Хороший полицейский

      Полуфабрикаты, иногда готовая лазанья, оладья, спагетти и супы занимали полочки в холодильнике. Изредка с получением стипендии туда заглядывали и упаковки WOK, и слайсы пиццы. До неё заваривал лапшу в пластмассовой упаковке и заедал её печеньем. Дима всё откладывал момент готовки, забывал про такое понятие, как «срок годности». Продукты, соответственно, портились, приходилось выбрасывать. Поэтому он был готов хоть порисовать для знакомых за скромную плату или еду, но не стоять у плиты.       Если бы его попросили закончить фразу «лучший друг человека — это…», Дима бы сходу ответил — микроволновка. Сунул готовое блюдо в микроволновку, утолил мешающий заниматься делами голод и снова включился в рабочий процесс.       До диагностирования депрессии Дима ещё мог побаловать себя обожаемыми булочками с маком, съел бы с удовольствием хоть всё с прилавка, но помнил, что всего должно быть в меру. Родители в детстве запрещали им с сестрой объедаться сладостями. Сахар в чистом виде вообще был под строжайшим запретом. Исключением выступала лишь выпечка и не очень сладкий шоколад.       Их с Верой мама до замужества работала манекенщицей, поэтому с профессиональным опытом рассказывала о питании, приучала к полезной пище, к замене сладкого фруктами. Но, как и любым детям, им с Верой было не до чистой кожи или здоровых зубов. Им нестерпимо хотелось попробовать вкусностей, которые им не давали. Однажды ночью они пробрались в кухню и набрали полные ладони конфет, как вдруг включился верхний свет. Подкравшийся со спины отец не стал их ругать. Присел за стол и очень мягким, ласковым голосом сказал, что если они съедят всё то, что набрали, сахар в их организме подскочит до невероятных значений. И они погибнут от его избытка, не дождавшись скорой. Вера сразу разревелась, а Дима принялся её утешать. Отец снисходительно смотрел на них, а потом велел собрать все конфеты с пола, выбросить и вернуться спать в детскую.       Во время курса лечения еда потеряла всякий вкус. Что выпечка, что свежие овощи — Дима замечал разницу лишь в структуре. Твёрдую корочку мучного, влажность и мякоть овоща. Но и то, и то, не ощущалось сочным, солёным или сладким. Падало вниз по пищеводу и хоть чем-то наполняло урчащий желудок. Еда казалась безвкусной. Но Дима ел. Врач сказал, что таблетки нужно пить до приёма пищи и после него. Без них Дима чувствовал себя хуже. Приходилось есть, чтобы принимать их.       Пища для Димы стала сродни топливу. Никаких гастрономических пристрастий, исключительная потребность заставить тело функционировать, как положено. Таблетки он уже не пил, но без еды чувствовал бы себя вялым, сонным, раздражительным, мёрзнущим, с издающем китовые арии желудком и сухой, трескающейся кожей. Окружающие бы начали обращать на него внимание. Дима же, наоборот, хотел, чтобы от него все отвязались. Никто не задавал вопросов, не лез с предложениями помочь и не набивался в собеседники.       Он вспоминал маму. Её не стало, ещё когда они с Верой перешли в десятый класс. Так и не вернувшись на подиум с их взрослением, она начала заниматься реставрацией предметов искусства и рисовать на заказ. Всё бы ничего, но регулярные ссоры с их отцом стали причиной появления дома бутылок вина. Она обещала им с Верой, что это временное, что она прекратит, но количество пустых бутылок продолжало расти. Из блистательной блондинки в свете софитов и вспышек камер, их мама превратилась в блёклую версию себя. Кожа серая, как у статуи, губы еле розоватые, на руках выступали синие вены, светлые волосы казались бесцветными, голубые глаза потускнели. То время, пока отец работал в Москве, она не жила, не выживала, а как будто обтекала жизнь за годы до смерти. Готовила, убиралась, работала, спрашивала, как у них с Верой дела, но всё с полным равнодушием в глазах, вялых жестах холодных, с потрескавшейся кожей, рук и заплетающимся языком. Почти не ела, лишь пила вино, иногда запивая им успокоительное.       В последний день села за руль после нескольких бокалов и уже не вернулась. Отец прилетел из Москвы на похороны и хотел увезти их с Верой в столицу, но они запротестовали, не желали терять нового друга.       Дима не планировал ничего рассказывать Олегу, но он всё равно обо всём узнал. Вера проболталась. Олег неудачно пошутил при встрече. Бросил, увидев их мрачные гримасы, что с лицом, мать жива? Вера кинулась к нему на шею, разразившись рыданиями. Дима держался отстранённо. Его коробило то, что он почти ничего не чувствовал. Ни грусти, ни печали. Они годами видели, что происходило с их мамой, просили её прекратить, звонили отцу и упрашивали вмешаться.       Ничего. Ничего не менялось. Рано или поздно она бы попала в неприятности. Они ничего не могли сделать, только наблюдать.       Вера ревела, никак не в состоянии успокоиться. Плакала днём, просыпалась и всхлипывала ночью. Так продолжалось две недели. Олег сбегал из детдома, проведать их. Дима ругался, боялся, что его хватятся, потом будут долго читать нотации. Олег отмахивался, твердил, что им он сейчас нужнее, чем воспиткам. С фуриями в юбках потом как-нибудь разберётся. Дима смирился, просил об одном — не попадаться на глаза их отцу. Не хотел ни с кем ссориться, а они бы все рассорились, если бы отец догадался, что Олег и был новым другом, что из-за него они с Верой не захотели покинуть Петербург.       Пустой взгляд, нежелание ни есть, ни жить, сидеть на таблетках, отсрочивая день смерти — всё это Дима начал замечать и у себя после отъезда Олега. Вера, любящая сестрёнка, — единственное, что удерживало его от повторения судьбы мамы. Больше всего он боялся, что второй смерти Вера не переживёт.

***

      Они бродили по гранитным набережным, гуляли вдоль каналов, забирались на каменные ограждения. Дима открывал очередной скетчбук, пока не заполненный рисунками переходов, строчками из песен или цифрами, и принимался делать зарисовки лиц случайных прохожих. Замерял пропорции на глаз, штриховал, хватался за ластик и снова штриховал до дыр на бумаге, стремясь постичь незримый, недосягаемый идеал. Преподаватели в художке твердили ему — бросай, не твоё, занимайся академическим рисунком, в нём добьёшься успеха.       — Забей на них. Им не нравится, они не рисуют. Выключи голову, сожми карандаш покрепче и рисуй как хочешь и что хочешь. Ты не на занятиях, оценки не будет. Вдохни, выдохни и приглядись к баристе в соседней кофейне или к парнишке в кепке, пускающему мыльные пузыри на том берегу. По мне, так классный портрет получится. Ну а если смажется, то будет абстракцией в стиле Малевича или Пикассо. Карандашом всё перечиркай, чем тебе не «Чёрный квадрат»? Или рисуй меня. Уже рисовал и не загонялся! Я весь в твоём распоряжении. В любом стиле, каким видишь — таким и изобрази.       Олег включал спокойную музыку на его телефоне (обычно это были Pink Floyd или The Beatles), растягивался во весь рост на холодном камне, клал голову ему на колени и расслабленно лежал на спине. Мог перевернуться на бок, но в таком случае Дима тянулся придержать его, отгораживая от перспективы купания в водах расплескавшейся Мойки или Фонтанки.       Рисовал до стёртых грифелей. Исписал альбомы, перешёл на тетрадные листы. Несовершенно, зато ему наконец-то нравилось делать это не для кого-то, не ради оценки, а потому что сам этим горел.       К тому же Олег давал его скетчам названия песен, под которые они писались. Мелочь, а Диму это вдохновляло не останавливаться. Когда ещё он бы смотрел на портрет рослого мужчины с ирокезом, названный «Комфортное онемение», или набросок милой девушки с винтажным зонтиком от солнца и карманной собачкой под названием «Спроси меня, почему»?

***

      От каналов и в летнее время веяло сыростью и холодом. Выстраивая маршруты по городу, Дима выбирал такие, где бы прошёл вдоль домов или по узкой дорожке бордюра, но не свернул на канал, не разглядывал бы курсирующие по нему кораблики и катера.       Рисовать людей в открытую, мазками карандашом, набросками — это Дима оставлял для работы, фотороботы на бумаге. В отрыве от них практиковаться пропало желание.       Голоса, шум машин и завывание ветра — всё сбивало с толку, мешало сосредоточиться на белом листе и трясущемся в пальцах карандаше.

***

      Они прятались от внезапно начавшегося дождя в «колодцах», на остановках общественного транспорта и при выходе из метро, держа, растянув, чтобы прикрывала обоих, кожаную куртку Олега. Стараясь согреться, стояли так близко, что чувствовали дыхание друг друга.       — Ты не перестал курить. — Замечал Дима через мутные разводы на стёклах очков.       Изображение вдруг становилось чётче, когда по ним проходилась бумажная салфетка или платок. Волков оставил затею использовать рукава кофты. На стёклах после подобной чистки появлялись мелкие ворсинки и крохотные трещины.       — По сигарете в неделю. Соскочить труднее, чем я предполагал, — отвечал Олег. — Не стоило тогда давать тебе леденцы. Мята не так пахнет мятой, как ей пахнешь ты.       — Зато я закончил посещать психотерапевта и почти не пью таблетки, иначе бы пропах лекарствами. — Дима гордо запрокидывал голову, приподнимался на носочках, если не находил рядом лестницы или другого возвышения, и тихо смеялся.       — Вот так парадокс — ребёнок с ароматом пенсионера, — но вслед Волков добавлял, ощутив предупредительный укус острых зубов в щёку: — Тебе идёт быть здоровым, хоть кусаться начинаешь.

***

      Дима купил зонт. В Москве с дождями все ещё обстояло нормально, но Петербург встречал проливными ливнями в осеннюю пору. Зонт лежал в чехле, редко покидая рюкзак и часто выручая своего обладателя, попавшего в очередную грозу с раскатами грома.

***

      Они болтали обо всём подряд.       Волков рассказывал об изнанке детдома. Как продолжал успешно прятать гитару, чтобы не сломали. Репетировал в безлюдной библиотеке, пока в холле младшие дрались за пульт от телевизора, задиры опять до кого-то докапывались, а девчонки кричали драными кошками и цапались за единственный, украденный то ли у спонсоров, то ли у воспиток красный лак для ногтей.       Дима же делился Наполеоновскими планами сестры за два года подтянуть математику, биологию, а так же химию и податься в ветеринарию после одиннадцатого, говорил об утверждённом расписании показов в художке, о ремонтных работах в городе, очередном перекрытии станции метро и начале выставки плакатов времён Союза.       К историям про насилие, воровство и сигареты в «Радуге» он привык. Поначалу в немом шоке таращился на Олега, не понимал, почему он так спокойно, будто телеведущий из прогноза погоды, об этом ему сообщал. Но потом понял — для Олега такая жизнь, что для него школа и секции. Он приспособился, его этой средой было ни удивить, ни напугать.       И ведь сколько ещё сирот жили так же? Ладно, Волков за пять лет пребывания в детдоме, каким-то невообразимым способом так ни с кем не задружившись, осознавал, что нельзя нарушать закон. Без подколок не обходился, отшучивался, что вот пойдёшь в колледж, сразу на радостях ювелирку ограблю и положу всех охранников или рвану в место, начинающееся на «С», заканчивающееся на «ирия».       Но другие…       Они, определённо, виновны в кражах, но невинны в мотивах и привычках их совершать. Для них воровство — не воровство, а одалживание на безвозмездной основе. Обычный полицейский им это не втолкует. Олег ему правильно сказал — нужно стать хорошим, нет, лучшим, чтобы помогать другим учиться жить по единому закону, а лишённым справедливости, обвинённым без суда и следствия дать её. Чтобы не было чего-то, вроде:       — Если в квартире начнётся сильный пожар, ты же не станешь тушить его, а позвонишь в МЧС? — интересовался Дима.       — Ага, — кратко отвечал Олег.       — Если тебе станет плохо, очень плохо, ты же наберёшь скорую или обратишься в больницу? — медленно подбираясь к главному вопросу, продолжал Дима.       — Зависит от того, насколько плохо, но да. — Пожимал плечами Волков.       — Так почему же, если тебя ограбят или ты вступишь в уличную драку, — не обратишься в полицию? — негодовал Дима. — А если увидишь, как кого-то грабят? Убивают? Не позвонишь?       — Чтобы меня ещё вором или отморозком выставили? — щетинился Олег. — Это ты — домашний ребёнок без приводов. Наш сочтём исключением. А я сорвал джекпот главного подозреваемого в любом движе! Будут убивать — назло мясникам возьму и не сдохну, но шавкам не позвоню!       Потому что полицейские обязаны помогать, это их долг. Каждый человек заслуживает честного правосудия, защиты себя и своих прав. Полицию не должны бояться, ей должны всецело доверять.

***

      На выпускной в девятом классе Дима не пошёл, забрал аттестат в красной обложке вместе с похвальными листами за активное участие в жизни школы и класса и позвал гулять уже не первый раз сбегающего в город Олега. Он тоже сбегал, из школы… громко сказано…уходил с необязательных элективов, пропускал физру, договариваясь с учителем, что сдаст все нормативы, поучаствовав в очередных соревнованиях или эстафете. Научился благодаря доводам Волкова о том, что мир не рухнет, как и школа не развалится, если он перестанет брать на себя слишком много, отказывать в просьбах других преподавателей потратить время на рисунки плакатов или участие в предметных олимпиадах.       Впервые за девять лет обучения Дима не сидел за партой все семь, а то и восемь уроков, и не чувствовал угрызений совести за это. Он переодевался в раздевалке из опрятной школьной формы в припрятанные в ранец помявшиеся футболку, свитер на случай заморозков и джинсы и бежал на встречу.       Пока одноклассники и сестра веселились дружной компанией на выпускном в кафе, он с Олегом пил яблочный сидр и разрисовывал из баллончиков с краской, подаренных Чайкиной (которая отправилась в очередную экспедицию в поисках древней реликвии, забрав с собой пса), голые стены заброшенного цеха Кировского завода. Если бы не сидр, от которого его повело, как от крепкого алкоголя, он бы и не решился позвать Олега полазать по заброшке.       Здание внутри было окутано каким-то особым потусторонним мраком. Пустые коридоры, расписанные граффити стены, помещения без мебели и дверей, железные конструкции сочетающиеся с пробившейся через бетонные плиты пола травой, и свет, льющийся через множественные маленькие окошки под высоким куполом потолка. Из глубины цеха доносились скрипы, звяканье металла.       Но без сидра всё это выглядело как: небезопасно, очень небезопасно и «давай уйдём отсюда, я не хочу лечь в больницу, когда эта лестница провалится подо мной, я сломаю ногу, а потом нас ещё поймают охранники или полицейские».       По прохудившейся крыше забарабанил дождь. Ветер выл в тишину диким зверем, скрёбся по металлическим балкам, разбрасывал редкий мусор на этажах, поднимал в воздух пыль.       Дима признался, точно помнил, что признался, несмотря на то, что утром не мог воспроизвести в памяти ни то, о чём они разговаривали, ни как добрались до его дома на Нарвской, что колледж искусств отменяется, и год точно они будут стабильно видеться, а потом как Волков решит с поступлением, в Питере ли останется или переедет.       Переехал, в Москву, не куда-нибудь, а поступил в МГУ с приличными баллами, хвастался студаком по видеосвязи, хвалился стипендией, с которой планировал откладывать на кулинарные курсы.       — Не впишусь в группу как гитарист-самоучка и сам себе певец без корочки из музыкалки, то хоть с экономическим открою своё дело. Посмотрю по ситуации, так ли кондитерство окупается или стоит начинать с чего-нибудь ближе себе. Но я дам знать точно, ведь мне понадобится дизайн оформления. А кто его нарисует, если не самый талантливый и замечательный художник, на которого я сейчас смотрю? Ты мне так гитару расписал, что все про тебя спрашивают. Дорос уже до заказов?       Дима не уставал повторять, как его переполняет гордость. Их подготовка летом, осенью, зимой и в отрезке весны дала ожидаемый результат. Но первая сессия стала и последней. Олег обещал, но не приехал в феврале, не выходил на связь, а потом вовсе написал об армии. Даже не так, поставил в известность перед фактом.       Вокруг Димы собиралось много людей. Олег говорил, это потому, что он сиял вместо солнца. Окружающих это привлекало, вот они и тянулись к нему. Пока он светился, считал обязательным уточнить Волков.       — Если тебя обступают кругом только тогда, когда всё лучшее и светлое в тебе рвётся наружу, ты радуешься каждой мелочи, то ни в коем случае не сближайся с такими людьми. Не ты им нужен, а то, что ты можешь им дать, это опасные типы. Ладно, используют, но и в авантюру втянут. Потом будешь раны зализывать. Поверь моему опыту, — озвучивал свою позицию Олег.       Дима прислушивался к советам, хотя и сохранял веру в то, что люди вокруг не так ужасны, чтобы использовать, лгать, манипулировать. И в кромешной темноте душ Дима был способен разглядеть отблеск света. Но к дружбе стал подходить осторожно, без прежней детской наивности, так свойственной его сангвиническому темпераменту. Допускал множество знакомых и хороших знакомых, но друзей легко пересчитал бы по пальцам одной руки.       Девушка, как же её звали… Лидия? Лада? Лера? Лилия? Лиля! Лиля Абраменко! Брюнетка из переулка, которая в пылу схватки с местными гопниками его чуть ножом не пырнула. Они сбегали от увидевших драку полицейских, а затем, когда скрывались от стражей порядка в подъезде одного из ближайших домов, Лиля поцеловала его в губы за поддержку в неравном бою.       Две встречи, одно свидание. С ней Дима мог бы начать выстраивать отношения.       Отличная девушка — немного выше него, спортивного телосложения, одета как уличная гроза бандитов. Короткие тёмные волосы, карие глаза, некоторая национальная изюминка во внешности. Разве что, кроме русского, Абраменко других языков народов, населяющих Россию, не знала. А ещё она невзлюбила полицейских из-за детской травмы и косилась на него, студента университета МВД. Дима чуть было не спросил на первом и последнем свидании, а умеет ли она играть на гитаре и какие рок-группы слушает.       В тот момент в его голове что-то щёлкнуло. Ни чем она увлекается, ни что ей интересно, ни где учится, ни чем живёт, а умеет ли она, девушка с явными корнями из тюркской языковой группы, недоверчивостью к полицейским, в высоких сапогах на шнуровке и кожанке, разве что не носящая сдвоенный кулон на шее, играть на гитаре и какой рок, не поп, не джаз, не классику, слушает.       Он уверился в том, что у них ничего не получится, и дело вовсе не в Лиле.       Дело в том, что, целуя её во второй раз, он представлял, как сделал бы это с другим человеком. Притянул бы к себе за лацканы кожанки, заключил бы угрюмое лицо с редкой щетиной в ладони и целовал отдающие сухостью, мятными леденцами и дымом губы до головокружения, пропускал нечёсаные тёмные волосы через пальцы, касался расправленных плеч, упирался ладонью в твёрдую грудь.       Стыд, страх и желание — три столпа, на которых держался его мир, изменённый под влиянием этого человека. Рядом с ним желание безжалостно перекрывало другие два.       Одно сообщение в соцсети спустя год, и уже студент-первокурсник бросил все дела, забил на пары ради назначенной встречи.       — Я долго не мог решиться, чтобы сказать тебе, — одинаково начиналось у обоих.       — Ты для меня больше, чем друг. Я знаю, что это неправильно, что так быть не должно, ты мог бы встречаться с моей сестрой, но не со мной, потому что это нормально. Я тоже пробовал с девушкой, но она не была тобой, поэтому мы сразу разошлись. Ты — самое неправильное в моей жизни. Если бы не ты, я бы так и грезил об архитектурном, ставил чужие интересы выше своих и считал, что полиция у нас в стране самая законопослушная и справедливая, но ты, ты всё изменил. Я с тобой как-будто заново родился, обрёл свободу, себя. Мне сложно, я не понимаю, что мне делать, мне нужна твоя помощь.       — Меня заприметила одна контора. Пригласили к себе частником с условием, что год мне ещё служить в специальных войсках. Я согласился. А у тебя что за новости? Слушай, когда ты так молчишь, мне прям не по себе становится. С учёбой что-то? Опять отец? Вера? Москва на тебе так сказывается? Не скажу точно, когда вернусь, но до отъезда месяц буду в городе. Ты пиши, звони, мне всё легче под твой ритм подстроиться.       «Почему?» — Дима не представлял, кому был адресован этот вопрос, вставший комом в горле.