритас и, не услышав сказанное, бросает наугад. — Вы хотели бы жить в Фонтейне? Мастер задумывается, делая пару шагов. Он всегда мнет бороду, когда думает. Маленькая деталь. Веритас боялся, что потеряет все маленькие детали, когда уедет отсюда, но никогда не думал, что перемены коснутся его уже здесь. — Да нет, — задумчиво говорит мастер. — Там в юности хорошо… когда голова еще не пустая. Да и не такие там люди лихие, как наши. Фатуи многовато. Зато море рядом, не такое, как наше. Стар я переезжать, — он снова усмехается — но ничего не спрашивает. — Поможешь мне прибраться? Много детишек сегодня было. Много. Здесь Веритас тоже учил — помогал, как мог, морщился, но если на однокурсников можно было выбросить весь свой гнев, малыши только делали большие глаза. Веритас плохо успокаивал, но терпеливо повторял, снова и снова, пока не получался идеальный скол. Этого тоже не будет. Веритас устает перечислять вещи, которых в его жизни больше не будет. Странник больше не болтает с ним между своими лекциями, а Коллеи вступила в гонку с выпускной работой. В кармане до сих пор пустота, которую он сжимает пальцами, а Аль-Хайтам больше не бегает по утрам и не встает раньше всех. Судабех не прячет свой красный шарф от него, а Сайно уже давно при нем не шутил. Кавех бы сказал, это взросление. Веритас устало заваливается домой. Аль-Хайтам смеряет его взглядом, отпивая чай — но не двигается с места, даже не здоровается. Видимо, потому что видит этот угрюмый взгляд. Зря, Веритас же все равно привстанет. — Ты хотел бы жить в Фонтейне? Перед ответом Аль-Хайтам снова неспешно отпивает чая. Он медлительный — всегда был, а теперь вообще никуда не торопится. Он все еще лечится, каждое его движение теперь более медленное, чем обычно. Но он восстанавливается — быстрее, чем планировали врачи. Может быть, потому, что упрямством Веритаса в обоих родителей сразу. — У моего мужа аллергия на Фонтейн, — все же отвечает Аль-Хайтам. — На его архитектурные решения, погоду, стиль одежды, подставь нужное, любое подойдет, все — аллерген. Но я никогда в жизни не планировал бы уезжать далеко от дома. — А если бы Кавех захотел? — неожиданно уточняет Веритас, и Аль-Хайтам задумывается — а затем мотает головой. — К счастью, не захотел и не захочет. У нас были бы проблемы. Одному из нас пришлось бы прогнуться и подстроиться под нежеланное. И я не поехал бы учиться при Институте, если ты об этом. — Ну тебя, — бросает Веритас гневно и разворачивается. Все равно он не может рассчитывать ни на чье мнение, и… — Подожди, — останавливает его Аль-Хайтам просто. — У меня для тебя кое-что есть. Веритас скрещивает руки на груди и хмыкает. Аль-Хайтам встает — шаг-стук-шаг — и приобнимает его за плечи, направляя в сторону их спальни. Когда Веритас, еще маленький, понял, что ему нельзя просто так заходить в их спальню без стука или разрешения, он и сам, наконец, поверил, что они не войдут просто так. Что дверь не выбьют, что его вещи никто не тронет, даже если будет бардак. Поэтому, наверное, у Веритаса всегда чисто. Здесь сейчас тоже. — Я не успел упаковать, — Аль-Хайтам открывает шкаф. — Поэтому подожди, пока я включу наушники, прежде чем начать орать. У Веритаса нет никакого настроения орать, ему хочется залезть под плед и дуться на весь мир. Аль-Хайтам любит просто так издеваться — но… не сейчас. Хотя нет. Это именно что издевка. — Что это? — спрашивает Веритас с онемевшими щеками. — Ты серьезно, что ли? — Абсолютно серьезно, — отвечает Аль-Хайтам, держа на руке очаровательнейшую резиновую уточку. Чуть крупнее тех, что Веритас раньше покупал сам — как две капли воды похожую на его умершую подругу. Это все равно что дарить человеку, потерявшего животного, новое. Чем он вообще думал? — Давай мы сделаем вид, что этого не было, — говорит Веритас очень медленно и холодно. — И я не обижусь на твое отсутствие эмпатии. Аль-Хайтам хмыкает, от чего Веритаса прожигает яркой злостью: о нет, это Кавех может что угодно говорить об отсутствии у Аль-Хайтама эмпатии. Она у него есть. Он хорошо понимает эмоции людей. И прекрасно понимает последствия своих действий. — Они разные, — просто и четко говорит Аль-Хайтам. — Ту тебе подарил Кавех — может, он считал это довольно дурацким подарком, но оно стало для тебя символом дома, тепла и безопасности. Ты потерял это тепло. Он делает паузу, и Веритас медленно выдыхает, разжимая кулаки. — Эта не несет в себе ничего. Она пустая, — Аль-Хайтам поднимает уточку пальцами за голову, со своей же руки. — Ты сможешь вложить в нее любой смысл. Если ты уедешь, ты будешь помнить обо мне, и Кавехе, и Коллеи, и своих любимых местах. Помнить о том, что тебе всегда есть куда вернуться. Что бы ни случилось. Даже если ты не справишься. Веритас ощущает холод по всему телу, задыхается. Не справится? Аль-Хайтам первый из всех предположил, что это может произойти, но — это ведь не может быть правдой? Веритас оценивает свои силы и иногда проходит по грани, но никогда, никогда… — А если останусь? — очень, очень тихо произносит он, и Аль-Хайтам подшагивает ближе, опуская руку ему на плечи. Уточка так совсем рядом, другая, ненужная, и в груди снова все сводит нелепым воспоминанием об окровавленной руке, болте, жертве, которую Веритас принес, чтобы остаться в живых, и зачем? Ради чего, чтобы думать, может ли его изнеженная задница уехать или нет? — А если останешься, ты запишешь в нее свои исследования, — легко продолжает Аль-Хайтам. — Открытия и впечатления. После Пустыни ты постарался сделать шаг дальше, но сдался на первой же трудности. Ты мог бы возмутиться, делать то, что ты хочешь, искать варианты и решения, не искать признания Академии, наконец. Но ты решил сдаться. Веритас сцепляет зубы и отталкивает его — практически отталкивает, его руки опускаются на грудь Аль-Хайтама, и вместе с этим приходит резкое, болезненное осознание. Аль-Хайтама нельзя толкать. Веритас не знает, можно ли даже давить. В эту паузу они смотрят в глаза друг друга, и Аль-Хайтам улыбается — правда улыбается, ярко и тепло. — Где бы я был тогда, если бы ты сдался? — Ты бы не попал туда без меня, — немеющими уже губами говорит Веритас. — Ты бы был дома… — И мы потеряли бы сына? — Мне не стоило спорить с Кавехом! — наконец, кричит уже Веритас и отшатывается сам. — Мне стоило послушать его, послушать вас обоих, потому что вы знали, о чем говорите! Если бы тогда я… — Ты бы хоронил половину курса, — заканчивает Аль-Хайтам. — У тебя не осталось бы шрамов, я бы ходил на двух ногах, и это все, что можно было бы предсказать. Ты даже не знаешь, сунулся ли бы Сетос в подземелье. Кавех все равно рванулся бы в Пустыню, и они все равно бы откопали тот проход. У твоих решений могут быть последствия, но это не значит, что ты должен перестать их принимать и смиряться с тем, что тебе не нравится. У Аль-Хайтама кончается дыхание — потому что он не позволял себе ни секунду перерыва. А Веритас со своим графичным воображением не может представлять все те моменты, которые были озвучены, которые он не может перестать представлять против своей воли, и задыхается сам — а глаза начинает жечь. — Я не хочу, — говорит он хрипло и всхлипывает, как ребенок. — Я просто не хочу, понимаешь? Он мне снится! — Мертвым? — неожиданно уточняет Аль-Хайтам, и Веритас столбенеет — чтобы опустить голову. — Нет, — тихо. — Живым. Смеется, на цитре играет… — Значит, это неплохо, — резюмирует Аль-Хайтам. Веритас аж рот открывает. — Я не про существование загробной жизни. Тебе не снятся кошмары, это хорошо. Повисает молчание. Веритас сипло выдыхает и тыкается лбом в плечо Аль-Хайтама — не так удобно, как раньше, но сойдет. — Забрать уточку или нет — это тоже решение? — спрашивает он тихо и почти ощущает кожей эту довольную улыбку Аль-Хайтама. — А говорят, с подростками трудно найти общий язык.