Звезды греют свои планеты

Веритас обретает привычку брать еду с собой и уходить в комнату. Он не может смотреть на Кавеха — на его лицо, изгиб бровей, в его глаза, которые иногда наполняются вроде бы даже искренним сожалением. Это невыносимо, как и тишина, которую теперь не стремится разбивать Аль-Хайтам, и поэтому проще отстраниться — не от Кавеха, вообще от всего. Кавех все еще, по привычке, тянется к Веритасу рукой, чтобы — приобнять, погладить, да просто коснуться. Но его рука беспомощно зависает в воздухе, и он не пытается даже — выполняя просьбу. Веритасу от этого не легче. Мучительно хочется поднырнуть под руку, поднять глаза, и так же мучительно хочется закрыться — он просто хочет, чтобы его не трогали! Не смотрели на него так, не думали о нем, неужели он о многом просит! Он ничего больше не делает, только старается быть дома как можно меньше времени, занимаясь чем-то или бесцельно бродя по Сумеру. Не радует даже мраморная пыль, летящая в лицо. Все падает из рук. И еще Аль-Хайтам. — Не хочешь порадовать Кавеха? — спрашивает он так, будто ответ не очевиден. Но он правда не очевиден, потому что Веритас только поднимает взгляд и не спорит. Он устал. Аль-Хайтам, очевидно, удовлетворившись таким проявлением внимания, кивает и тянется. Веритас вздрагивает, когда прикосновение достигает его плеча — и непонимания внутри становится только больше. Прикосновения Аль-Хайтама редки — обычно при вот таких разговорах наедине или просто в объятиях, которых давно не было. Веритас понимает, почему. И не хотел бы понимать. — У Кавеха день рождения через пару месяцев, — Аль-Хайтам изучает его взглядом. — И он был бы счастлив получить от тебя подарок. Веритас фыркает. Но ответом это не является и, кажется, Аль-Хайтам терпеливо ждет. Кавех был бы счастлив. Ага. Особенно если Веритас вручит ему подарок и уйдет подальше, закапываясь во все растущую в его комнате гору пледов — что тоже дело рук Кавеха, между прочим. Аль-Хайтам пытается их помирить — одним ему известным способом. Но Веритас с Кавехом даже не ссорился! Он узнал… почувствовал… то, с чем справиться не получится. Он совсем запутался. — Я подумаю. Аль-Хайтам этим удовлетворяется. Веритас не замечал в нем напряжения и удивляется, когда рука расслабляется еще сильнее, льнет к ней ближе — и Аль-Хайтам, открывший было рот, только кивает. И продолжает его гладить. * * * Веритас возвращается к совместным приемам пищи, делая над собой некоторое усилие, но в них, разумеется, ничего не меняется — ему самому приходится поддерживать диалог хотя бы с Аль-Хайтамом, чтобы пустота не висела. Кавех теперь делает вид, что не замечает их беседы, спокойно ест, иногда рассказывает что-нибудь тем-самым-своим-голосом, когда его не получится перебить — про чертежи, стройку, дурацкого заказчика… Веритас внимает этим рассказам с жадностью, внешне даже не ведя ухом — он соскучился по голосу Кавеха, такому обычному, будто и не было ничего. В следующий раз, проходя мимо, Кавех даже не тянется к нему прикоснуться. От этого почему-то веет холодным спокойствием: Веритас знает, что делает — когда же уже до него дойдет? Он не может рявкнуть Аль-Хайтаму, чтобы его вернули обратно, тот не пойдет против Кавеха — значит, нужно сделать так, чтобы эта была воля Кавеха, и пусть хоть потом утопится в своей вине… или в своем вине… лучше пусть не топится вообще. Просто — отпустит. Веритас не справляется. Мраморный кубик перед ним не шире его ладони, а Веритас так и не знает, с какой стороны подступиться к задаче. У него есть фотографии, но с чего начать — крыша, основание, колонны? Он будто разучился всему, что так яростно воспринимал. — Нужна помощь? — спрашивает его мастер, и Веритас, впервые проглатывая свою гордость, говорит ему: — Да. Первый куб оказывается испорченным уже через час. Второй, под чутким руководством мастера, держится дольше. Но тонкую работу просто испортить. Веритас в ярости пинает заготовку, ни на что еще не похожую, только с тонко вырезанными колоннами, и забирает ее домой — рассматривать на предмет собственных ошибок. Он бросает ее на столик у диванов и сам встает на кухне. Есть хочется чуть больше, чем яичницы, и он даже увлекается — до момента, пока не слышит громкий звук падения и хруст. Оборачивается он резко, едва не уронив сковородку, и сначала смотрит вниз, на хрустнувшие под собственным весом мраморные изгибы. Около стола, касаясь явно ушибленной ноги, встает Кавех с копной чертежей, очевидно не разобравший дорогу. Кавех смотрит круглыми глазами, подбирается, явно ожидая еще одной вспышки ярости. Но Веритас не вскидывается. Он переводит взгляд обратно вниз, на сломанную, изначально негодную модель. Модель будущего подарка для Кавеха. Ничего из себя не представляющую. Просто с этим же хрустом в голове Веритас действительно определяет свои желания. Сам ломается — как тонюсенькие колонны и кусок черепицы. — Знаешь, — говорит он сам, спокойно, не улыбаясь, — мне действительно будет лучше в приюте, чем с тобой. И Кавех вздрагивает — крупно, всем телом, ладони его расслабляются, и несколько свитков падает из его рук, шелестящими движениями распадаясь по полу. Веритас смотрит на них довольно долго, а когда поворачивается к Кавеху, вздрагивает сам, открывая рот. У Кавеха по щекам стекают слезы. Веритас сжимает кулаки так, что ногти до боли упираются в ладонь, делает шаг вперед — и наваждение спадает с Кавеха. Прямо рукавом утирая влажные глаза, он наклоняется, изгибаясь и подбирает свои чертежи. Размеренно, никуда не торопясь. И разворачивается спиной — не говоря ни слова, не извиняясь, да и не нужно Веритасу его извинения. Кавех уходит, молчаливый, не злой, не сорвавшийся — просто, Веритас знает, это было последней каплей. Он голыми руками собирает остатки модели и аккуратно выбрасывает их. Садится на пол в то место, которое все еще покрыто мраморной пылью. Он молодец. Он добился своего. Даже не прилагая к этому больших усилий. Веритас уже знает, что он не возьмет из этого дома ни одной вещи, когда уйдет. Вещи — это воспоминания. Он не хочет помнить — помнить что-либо об этом доме. Это будет честно. И подарок от него Кавеху тоже больше не понадобится. Веритас примощается в уголке за диваном вместе с книгой, в которой не разбирает ни слова. Он сидит так достаточно долго, чтобы скрипнула дверь, означающая прибытие Аль-Хайтама. Веритас почти поднимается, чтобы встретить его — чтобы обнять — но не он один услышал открывающуюся дверь. — Надо поговорить, — говорит Кавех, которого Веритас не видит. Говорит серьезно, спокойно, строго. — Прямо сейчас. Веритас улыбается. Это, наконец, закончится. Когда они оба проходят внутрь, к своей спальне, Веритас ныряет в свою комнату — но не чтобы спрятаться. Он давно пытался сделать простое подслушивающее устройство, просто из интереса из-за прочитанной книжки, и самый удачный образец вполне себе работал через щель двери. Испытания — трижды — прошли успешно, он неплохо слышал голоса Кавеха и Аль-Хайтама, но в третий раз он натолкнулся на звуки, которых определенно не хотел и не должен был слышать и, решив не травмировать свою психику дальше, эксперимент не продолжал. Сейчас это весьма кстати. Он ждет немного, чтобы они точно не решили выходить, и аккуратно вставляет конец полой трубки в дверной проем, там, где она крепится. Получается с трудом — но Веритас уже знает, что сработает. Он должен слышать все. Попадает он на середину предложения. — …не может больше продолжаться, — голос Кавеха тверд и непоколебим, без малейших ноток тепла, и Веритас ежится, но распрямляется — все правильно, все как должно быть. — Как он обидел тебя сейчас? — спрашивает Аль-Хайтам, но Кавех издает отрицающий звук. — Он не обижал меня сейчас. — У тебя глаза красные, — говорит Аль-Хайтам после небольшой паузы, повисает молчание — и Веритас ужасно хочет увидеть, что же там происходит, но то, что он может хотя бы слышать — это уже много. — Накопилось, — наконец, говорит Кавех. — За долгое время. Нервное напряжение так работает, и не смей со мной спорить. Ты, чурбан, легко можешь плакать. Аль-Хайтам смешливо фыркает, но и правда не спорит. — Хорошо. Не обидел. Но вызвал толчок — к этому разговору. Ты давно его избегаешь. — Это мое дело, — отрицает Кавеха достаточно резко. — Мое и Веритаса. Я просил тебя не вмешиваться. — И к чему это привело, — хмыкает Аль-Хайтам и айкает… будто от подзатыльника. Веритас посмеялся бы, если бы у него бешено не колотилось сердце. — В любом случае, ничего критичного не происходило. — Да ладно. — Ты не видел, как я вел себя, когда мы расстались. Это новая информация для Веритаса, и он быстро облизывается. Как вообще можно бросить Кавеха? Скорее представляется, что это Аль-Хайтам… был Аль-Хайтамом. Но сейчас же все в порядке? Последнее, чего хотел Веритас — вносить разлад в их отношения. Они оба не заслужили этого. А сейчас… Аль-Хайтам молчит. — Я не справляюсь с его воспитанием, — чеканит Кавех. — Я выбрал тебя в тот момент, и он ощутил это. — Ты бы выбрал иначе, если бы это повторилось? Нет, думает Веритас. И не надо. Правда не надо, он бы не хотел этого. Кавех все же молчит, прежде чем говорит: — Я был бы с ним мягче. Он плакал, Аль-Хайтам. Он не собирался делать тебе больно. Он виноват — и извинился перед тобой, вы решили этот вопрос вместе. Если бы он не считал себя виноватым сам, это был бы другой вопрос — и другие разговоры. Но он не желает тебе зла. — И он виноват перед тобой. Сейчас. Не меньше, а то и больше, чем ты виноват перед ним. — К чему ты вообще ведешь? — Кавех откровенно изумляется. — Это ты сказал, что так больше не может продолжаться. Снова повисает молчание, прежде чем Кавех соглашается. — Да. У всего этого есть только один выход.