Звезды греют свои планеты

Веритас падает в обморок уже в повозке, под нанянутой светлой тканью — когда они отъезжают, медленно движутся в сторону Аару. Кавех ловит его, дернувшись вперед и едва успевая. Укладывает головой на свое плечо, немедленно касается шеи, считает пульс. Не верится, что он держит его на руках. Что может прижать к себе. Что… — Он не ранен так сильно, — негромко сообщает Аль-Хайтам, и Кавех качает головой. Он гладит Веритаса по волосам, прочесывая слипшиеся от кожного сала и пыли пряди. Несколько дней, слившиеся в одну бескрайнюю череду ужаса. — Он много пережил, — Кавех качает головой и дотягивается до руки Аль-Хайтама. — Вы — пережили. А он еще и не понял ничего до конца. Они сталкиваются взглядами, и у Кавеха разрывается сердце. Он знает, как хорошо Аль-Хайтам обычно скрывает боль — и как ярко не может сейчас. У него блеклые глаза, бледная кожа, и хоть жара нет, зато Веритас пылает за двоих, как пустынное солнце. Кавех сглатывает и целует его в лоб — снова.  — Я… — начинает он, но Аль-Хайтам даже в таком состоянии остается невыносимым. — Я же обещал вернуть нас тебе. Я вернул. Тебе стоит больше мне доверять в таких важных организационных вопросах. — Сказал человек, которому плохо так, что он едва выговаривает слово "организационные", — язвит Кавех, но сил улыбнуться в себе не находит. И оторваться от Веритаса — тоже. — Ты расскажешь мне все. Потом. А сейчас тебе нужно отдохнуть. — Не хочу, — отрезает Аль-Хайтам резко и закашливается — его еле-еле заметно трясет, ему не хватает сил, а Кавех качает головой. — Вы оба невыносимы, когда болеете, — замечает он, разглядывая лицо Веритаса. — Но мне не впервой справляться с вами двумя одновременно. Взгляд падает на пробитую и разорванную уточку — и с ничего, из относительно спокойного состояния его грудь пронзает резкая боль. Глаза печет — но не Кавеху сейчас плакать. Его семья коснулась рук смерти и ушла от нее живой, а он взгляда не может отвести, едва дыша. "Я могу ее оставить?" "Когда я вернусь в приют, я могу ее оставить?" Кавех утыкается в волосы Веритаса, мелко дрожа. Он все еще не плачет — только задыхается, желая сжать как можно крепче. Это желание он не может удовлетворить — у Веритаса рука воспалена так, что он уже не может ей двигать. Нужно быть бережным. Мягким. Как тогда, как раньше. — …Кавех? — слышится звук как будто бы из-за стены, и Кавех переводит на Аль-Хайтама слепой взгляд. — Сделай вдох. Глубокий. Сейчас. Кавех слушается. Вдох. Всего один. — Ты слышишь, как я дышу? Давай. Дыши. Вместе со мной. Приходится прислушаться. Приходится сосредоточиться. Аль-Хайтам и сам дышит не очень ровно, но Кавех улавливает этот ритм. Приходится задержать вдох. Выдохнуть быстрее. Еще раз. И еще. — Да, тебе очень плохо, — говорит он с нервным смешком, и Аль-Хайтам кивает с таким же. — Я не хочу знать, как еще держусь в сознании. Вероятно, Тигнари не мелочился, собирая аптечки, — он прикрывает глаза. — Большую часть времени мне кажется, что я умру от боли, но мне нравится, что я все равно могу тебя успокоить. Кавех закатывает глаза и укладывает Веритаса себе уже головой на колени. Гладит по лицу. Он проснется, скоро — это шок и усталость, не больше. Главное, повторять это себе, когда касаешься горячего лба. — Надеюсь, ему не придется ампутировать руку, — произносит Кавех с сомнением, но — удивительно для себя — без ужаса. Веритас дважды выиграл себе право на жизнь, рука — ничтожная плата. — Его мрамор… — А я здесь могу потерять ногу, — Аль-Хайтам звучит слишком довольно, ловко перебивая поток сомнений Кавеха. — Тебе придется быть исключительно в позе наездника. — А тебе не придется их раздвигать, — в тон ему говорит Кавех и закрывает лицо рукой. Раздается хриплый выдох — и Веритас едва-едва слышно произносит: — Я сделаю вид, что этого не слышал. Дайте мне воды. Кавех гладит его по голове уже с большим нажимом и отпускает, мгновенно доставая сумку. Это один из тех моментов, когда ему не стыдно — шутки отвращают от ужаса, уводят смерть от них еще немного дальше, позволяют не думать. Вот за это ему потом будет стыдно, что сострадание к другим людям улетучилось, когда дело коснулось его семьи, и он сделает все, чтобы помочь — деньгами, руками или разговорами, изведет себя, пытаясь сделать лучше жизнь тех, из чьего сердца смерть черными лапами вырвала кусок. Сейчас у него нет на это сил. Сейчас он смотрит, как жадно Веритас пьет. Как Аль-Хайтам здоровой ногой, кусая губы от боли, придвигает к себе и прячет уточку. Веритас выглядит нормально и ведет себя нормально. Вот это — плохо. Возможно, его отвлекает боль. Возможно, он снова завис в том мире, для которого даже Кавех с трудом подбирает верный язык для разговора. — Мы скоро будем дома? — спрашивает Веритас, и в его голосе звучит что-то безусловно детское. Кавех кивает — и улыбается. И только потом хмурится. — Сначала больница, дорогой мой. У тебя болит рука. — У меня нет руки, — говорит Веритас абсолютно серьезно. — Значит, она не болит. Я хочу домой. Эти нотки — первые шаги к истерике, и Кавех бросает умоляющий взгляд на Аль-Хайтама, который коротко кивает — и уточняет: — Ты хочешь оставить меня одного? Это подло и нечестно — и Веритас застывает струной, а потом немедленно бросается к Аль-Хайтаму, падает, прижимаясь боком, закидывает руку и стискивает… Кавеху хочется остановить его, потому что малейшее движение делает Аль-Хайтаму только хуже, но Аль-Хайтам поднимает руку — останавливает его. — Не хочу, — шепчет Веритас горячечно, и Кавех нашаривает аптечку — но сбивающее температуру он уже дал, а в остальном бессилен. — Не хочу, я же обещал, я тебя не оставлю, никогда, я с тобой там останусь, никуда не пойду… Аль-Хайтам гладит его по спине, приобнимая. Кавех отводит взгляд, как последний трус. Но он ничего не может сделать. Только смотреть, как Веритас трясется в плену собственных иллюзий. Возможно, эти иллюзии лучше их реальности. Отсюда до Аару — казалось бы, часа три дороги. Яки отдохнувшие, сытые и спокойные. Кавех почти уверен, что никто их не атакует — большие племена уважают чужую скорбь, а мелкие бесчестные отряды знают, что с ними разберутся свои же. Разберутся, чтобы не пришел генерал махаматра с карающим копьем и горящим взглядом, но и этого не главное — разберутся, чтобы Пустыня не забрала себе больше жертв. Генерал махаматра все равно сейчас никуда не придет. Веритас вцепляется в Аль-Хайтама, и Кавех, прижимая руку к груди, к окровавленному своему сердцу, говорит: — Не трогай его, пожалуйста. Ему больно. Аль-Хайтам смотрит с неодобрением, Веритас — снова с ужасом. Успокоить бы его надолго, но Кавех не рискнет давать измученному ребенку успокоительные. К счастью, этого не требуется — Веритас садится, поджимая под себя ноги. Руку он действительно волочит, будто не чувствует. — Извини, — говорит Веритас почти нормально, смотря на Аль-Хайтама. Он даже заплакать толком не успел — Кавех знает, что Веритас учит себя сдерживаться, не реагировать, не выпускать наружу свою "странную" часть. Осколки этого видны даже когда он полностью разбит. — Мне больно не из-за тебя, — мягко говорит Аль-Хайтам и сипло вдыхает воздух. Кавех не подскакивает только потому, что сидит и так близко. А Веритас вдруг улыбается — кротко, робко и мягко. И говорит тон-в-тон, так же мягко: — Мы все знаем, что из-за меня. * * * Потом Кавех еще много раз скажет ему, что в произошедшем нет его вины. Сравнит со своим опытом. Поймет. Не будет требовать передумать. Просто выслушает. Аль-Хайтам же, когда рана заживет, наверняка поговорит с ним иначе — своим особым способом, после которому ему в основном в лицо дать хочется, чем говорить дальше. Сейчас Веритасу это не поможет. Он молчит, пока до них не доходит, что реагировать он не собирается. Кавех поджимает губы, и его сразу же хочется обнять. Он не заслужил ничего из этого. Кавех сам выглядит ужасно, будто и бродил вместе с ними все эти дни. И борода ему не идет ужасно. Сказать бы вслух, но Веритас же немым притворяется. Он смотрит куда-то вперед, отстраненно гладит руку — как может болеть то, чего нет. Почему болит так сильно. Почему так жарко. Если отодвинуть край ткани, где-то впереди можно увидеть другую повозку. Она едет быстрее, но в этом нет никакого смысла — яка так можно только загнать. Веритас провожает взглядом яка и сочувствует ему: вот кому на самом деле жарко. А не ему. Он потерпит. Подождет. В следующий раз, когда он хватается за бутылку воды, он роняет ее, не начав открывать. Ссадины на лице от собственных ногтей вспыхивают новой болью. Веритас подталкивает бутылку к Кавеху, и у того изгибаются брови. — Веритас, — мягко говорит он, — за полтора часа без воды с нами ничего не случится. Веритас упрямо подталкивает бутылку еще раз и отворачивается. На глазах собираются слезы. Аль-Хайтам тихо выдыхает. — Пусть пока лежит, — предлагает он совсем тихо — он вообще начинает говорить все тише и тише, и Веритас не выдерживает — смотрит на него, ища признаки боли. Лезет, касается лба — но по сравнению с ним Аль-Хайтам даже приятно-прохладный. Аль-Хайтам ухмыляется, но его слабость, которая сводила Веритаса с ума, проявляется снова. И это невыносимо. Хорошо было почувствовать, что есть кто-то, кто поможет и возьмет на себя ответственность. По сравнению со всеми днями внизу это были хорошие часы. Веритас накрывает браслет руками и вжимает бусины до боли. Он кладет голову на колени Кавеха, нагло пользуясь тем, что ему не откажут. Считает до трехста двадцати четырех. Снова почти засыпает. Жажда пересушивает горло. А потом извозчик кричит: — Почти! Веритас подскакивает мгновенно, судорожно собирая вещи — ему не хочется находиться в повозке даже лишнюю секунду. Одной рукой он постоянно все роняет, злится и преодолевает это, запихивая злосчастную бутыль воды себе в рюкзак. Не выдерживает — одергивает белую ткань, желая увидеть Аару, только на подходе к ней почему-то видит не кактусы и не снующих детей. Повозка проезжает мимо ряда белых покрывал — того цвета белого, что не водится в Пустыне. Здесь почему-то прохладнее, настолько, что Кавех ежится — и сдвигается с места, невольно охнув. Белые покрывала лежат не идеально — из-под них хаотично, неровно что-то торчит. Какие-то предметы одежды, иногда даже сумки. Веритас знает, почему здесь лежат покрывала.  Не хотел бы знать. — У нее платье как у Судабех, — замечает Веритас спокойно, едва ли отводя взгляд. Перед глазами не лицо — а их общий проект, страница за страницей перелистывается перед глазами. Стаскиваемый при совместной работе красный шарф и неловкие объятия после защиты. Горло спирает. Он не хочет, не хочет это спрашивать, он не хочет больше смотреть, но взгляд сам бегает — подмечает все, что не скрыто белой тканью. Чьи-то ботинки, лежащую руку с кольцом, и запах — запах, раньше ассоциирующийся у Веритаса с чистотой: прохладный, морозный, отгоняющий от себя любые другие запахи. Туманный цветок. Он оборачивается к Кавеху, не желая и ответ тоже видеть, но видит его — в морщинках в уголках губ, в опущенных бровях и во внимательным взгляде.  Кавех качает головой, и Веритас утыкается лицом колени и впивается рукой в волосы, но два его сознания, два его состояния будто физически не могут объединиться. Один хочет уйти, развидеть, забыть, другой — столкнуться, принять, сделать все, что в его силах. Ребенок, швыряющий в людей тарелки и прячущийся под столом. Взрослый, не боящийся смотреть людям в глаза — тот, кого называют гением, тот, кого любят. — Это Судабех, — подтверждает Кавех горько. — Ее нашли одной из первых.