Звезды греют свои планеты

Веритас смутно ожидает этого, но все равно удивляется, увидев подметающий песок мощный хвост. Тигнари здесь в своей стихии — его командование принимается безоговорочно, и Веритас ошеломленно понимает, что выживших — тоже много. Многим плохо, у многих истерика. Но они, с трясущимися руками, окутанные запахом успокоительного — живы. Тигнари замечает их — сначала направляет людей к повозке, но, когда опознает Веритаса, бросается сам. По его лицу течет пот, и хвост от него тоже мокрый. Тигнари несовместим с Пустыней — но это мало его волнует. — Нари, — зовет его Кавех изнутри, и Тигнари молча залезает внутрь. Веритас скользит следом, хотя порядком уже устал от духоты. — Отвечать быстро и просто, — велит Тигнари, напряженный и сосредоточенный — даже хвост не дергается. Он опускается на одно колено рядом с Аль-Хайтамом, но повязку не снимает — только давит вокруг раны, внимательно рассматривая, принюхиваясь. — Проткнута насквозь, мечом с энергией Дендро, — мерно начинает Аль-Хайтам. — Обработана, но я много на ней ходил. Не гноится. Руку Веритаса лучше посмотри, там все плохо. Тигнари разворачивается, но Веритас сопротивляется, вскидывая рабочую руку. — Ее все равно нет, — возражает он. Кавех молча подходит сзади, совсем близко, и начинает разворачивать его повязку. Мерзкий сладковатый запах заставляет скривиться, отвернуться, не смотреть. Поднявшийся Тигнари касается кожи по бокам раны, хмурится, сообщает: — Плохо, — и бросает назад, Аль-Хайтаму, — он останется здесь, а вы с Кавехом едете в Бирмастан. Ты стабилен и дождешься нормальных условий. Веритас, пошли. — Нет, — говорит Веритас, снова отступая. Голова кружится так, что хочется упасть. И не вставать. Никогда. — Я не то чтобы спрашивал, — сообщает Тигнари и хватает Веритаса за здоровое плечо — и дернуться выходит плохо. — Тебе сейчас будет не до этого! — выпаливает он, и Тигнари на мгновение замирает, а потом сухо уточняет: — И насколько он ранен? Веритас был прав — из-за того, что Сайно гнал повозку в начале, под конец он заметно отстал. Он не знает, как сказать. Замирает — очень глупо. Но его спасает Кавех: — С Сайно физически все в порядке. Он… — Кавех подбирает слова. — Нам помог парень. По имени Сетос. Тигнари округляет глаза, и деловая напряженность все же дрогает — когда он прижимает уши к голове. Повисает тишина, и Тигнари осматривает их всех. По очереди. Он понимает, чувствует Веритас. Все понимает. — Плохо, когда друзья умирают, — говорит Веритас прямо, потому что больше никто не скажет. — А он сказал, что ты его друг. А Сайно кричал. Сетос меня спас. Тебе будет не до того.  Тигнари закрывает глаза. Раз, два, три, четыре — четыре глубоких вдоха. Сжатые в кулаки руки. Отведенные назад уши. — У меня. Нет. На это. Времени, — повторяет Тигнари, явно не им — самому себе. Но хвост он поджимает. — Веритас, — голос у него чуть срывается. — Мы идем наружу. Я могу отдать это кому-то другому. Кавех, не позволяй Аль-Хайтаму двигаться, — голос снова становится твердый, металлический. — Никаких больше лекарств. Если ты не чувствуешь боль, врачи не поймут, насколько все плохо. — И просто отрежут, — Аль-Хайтам закатывает глаза. Веритасу не смешно. Тигнари тоже.  Солнце печет и бьет, им нужно идти дальше, обоим — но Веритас заглядывается на прибывающую повозку. Тигнари тоже молчит, держа его за плечо. А затем бросается вперед — сбиваясь с ног, неровно, не твердо, как обычно. Едва не врезается в человека по дороге. Повозка тормозит. Сайно выходит — Веритас сказал бы белый как мел, только цвет кожи Сайно не позволяет такое сравнение. Но он бледный. Заторможенный. Он явно не ожидает, что кто-то бросится ему на шею. Тигнари сжимает его всем собой, обвивает хвостом и зарывается пальцами в седые волосы. Тигнари начинает что-то горячечно шептать, плотно прижимая уши к голове. Он держит Сайно, он целует его лицо, у него хвост трясется, и Веритас отворачивается, не в силах больше смотреть. Пустыня забрала у них слишком много. * * * Едва поджившая рана на руке все еще болит. Веритас не прячет бинты. Из раны убрали гной, из тела вырезали кусок плоти. Он все еще удивляется наличию руки временами — но боль сейчас не острая, не дергающая. Ее легко терпеть. Особенно когда не мечешься по кровати с температурой, снова не разбирая, где реальность, а где смерть. Его только выпустили с утра с наказом появиться завтра — но он не идет в пустой дом, а бесцельно бродит по улицам, чувствуя, как солнце оседает на едва поджившем лице.  Он не знает, что делать, поэтому носит цветы. Каждому, кто плачет, каждому, кто выглядит раздавленным. Цветы — символ жизни, и Веритас дарит их живым. Молчаливым одногруппникам, раздавленным преподавателям, печальному Архонту. Он не делает ничего хорошего, лишь придает каплю смысла своим блужданиям. Маленький продавец из магазина цветов, по ощущениям, устал и без Веритаса, но ему он хотя бы не сплетает в ритуальной форме нужное количество, просто подбирает кучу самых разных цветов. — Это седьмой раз, — уведомляет его продавец ровным голосом. Веритас кивает ему и смотрит за окно — солнце начинает садиться. — Это последний, — уведомляет он. Продавец накручивает кудряшку на палец и подходит ближе к вазам, тянется к красному цветку, и Веритас резко останавливает. — Нет. Продавец невпечатленно разгибается, и Веритас, выдохнув, начинает перечислять. Желтые. Нет, не такие, более глухого цвета. И не эти. Можно добавить красную, но одну. Самое темное… черный, нет, не черный. И еще… Он откровенно мучает человека, который с таким же упорством делает то, что Веритасу нужно. Букет не идеальный — возможно, слишком яркий. Сайно оторвет Веритасу руки, если вообще будет способен говорить. — Эстетично, — все же сообщает продавец. — Даже празднично. Хорошо, что есть кому сейчас дарить такие букеты. — Я иду на похороны человека, который пожертвовал своей жизнью ради меня, — буднично говорит Веритас. — Не знаю, какие цветы у него любимые, но ему понравится. Продавец закашливается, но Веритас уже не удивляется. Ему достаточно пусто — он оставил в Бирмастане обоих родителей, сейчас ему нужно идти в точку между Пустыней и Сумеру, и он снова будет смотреть на пески, которые не до конца еще вымылись из волос. Он не собирается дарить мертвое ритуальное плетение. Ему безразлично чужое мнение. — Я надеюсь, это было быстро, — неожиданно, странно говорит продавец, и Веритас ловит какое-то осознание, слишком быстро уточняя: — Вы знали Сетоса? Продавец качает головой, мерно заворачивая цветы в бумагу. — Никто в Сумеру его не знал, разве нет? Веритасу… не хочется задавать вопрос. Он берет букет, смотрит на него, на другие цветы. — А какие здесь самые красивые? Продавец, который и так полчаса собирал этот букет, медленно выдыхает: — Все зависит от… — Я знаю, — Веритас с легкостью перебивает. — Вот вам что нравится? Продавец смотрит на него как на идиота, и Веритас кожей ощущает взаимное желание хлестнуть друг друга этими цветами. — Подсолнухи, — все же сообщает продавец недовольно. Веритас удовлетворенно кивает: — Нужно два. Маленьких. Один из подсолнухов, сминая другие цветы, он вставляет в тщательно составленный букет. А другой ломает почти у самого стебля — и бесцеремонным жестом, который другие люди ненавидели, вламывается в чужое личное пространство и вставляет за ухо продавца, умудрившись не коснуться пальцами ни волос, ни кожи. — Вам еще не дарил, — буднично сообщает он и выходит, не оглядываясь. Время все равно поджимает. Хотя идти ему, конечно, никуда не хочется. Большая церемония прощания будет потом, когда каждому родителю будет возвращено дитя. Сейчас прощаются с человеком, чье имя не упомянут в списке. Людей мало, но Сетос все равно удивлен их количеству. Кандакия и несколько людей из деревни, Дэхья с частью отряда, несколько пустынников… Когда Веритас сближается с стоявшим чуть дальше всех Странником, тот не смотрит на него — только отводит голову дальше. Еще одна тоненькая нить, идущая из груди Веритаса, разрывается. Как хорошо, что все свои слезы он уже выплакал. Ближе всех — разумеется, Сайно с Тигнари. Веритас прижимает букет к груди, выдыхая и приближаясь — и тут его больно пихают в бок. — Даже не смей, — еле слышно шепчет Коллеи, притягивая его к себе за здоровое предплечье. — По моим ощущениям, он сейчас разрыдается. — Рыдать на похоронах позволительно, — так же тихо говорит Веритас. — Я быстро. — Не на похоронах пустынников, — почти одними губами выводит маленький комочек ярости в лице его подруги, но Веритаса сейчас не остановило бы даже слово его родителей. Он удивлен, что Сетоса не завернули в кафан — вместо слоев мягкой ткани на нем обычная одежда. Горло прикрыто, а вид… безмятежный, хорошо, что глаза закрыли. Сайно уже нарушил все церемонии пустынников, когда Веритас уговорил его не делать все в тот же день. Кричащий букет, который дарят на свиданиях, а не умершим, он тоже потерпит. Над выкопанной в песке и земле просторной ямой Сетоса удерживают мягкие и гибкие Дендро лозы — если Веритас обернется, он увидит их автора. Но он вообще на все здесь не собирается долго смотреть. Здесь лишь человек, который согрел Веритаса, когда было холодно, человек, которого он никогда не знал. Веритас долго думает, вернуть ли на холодное запястье браслет, но не решается. Он не знает, что думать и что чувствовать. Мысли скачут из стороны в сторону. Веритас никогда не был на похоронах и никогда не видел смерть. Он кладет на грудь Сетоса яркий букет со смотрящим прямо на него подсолнухом, делает шаг назад — и разворачивается, встречаясь глазами с Сайно. И правда, сейчас разрыдается. Тигнари рядом с ним, прижимается боком, обвивает ногу хвостом, шепчет что-то. Сайно будто в ужасе от того, что Тигнари касается его. Но на Веритаса он смотрит без ненависти и злости. Веритас идет в сторону, оставляя за собой маленькое мертвое солнце с черным центром. Он не любит церемонии. Конечно, следовало ожидать, что уйти ему не дадут. Через десять шагов от крошечной толпы собравшихся Коллеи снова ловит его за рукав, только тянет теперь чуть в сторону. Веритас видел ее, крошечную, в Бирмастане — но понятия не имеет, заходила ли она к нему, пока он бился в судороге воспаления. — Как ты? — встревоженно спрашивает Коллеи и тут же меняется. — Переформулирую. Что сейчас происходит в твоей голове? Веритас все же оглядывается — хорошо, что ничего не видно. — Из-за меня умер человек, — методично он. — Который пошел за мной и без которого мы бы не вышли. Я так точно. Мы оба не могли это предсказать.  — Я не это спросила, — Коллеи тыкает пальцем ему в здоровую часть щеки. — Мы опускаем ту часть, где ты остался под завалом и слонялся по подземелью, в котором вы выжили исключительно чудом? Веритас опускает ресницы. — Я не думал об этом, — признается он. — Всем плохо. Ты должна утешать своих родителей. — Их утешишь, — Коллеи щурится — и, кажется, Веритас понимает, почему она злится. — Они мне ни слова не говорят. Я потом выскажу Тигнари, что скрывать что-то от ребенка… — Тебе двадцать. — …заткнись, Рацио. Говорить мне, что сейчас это не так важно, пока Сайно буквально впервые на моей памяти не способен выполнять свои функции — это жестоко и бесчеловечно. — Сайно кричал, когда он умер, — вспоминает Веритас то, что вспоминать бы не хотел. — А с Тигнари Сетос дружил. — А я его не видела никогда, — Коллеи сцепляет зубы и говорит еще тише — хотя их вряд ли можно услышать, даже Веритас не настолько бесчувственный, чтобы вести дискуссии при скорбящих. — Им обоим сейчас безумно плохо, я не могу помочь и даже разделить их боль не могу, — она снова гневно проворачивается по кругу. — Мне жаль, что умер человек, но погибло несколько моих одногруппников, несколько твоих, тебе очень плохо, Аль-Хайтама вряд ли скоро выпустят из больницы, а я… — Ты ничего не чувствуешь, — перебивает ее Веритас. — Тебе плохо, потому что ты ничего не чувствуешь. Коллеи складывает руки на груди, молча, трясет челкой. Веритас не знает, что сказать, снова — он-то тоже не чувствует ничего, но в нем нет того безразличия, с которым так отчаянно борется Коллеи сейчас. — Аль-Хайтам тоже мне ничего не говорил, а они знакомы, — начинает он верно. — У Сетоса зеленые глаза, как твой Дендро, он громко смеется, верит в лучшее и довольно бодро идет вперед. Он, — Веритас задумывается. — Аль-Хайтам не поверил, когда Сетос сказал, что они с Тигнари друзья. А потом позвал его к нам домой — к нам домой, понимаешь, это… — Знаю, — голос Коллеи дрогает. Она издает нервный смешок. — Аль-Хайтам никого не ждет в гости, если не сказано обратное. Это… Она переминается с носка на носок, думая, а потом решительно говорит: — Хочу тебя обнять. Веритас сам притягивает ее к себе — каждый год он чувствует, что Коллеи уменьшается, хотя это он растет. Раненую руку он отводит в сторону, а в остальном причин не обнять ее так крепко, как он может, нет. Коллеи шумно выдыхает ему в шею, сама стискивает руки и заканчивает: — Спасибо. Я могу скорбеть с ними, потому что теперь знаю, — она отпускает Веритаса и шумно выдыхает. — Никогда не говори с Сайно про приглашение. — Это если Сайно вообще будет со мной говорить, — уточняет Веритас, пуская в голос немного шутки. — Странник вот и не планирует. — Ну и дураки они, — Коллеи тянется на носках и целует его в обе щеки. — Если бы там были мы, и ты прикрыл бы меня, у них было бы совсем другое мнение. Я пойду. Она гладью яркой весенней травы сбегает от него обратно, а Веритас смотрит на закат — и с легкой грустью принимает тот факт, что домой возвращаться придется. Он оттягивает этот момент настолько, насколько может — но у порога вполне ясно понимает, что свет внутри горит. Измученный, будто бы даже истончавший Кавех в неизменном розовом переднике что-то делает у плиты, напевая, и вот от этого Веритасу хочется разреветься. — Ты долго, — говорит Кавех немного севшим голосом. Он оборачивается, и Веритас впервые понимает, что длинная прядка челки у Кавеха окрасилась серебром, хотя не седеет никто от ужаса на самом деле. — Рагу? Уверен, ты ничего со вчерашнего дня не ел. — Ты же не собирался отходить от Аль-Хайтама, — осторожно напоминает Веритас, и Кавех, вытирая руки полотенцем, удивленно на него смотрит. — Он настолько стабилен, насколько может быть, — говорит он своим привычным мягким тоном. — До Бирмастана можно добраться пешком за полчаса, если ползти. Я же не собирался оставлять тебя здесь одного. Веритас глухо всхлипывает, и Кавех обнимает его, не задавая вопроса. Так пахнет дом — любимый набор специй Кавеха, смесь для стирки именно этого фартука, пол и стены — как запах, который никогда не выветрится из семьи. В него вмешивается запах трав и снадобий, в звуках дома не хватает тихого дыхания и громких шагов одного человека. Веритас задыхается своими слезами, будто не способен плакать, и не обнимает Кавеха в ответ — просто утыкается, пока не берет над собой контроль. — Хочу посидеть в комнате, — сипло говорит он, и Кавех принимает это как должное. — Я отнес туда все, что было в гостиной, — "что ты оставил до экспедиции", не говорит он, очевидно, избегая любых подобных слов. — Там какая-то работа была… не думаю, что вам не сдвинут сроки сдачи. — Без разницы, — Веритас пытается взмахнуть рукой и шипит от боли. — Она все равно дописана. Пять минут, хорошо? Кавех улыбается — Веритасу хочется забрать всю горечь этой улыбки себе, до капли. Но Кавех не позволит. Аль-Хайтам учил его, что ребенок не должен брать на себя горе родителя, если в этом нет острой нужды. Он был прав. Когда Веритас заходит в свою спальню, он, задохнувшись, сползает по двери вниз. Он хочет зарыться носом в свой любимый плед. Собрать одежду. Поправить картину, до чего никак не доходят руки. Он хочет переодеться из больничных вещей в нормальные, упасть на свою кровать, заорать в свою подушку, убрать всех маленьких желтых друзей, чья подруга и главная любимица тоже не вернется домой. Если бы он сказал Коллеи, что уточка умерла, она бы все поняла. Встать удается не сразу. Веритас проходит мимо стола и видит ту самую, идеально ровно лежащую работу — Кавех всегда ровняет документы и бумаги за исключением тех случаев, когда купается в них. И правда — здесь не хватает всего одного предложения, и Веритас с нервным смешком вписывает его: точно, учиться нужно всегда, даже если никогда в жизни больше не собираешься выходить из дома. Осталось подписать. Чернила из ручки едва не капают на бумагу, и Веритас отводит руку — стол не жалко, на нем куча таких следов. Мысли клубятся в голове, все не складывается. Эту работу будто бы когда-то давно писал какой-то другой человек — тот человек, который сжался в клубок, ожидая смерти под накаляющимся лучом мека. Ни к чему не способный человек. Ребенок. Веритас расписывается размашистым почерком и чуть кривится: на большее количество букв нужно большее количество пространства, и выходит косо — но ничего. Он научится. Он все исправит. — Иду, — кричит он Кавеху через дверь. — А у нас сок есть? Со стула он вскакивает, едва не роняя его. Дверь хлопает — с такой силой, что листы бумаги колышутся, впитывая в себя последние капли чернил. "...и в итоге в сущности своей использование механических машин времен эпохи Царя Дешрета в настоящее время не может подвергаться осуждению со стороны законов Академии Сумеру, поскольку в данном процессе не происходит разработка новых так называемых одушевленных машин, а используется духовное наследие старой эпохи, отказ от которого намного более преступен, нежели создание нового. Автор: Веритас Рацио".