Звезды греют свои планеты

Кавех молча раскладывает еду по тарелкам. Молча — потому что вообще не понимает природу лежащей на столе уточки. Может быть, только ее происхождение — Аль-Хайтам косится довольным взглядом. Снова он что-то творит, а Кавеху разгребать. Кавех стукает его по голове ложкой. К его чести — чистой. — Вы мне о чем-то не рассказываете, — заключает Кавех и убирает прядь лица с носа, кривится — седая. Седина приходит неравномерно, пятнами по голове и ужасно рушит восприятие себя. Но не закрашивать же это постоянно. — Ты ни о чем не спрашиваешь, — замечает Веритас, будто бы самую малость более бодрый, чем в последнее время. Кавех хмыкает, цепляет стул ногой, подсаживаясь ближе, и выпрямляет спину, отводя назад лопатки. — Расскажешь про нового друга? Веритас хмыкает и деланно медленно начинает есть, но Кавех не просто так самый упрямый человек в этом доме. Он провожает взглядом каждую ложку, которую Веритас кладет в рот, и больше, чем на три, того не хватает. И в итоге Веритас закатывает глаза. — Аль-Хайтам подарил. Пока не решил, нужна ли она мне. Наблюдаю. — Хм, — Кавех подхватывает уточку и вертит ее в пальцах. Веритас сразу же недовольно тянется за ней — а это что-то, да значит. Кавех возвращает ее, бережно касаясь пальцев Веритаса, и спрашивает. — Как ее зовут? Иногда ему кажется, что воспитывать ребенка — это вот так балансировать в полунамеках, в полупонимании того, чего хочет сам ребенок, о чем он думает. Кавех бросает вопрос почти наугад, блуждая в зыбях, но Веритас вскидывается, запрокидывает голову, и значит, удар прошел верно. — Зовут? — он хмурится и подкидывает уточку — ойкает, потому что едва не роняет. — Игрушки называют только дети. — И как же звали твою первую игрушку? — уточняет Аль-Хайтам с абсолютно лисьим взглядом, и Веритас шипит: — Ты уже один раз за сегодня вогнал меня в экзистенциальный кризис! И вот такой, ершистый и раздраженный Веритас, знаком Кавеху немного больше, чем со всем согласный и послушный ребенок. Дети же не должны быть послушными — они должны понимать, что делают и какие за это будут последствия. А еще Веритас никогда не давал имена игрушкам, и, быть может, это хорошая идея? — Почему у Мехрак есть имя? — спрашивает Кавех мягко. Веритас дергает губами, отводит взгляд и недовольно цедит: — Так проще звать, проще привязаться, просто относиться к существу, отдаленно напоминающее живое. Я знаю. Это другая ситуация. Кавех только сейчас понимает направление мысли Аль-Хайтама, но точно так же он понимает, что вовлечен в интригу, к которой не имеет отношения. К сожалению, сейчас поздно отступать. — А еще ты можешь отделить прошлое от будущего, — негромко говорит Кавех, и Веритас давится воздухом, стискивая уточку до писка. Они сталкиваются взглядами — и как правило подобные разговоры у них проходили с глазу на глаз, даже тень Аль-Хайтама за плечом мешает, но это Кавеха не останавливает. — Я не знаю, каким чудом Аль-Хайтам вручил эту уточку, но имя даст ей совершенно другой смысл и другое значение. — Все вы такие взрослые, — Веритас недовольно бросает уточку на стол. — Она не поможет мне думать меньше и напрягаться меньше. Она не безопасная. — Поэтому ты и можешь дать ей имя, — Кавех откидывается на стуле, признавая поражение в разговоре. — Иначе как вы познакомитесь? Веритас угрюмо хмыкает и откидывается на стуле точно таким же жестом. Кавех, к своему сожалению, недостаточно жесток, чтобы метать металлические ложки, потому что Аль-Хайтам чрезмерно довольно хмыкает. Обычный день. И хорошо, больше бы таких, обычных. Веритас еще не понял, но Кавех уже знает, что он уедет. От этого слишком больно. * * * — Веритас! — Коллеи почти врезается в него, тормоша за рукав. — Нахида сейчас на площадки. Веритас совсем немного кривится, сдувая прядь с лица. Волосы бы обстричь — главное, не впасть в истерику при виде новой прически, это ужасный процесс, зачем волосы вообще растут. — Ты третья, кто мне это говорит, — весьма грубо отвечает он и не отталкивает Коллеи только потому что это Коллеи. — Мне уже не нужно с ней разговаривать. — Ты бегал за ней больше месяца, — замечает Коллеи хитро. — То, что ты дуешься… — Я не дуюсь! — …не значит, что тебе не нужны ответы. Серьезно, она ребенок, ей можно играть в прятки, а ты вроде как достаточно взрослый, чтобы съехать из родительского гнездышка, подай ей пример! Коллеи хорошо научилась этому с годами — врезать словами по лицу со всей силы. Веритас останавливается, оглушенный вполне физической болью. Он молчит достаточно долго, чтобы Коллеи заволновалась — но толком не может выдавить из себя ни слова. Он не хочет признавать себе, что не такой уж и взрослый. Он до сих пор не может признать себе, что пригрелся здесь, что уже пару лет не задумывается ни секунды, чтобы назвать дом домом, а родителей — родителями. Но все равно прошло слишком мало времени, чтобы он забыл, каково это — быть совсем одному. А он останется один. Это будет нормально, что он останется один. Все еще безымянная уточка оттягивает карман. — Я поговорю с ней, — наконец, решает Веритас, а Коллеи стоит с тем самым видом, когда хочет его обнять — но прекрасно понимает, что его лучше сейчас не трогать. Коллеи там тоже не будет. Коллеи выпускается в этом году и, может, тоже куда-то уедет. Мир рассыпается в его пальцах, и ничто уже не станет прежним. Поэтому он идет к Нахиде. Та держит в руках два длинных леденца и, просияв улыбкой, протягивает один из них. Будто они договорились встретиться заранее. — Ты долго. — замечает она мягко и улыбается. Слышится порыв ветра сверху — но Веритас уже привычно не поднимает взгляда: если Странник не хочет его видеть, пусть это будет взаимно. — Говорят, ты нашел для учебы какую-то полянку рядом с городом. Покажешь? — Покажу, — Веритас устало выдыхает. — Тут рядом… спасибо за леденец. Это все пахнет абсурдом. Нахида что-то рассказывает из последних слухов, Веритас вяло поддерживает разговор, но к прибытию на нужное место он чувствует себя изможденным и согласился бы вечность провести под одеялом. Здесь еще сохранились какие-то его записи, планшет, но на этом и все — Веритас почти перестал сюда приходить. Так он и говорит, ссутулившись и не задавая вопроса. Спрашивает Нахида. — Покажешь, что изобрел? — любопытства в ее голосе и правда как у ребенка, и Веритас, хмыкнув, выпускает мелок. Он снова чертит дугу в воздухе, трется о пальцы Веритаса, взрезает траву — такой он легкий и свободный. — Можешь арестовывать, — со спокойной душой и даже с улыбкой говорит Веритас, и Нахида тихо смеется. — Мы ведь не брали Сайно на прогулку? Она задает тысячи вопросов. Веритас невольно, но включается, с жаром, выплескивая все, что знает, и осекается — от одного пронзительного, грустного взгляда. — Так нельзя в Сумеру, — подтверждает он тихо. — Так нельзя, — грустно соглашается Нахида. — Мне очень не хотелось с тобой говорить. — Я заметил, — невольно вырывается у Веритаса, и он ловит мелок резким, злым жестом. — Неужели так трудно сказать мне пару слов? — Но мне было страшно, — Нахида прикасается к его руке и немного тянется на носках. Ого, он уже такой высокий. — Я так и не придумала, что тебе сказать, кроме этого. Мне страшно говорить. И обсуждать эти законы. В голове щелкает. Веритас буквально давится чередой своих мыслей и не отталкивает ее — только хватается за маленькую ладошку. — Ты тоже не знаешь, что будет, если их нарушать? — Будет плохо, — Нахида кидает взгляд куда-то в небо. — Но я никогда не знаю, где находится та грань, за которой будет плохо. Сколько изобретений должно быть совершено, чтобы пострадали все, кого я люблю. Она опускает голову, а из Веритаса выбивает дыхание. Он очень, очень осторожно опускается на колено, равняя их рост, и плотнее сжимает ладонь в ладонь. — Я же все равно уеду, — прямо говорит он, впервые в жизни — настолько прямо, кому-то в лицо. — Это не будет твоей проблемой. Нахида качает головой и улыбается, но горькая тень все еще пересекает ее лицо. — Я хочу, чтобы ты остался, — просто говорит она. — Хочу, чтобы ты был нашим ученым, чтобы тебе не пришлось переучиваться. У меня много лет не было дома, и я не хотела бы покидать тот, что имею. — Но… я же вернусь? — Веритас сам звучит неуверенно и не понимает, в какой момент начала дрожать рука. — Или буду приезжать… ничего страшного не случится? Нахида вдруг смеется — как умеет только она, звонкими колокольчиками. Она берет Веритаса за руку выше, касается браслета — и выбирает единственную особенную, выделяющуюся бусину, перетекающую из розового в голубой, выглядящую так ядовито, будто в ней и заключена вся вырванная из мира удача. — Ты обязательно вернешься, если случится что-то страшное, — переиначивает она, смеясь. — Обещаешь мне? Веритас кивает. Так дышать становится легче.