Звезды греют свои планеты

У Веритаса все еще есть сложности с прикосновениями. Тогда, ночью, было очень естественно и нужно быть как можно ближе, а сейчас — уже долго, на самом деле — он просто не решается. Точнее, с прикосновениями Аль-Хайтама у него никогда не было проблем — обычно они не прикасаются друг к другу, максимум это прикосновения к плечу или к руке, и это было удивительно комфортно. Веритас сразу понял, что Аль-Хайтам не очень тактильный, и никогда не воспринимал это на свой счет. А вот Кавех, кажется, после того утра, как Веритас напрямую дал понять, что не хочет прикосновений, и не собирался нарушать данное им слово. В день после того, как они поговорили, как-то просто не заладилось, а потом… потом Веритас считал уже глупым о чем-то говорить. Он скучал по разговорам с Кавехом. Скучал по его беспечным рассказам, на которые они с Аль-Хайтамом оба мало реагировали, но слушали от слова до слова. Теперь так страшно все разрушить — просто неправильной реакцией, очередным криком. Когда у Кавеха однажды выходит слишком красное карри, Веритас замирает над тарелкой — изнутри он уже почти кричит, от еды воротит на физическом уровне, запах сразу же становится омерзительным, и хочется не видеть ее больше никогда. Никакую еду. Тошнит. Руки вздрагивают. И Веритас берет вилку, наступая себе на горло. Даже запускает в своего личного врага, видя, как почти красные капли соуса медленно, будто прогнившая кровь, стекают по вилке. А потом Аль-Хайтам перехватывает его руку. Они оба, Кавех и Аль-Хайтам, смотрят на него — пристально и очень внимательно. Веритас сразу же ежится и расслабляет руку — вилка падает прямо на скатерть, забрызгивая все мерзейшей кровью. Во рту сразу становится кисло. Аль-Хайтам закрывает ему глаза рукой. Плотное, мощное прикосновение отвлекает, и Веритас старательно дышит — если бы не дышал он сейчас запахами еды. Кавех суетится, явно убирая со стола, а потом затихает — и Аль-Хайтам кладет вторую руку уже между лопаток Веритаса, помогает встать. Делать несколько шагов вслепую страшно, но он доверяется, только искусывает губы. Его заставляют сесть на диван, Кавех касается его лба влажным полотенцом, вкладывает в руку стакан, не пахнущий ничем — и только после этого Аль-Хайтам убирает ладонь с лица Веритаса. Это просто вода, поэтому Веритас пьет ее жадно, еще и еще, почти захлебывается. Только сейчас его начинает трясти, и даже хорошо, что сейчас его никто не касается — он настолько близок к истерике, как не был по своим маленьким меркам уже давно, с момента, как рыдал в Кавеха. — Почему ты не сказал? — первым негромко спрашивает Кавех, и Веритас отворачивается, не в силах на него смотреть. Зато теперь он смотрит на Аль-Хайтама, потому что вперед, в сторону кухни, он ни за что не повернется. — Не делай больше так, — довольно строго говорит Аль-Хайтам, и Веритас моментально напрягается, прижимая колени к груди. — Ты знал, что тебе станет плохо. Тебе нужно было нам сказать. Веритас трясет головой — он даже не знает, что хуже, истерика тогда и истерика сейчас — и только сам тянется за водой, наливая себе уже пятый по счету стакан. Вода проливается на ковер, но ему по этому поводу никто никогда не говорил ни слова. Он кусает губы, и руки все-таки начинают дрожать, он нервно дергает их к себе и очень, очень пытается успокоиться. Поэтому, когда Кавех пытается к нему прикоснуться, Веритас шарахается так, что вбивается головой в стену. — Прости, — Кавех сразу же старательно улыбается. — Дыши. Мы не трогаем и не спрашиваем, да? — Спрашивать, — Веритас слышит свой голос будто со стороны, такой он хриплый, — можно. Я не… — он трясет головой и прячет лицо в руках. — Не хотел… Кавех вздыхает слишком уж громко — понимающе — но молчит. Зато Аль-Хайтам продолжает то, о чем говорил раньше. — Ты не сделаешь никому лучше, если сделаешь плохо себе, Веритас. Ты понимаешь меня? — Я почти закричал, — невпопад бросает Веритас. Паузы начинают его напрягать — и он смотрит уже на Кавеха. Тот больше не натягивает на лицо улыбку. — Веритас, — не менее серьезно, чем Аль-Хайтам, начинает он. — Я не буду… хуже к тебе относиться, если ты закричишь. И даже если разобьешь тарелку. Я знаю о том, что ты не ешь красный, и я… — Только попробуй, — бурчит Веритас, и Аль-Хайтам смешливо фыркает, а Кавех закатывает глаза. — Ладно. Я не виноват и ты не виноват. Ты можешь просто встать из-за стола и молча уйти. И нам надо сменить часть посуды на овальную, не находишь? Сходишь со мной на Базар? Веритас недоверчиво смотрит из-под челки — и расслабляется, будто всем телом. — Схожу. Проблему прикосновений это, конечно, только усугубляет. * * * Кавех тоже по этому скучает. Веритас, что бы он ни говорил, был очень ласковым ребенком — "ручным", как иногда говорят. И Кавех быстро привык к тому, что в доме появился еще один человек, с кем можно поддерживать телесный контакт — а теперь пожинает плоды своей привычки. Он никак не может понять, что именно происходит между ними, но все становится лучше — и надежда его не покидает. Все решает маленький случай — и посылка от матери. Она иногда присылает Кавеху образцы новых механизмов из Фонтейна — того, что в Сумеру официально запрещено. Кавех смеется в голове, что он с машинами и Аль-Хайтам с капсулами знаний могли бы неплохо поднять Сайно раскрываемость, но молчит — то, что законы стоят на месте, вина бюрократии, а не здравого смысла. И он предлагает… — …посмотришь со мной? Это совсем не то, что изучают в Кшахреваре. Веритас серьезно, взбудораженно кивает, подскакивая на ноги и откладывая очередную книжку. Аль-Хайтам считает, что, судя по интересу Веритаса к живой природе и организмам, он будет учиться на Амурте, Тигнари, напротив, уверен, что ему дорога в Хараватат, Странник, очевидно, был бы не против, если бы Веритас учился у него, а Фаранак, поздравив Кавеха с успешным воспитаниям очень смелого молодого человека, прочит ему Кшахревар. Кавех не собирается гадать, он не из Ртавахиста — но интерес к его любимому делу очень подкупает. Кабинет на сегодня превращается в мастерскую, бесконечное множество деталей — потому что Кавех уже разобрал механизм и задача в том, чтобы собрать его обратно, не оставив лишних деталей. Веритас получает чертежи — а вот Кавех планирует работать без них, вслепую: ему нужно понять принцип, и ошибки в этом деле только помогут. — Это не та деталь, — сообщает Веритас довольно быстро. — Не подсказывай, — возмущается Кавех шутливо, но, действительно, смотрит внимательно. — Не проще ли сразу собирать по чертежу? — Намного проще, — Кавех хрустит спиной и опускается на пол на колени, всматриваясь. — Но мне отдаленно знаком принцип работы механизмов такого класса. Я стремлюсь к тому, чтобы понимать это интуитивно, а для этого нужно много, очень много раз ошибиться самостоятельно. А уже потом я посмотрю чертеж. Веритас какое-то время молчит, перелистывая страницы, и уточняет отвлеченно: — Ты считаешь, что ошибки это не страшно? — Совсем нет, — Кавех оборачивается. — Может, я и впадаю в ужас, если ошибка значима. Но мало таких ошибок, которые нельзя исправить. Он мрачнеет, вспоминая, и Веритас опускается на пол рядом. — Как с твоим отцом, — заключает он. — Знаешь, Аль-Хайтам прав. — Аль-Хайтам тоже думает, что он прав, — ворчит Кавех, и Веритас тихо смеется. — Это… немного другое. Он садится, и Веритас садится так же близко, смотрит — Кавех ценит в нем понимание моментов, когда нужно помолчать. — Это была ошибка ребенка, который не мог просчитать последствий, — голос Кавеха становится мягче. — Я был лишь твоего возраста. Но это не значит, что вина не останется с тобой в сердце — не настоящая, эфемерная. Потому что человеческая жизнь дорогого стоит, — он тянется к Веритасу, чтобы встрепать волосы, но убирает руку на половине движения. Веритас пожимает плечами. — А в остальных случаях? Когда никто не умирает? Кавеху приходится сделать глубокий вдох. — Я не виню себя в том, что мы поссорились с Аль-Хайтамом однажды и не говорили четыре года, потому что мы решили все, что было между нами. Мы не рассказывали тебе — но я не получил ни моры со строительства Алькасар-Сарая. Напротив, ради того, чтобы он был достроен, я оказался в жутчайших долгах, отказался от всего — но я никогда не чувствовал вины за то, что продал родительский дом и отдал все памятное. Разве что, — он смотрит куда-то в потолок, — сейчас я бы все же выбирал строительство в другом месте изначально, упрямство обошлось мне во всех смыслах дорого. Но это было идеальным местом. Веритас вдруг странно замирает и ежится. — Ты не любишь Алькасар-сарай? — спрашивает он тихо, и Кавех удивленно качает головой. — Нет, совсем нет. Это даже не любовь… — он задумывается, откладывая в сторону деталь, которую вертел в руке. — Я не думаю, что ты это поймешь — и никто не понимает, зачем я его достраивал. Алькасар-сарай — это моя идея, концентрация всей моей жизни, которую я туда вкладывал, мое видение и мое дитя. То, во что я вложил душу и все, что когда-либо хотел. Я не мог физически оставить его умирать — и не важно, чего бы мне это стоило. Веритас пододвигается ближе. Смотрит — серьезно и нахмуренно. Кавех уже почти отводит глаза на детали, так долго это длится. Но не отводит. И к лучшему. — Ты меня так же воспитываешь, — заключает Веритас, не отводя этого пронзительно взгляда. — Мне кажется, я понимаю. Они молча смотрят друг на друга несколько секунд, и Веритас все же тянется первым, но Кавех пользуется щедрым предложением — и вжимает его в себя, утыкается носом в волосы, обнимает, крепко и без следа улыбки. Слишком много эмоций он сейчас испытывает — так, что внутри его словно трясет. Он сжимает руки слишком сильно и держит не слишком аккуратно, но то же делает и Веритас — впивается острым подбородком в плечо, стискивает его одежду, не двигаясь, будто боится отстраниться. Они сидят так не меньше получаса, просто — рядом, друг для друга, без единого слова. Это раз и навсегда закрывает проблему прикосновений. А механизм они в этот день так и не собирают.