Мясокомбинат

***

[1 января, под утро]

— Я поэтому просил резинку не снимать.       Между лопаток Грома скатываются капли пота, волосы по всей голове мокрые и взъерошенные, позвонки на сгорбленной пояснице торчат, натягивая смуглую кожу. Птица прожигает взглядом спину, пытаясь представить, что сейчас чувствует Игорь. Когтистые пальцы впиваются в пододеяльник, всё упорнее натягивая его на поджатые колени. Сердце начинает пропускать удары, дышать становится тяжело — Игорь сидит, замерев, и отсутствие реакции пугает Птицу больше, чем если бы он начал кричать.       Или даже если бы замахнулся. Для Птицы это было бы куда привычнее. Знакомо. — Оно через слюну не передается, думаешь, я б стал тогда с тобой так лизаться? Не, ну… там есть какой-то процент в слюне, но он незначительный совсем… Презик у нас не рвался, всё хорошо будет…       Разумовского самого от себя воротить начинает: никогда ни перед кем не оправдывался, не чувствовал толком ни вины, ни стыда, а тут — три в одном флаконе, вот тебе и самобичевание, и уколы совести, и к самому себе отвращение. А еще жалость — так жалко себя стало, что аж слезы собрались на глазах. За окном, уже вдалеке, слышатся разрывы очередных салютов. Под окнами — тут же завывания уже убуханных в хлам на приподъездных скамейках. Птице кажется, что Игорь даже не дышит, но наконец он слышит его голос, железный, напряженный и как никогда низкий: — Я, когда тебя отмудохал, костяшки разбил.       В тот вечер, кроме своих костяшек, Игорь разбил еще и сердце Разумовского. Трещины тот до сих пор пытается склеить по заветам Шкипера. — Там тоже вероятность небольшая… но… можешь провериться. — Блядь.       Гром хватается за голову, роняя острые локти на колени, опущенные на пол. Продирается пальцами через спутанные волосы, тянет и пыхтит куда-то себе под нос. В голове Птицы сто вариантов по типу «прошу, прости меня», «что я могу сделать?», «так сложились обстоятельства» и еще целая дюжина. Но молчит, плотно сжав губы, понимая, что любое его слово выведет Игоря из себя до конца.       Но тогда Птица не был бы собой. — Никто не просил тебя делать из меня котлету. Повторяю, ты скорее всего не заразился. — Хватит. Не говори ничего.       Такая желанная, наконец полученная обратная реакция — именно та, которую хотел бы урвать Разумовский — распаляет привычно, по-старому: слёзы отступают, кадык перестает дергаться, пальцы выпускают скомканные края одеяла. Его лицо искажает острая выстраданная ухмылка. — Что, Гром? Всё ещё любишь?       Синхронно замирают. Птиц кожей ощущает, как от Игоря в него врезаются одна за другой волны отчаянной злости и безысходности. Доля секунды — Разумовский вжат в кровать с цепко обвившей шею ладонью. Он наконец видит лицо Игоря, глаза, наполненные сожалением и злостью… сожалением за них и злостью на себя же. Птица насмешливо хрипит, совсем не пытаясь вырваться: — Помотросил и бросил, герой? — Слушай внимательно и запоминай. Ключ видишь? Второго нет. Этот я беру с собой. Приду тогда, когда посчитаю нужным. Может быть, завтра, может, через неделю. В холодильнике тебе хватит еды, че-нить сообразишь, не маленький. Выкинешь какую-нибудь хуйню — никогда больше от меня помощи не дождешься. Все понял или повторить?       И хоть некоторые слова впились лезвием под кожу, Птиц стреляет глазами и, пока Игорь ждет смиренного и вразумительного «да», Разумовский вскидывает бедра, касаясь пахом чужого живота и не только. До этого совсем не помнили о том, что оба до сих пор в чем мать родила. — Повтори вчерашний вечер, Игореш…       На такую банальную манипуляцию, член, отдельно живущий от Грома, сразу же реагирует и начинает твердеть — Птица выставляет себе десять очков. Рука перестает сдавливать шею, Гром наклоняется к губам. — Еще раз так назовёшь, разукрашу ебло, как в первый раз. — С тобой каждый раз, как в первый, любимый.       Игоря разрывает между неистовым желанием въебать по нахальной роже и между желанием выебать, задрав ноги к себе на плечи, забыв обо всей этой хуйне. Но стойко держится из последних сил, вглядываясь в колючую желтизну глаз. — Запрёшь меня здесь, пока всё как рукой не снимет? Серьёзно? — Я хотя бы… что-то пытаюсь придумать. — Ты пересмотрел фильмов про торчков, если думаешь, что это поможет. По-хорошему, мне нужно просто пойти в нашу админку и всё… рассказать. Но я не хочу в этот пиздец под названием наркодиспансер, понимаешь? Ты их видел? Мне снаружи впечатлений хватает. Меня там за человека считать не будут… — Пожалуйста.       Разумовский будто лишается дара речи на какое-то время. Полностью обезоружен перед едва прозвучавшим надломанным голосом. Кончики пальцев нежно, почти невесомо гладят по шее. Большой очерчивает линию подбородка. Гром боится смотреть в глаза, когда дарит нежность — а дарит он ее, кажется, будто впервые. По крайней мере, Разумовскому. Птица всматривается в лицо сверху, в каждую ссадину, родинку, в каждую мимическую морщинку — во все, что, может быть, как-то могло скрывать от мира настоящего Игоря. Он-то и сам от себя прятался, защищался от всех и вся кулаками и этой прямотой невпопад. В его «пожалуйста» было больше любви, чем в полночном признании. Руки будто сами подкашиваются в локтях — Гром ложится сверху, кожа к коже, но все еще не отказываясь от опоры на кровать, чтобы не раздавить. Молчат. На спину медленно и несмело ложатся руки Птицы. Гром дышит в самое чувствительное место между плечом и шеей — Птице всё больше хочется ощутить там чужие зубы. — Я не ебу, что мне с этим делать, но я точно знаю, что никогда не соглашусь на это. Нет. Вот будь ты шейхом и отвали ты мне увесистую пачку на рехаб за бугром, да хоть щас, даже портки не искал бы, тут же б побежал.       На чёрном потолке то и дело мелькает свет, рождая живые тени, рассказывающие Птице, что будет дальше. Это был их первый и последний раз. Игорь поиграет в сочувствующего героя какое-то время, потратит немало времени и сил на убеждения в том, что всё будет хорошо; всё будет хорошо с ним, но не с ними; у него, но не у них. Разумовский сам не заметил, как допустил эти мысли о том, что они могли бы быть… вместе: когда закончат школу, когда обзаведутся жильем, когда захотят чего-то от своих жизней и повернут их в новое направление; как Игорь с раскрасневшимися щеками произнесет что-то вроде «давай встречаться», только в его исполнении это звучало бы куда менее слащаво. Птица впервые захотел этого.       Того, что есть у всех. — А ВИЧ… эта срань со мной уже почти год, я пью таблетки, меня регулярно водят на анализы, и всё вроде как не так плохо, как могло быть… и да, я — ходячее доказательство полезности всех тех школьных лекций про наркоту и грязные иглы. Я — еблан, похоронивший себя уже сейчас, и…       Слёзы получается спрятать в любезно подставленном плече. Остаток монолога приходится отложить на потом, а пока — дрожать в чужих руках, обвивая спину, прятать зареванные глаза и пытаться дышать. — Эй, эй, ну чего ты… я, конечно, не какой-нибудь профессор, но вроде… при правильном лечении можно прожить столько же, сколько прожил бы здоровым. Ну… около того… — Да при чём тут… похуй, это был мой выбор, Игорь, я знал, но я выбрал забить, понимаешь? А ты… у тебя этого выбора не было…       Гром вспоминает красный снег. Сбитые кулаки. Лицо Птицы в крови и слезах. И до последнего — его попытки всё объяснить. — Ну… был на самом деле. Ты не виноват.

***

[спустя несколько недель после ссоры Олега и Сережи, середина ноября]

      Олегу хорошо. Он давно мечтал об этом: как сможет открыто намекнуть Сереже хоть на какую-то близость, как в ответ получит не встревоженный взгляд загнанного в угол зверя, а взгляд, переполненный взаимным желанием. Сережа скользит горячим языком по члену, стоя перед Волковым на коленях, тот почти не открывает глаза, а когда наконец начинает сосать, беря наполовину, Олег не может отделаться от мыслей, возвращающих его в тот день, когда Сережа признался. Дверь в туалет оказывается не закрытой, в висках начинает стучать, когда скрипят петли, и на пороге появляется он. — Развлекаетесь?       Птица застает их врасплох. Сережа сразу тушуется и, оцепенев, продолжает сидеть на полу с раскрасневшимися щеками, пока Волков сжимает кулаки и сверлит второго Разумовского угрожающим взглядом. — О, не смущайтесь, я давно за вами наблюдаю, — Птица лишь кокетливо опирается о косяк дверного проема и показательно кусает губы. — Ты извращенец… — Не больше, чем вы, сладкий. Не красней, Серёнь, я давно смирился с тем, что ты влюбился в хача с собственническими замашками. Любовь зла, полюбишь и… — Уёбывай! — Олег не выдерживает такой дерзости и демонстративно бьет кулаком по стене, заочно представляя там эту нахальную рожу. — Видишь ли, у Сережи мало опыта; сосет он, могу предположить, отвратительно, конечно, он научится, но… если ему поможет профи, то он схватит на лету, поверь.       В следующую секунду Олег видит двух братьев у своих ног: с пеленой на глазах, в собственной слюне, стекающей по шее, с непреодолимым желанием урвать себе настолько много, насколько возможно; заглатывающих по самые яйца по очереди, давясь и кашляя; мычащих от удовольствия, пока головка бьется в горло. Они то уступают друг другу, и тогда один ждет, поскуливая и елозя по полу от нетерпения; то обсасывают в два языка, поднимают взгляд, и Волкова бросает в холод от осознания того, что ни один из них — не его Сережа.       Он просыпается в поту, держась за выскакивающее из груди сердце. В глаза тут же бросается стояк, будто смеющийся над ним из-под марселевого одеяла. Сережа тихо спит на соседней кровати.       «Блядь.»       Сережа прогуливал всё больше уроков; всё больше получал двоек. Он похудел до такой степени, что растянутые горловины футболок сползали вниз по одному из плеч. Неделю тому у него наконец проклюнулась первая поросль на лице — он комплексовал из-за этого весь пубертат. День ото дня все пацаны организованной толпой брились у старых раковин, а Сережа максимум подмышки в душе подбривал и уходил под колкости остальных о том, что он, наверное, пизду между ног прячет. И хоть все друг друга видели голышом не раз, это не мешало сыпаться всё более изощренным унижениям. Только регулярные запугивания и битьё для профилактики в исполнении Волкова помогало поставить всех на место. Олег не уставал убеждать, что «всё с тобой нормально, Серый, зато резаться меньше будешь, а то видишь, какой я покоцанный хожу».       Олег находит Сережу после обеда в комнате на кровати, свернувшегося калачиком и смотрящего на серое небо за окном. Теперь это стало его типичным времяпрепровождением в выходные. Волков садится за его спиной, кладя руку на плечо и невесомо поглаживая. — Серый? Помнишь, ты всегда возмущался, чего у меня щетина так рано появилась, еще и нормальная, и говнился на свои три волоска? Помнишь?       Сережа никак не реагирует. — Ты, видать, давно в зеркало не смотрел. У тебя теперь тоже растет, смотри какая, — пальцы очерчивают линию челюсти и подбородка, легонько спотыкаясь о жесткие волоски. — Пойдем сбреешь. А то сильно уже. М? — Отстанешь, если пойду? — Сережа раздраженно отдергивает лицо от чужой ладони. — Подумаю!       Первый порез происходит почти сразу — Сережа шипит сквозь зубы, смотря как в зеркале ранка наполняется кровью. — Давай я?       Разумовский не задумываясь отдает бритву и, не забыв закатить глаза, поворачивается к зеркалу спиной. Волков добавляет мыла, пузырящегося на мокрых пальцах, на шею и щёки. Только когда лезвие ложится на кожу над пульсирующей артерией, Сережа поднимает глаза. — Прости меня, Сереж. — За что?       Олег мастерски и безболезненно сбривает всё, что попадает в поле видимости, то и дело смачивая бритву под краном. — Ну, что… ударил тебя. Я не должен был… Мне пиздец стыдно и больно за это. — Проехали. — Нет, не проехали, — Олег откладывает станок и стягивает с плеча полотенце, стирает воду и остатки мыла с Сережино лица, настолько нежно, насколько это вообще возможно. — Ты — самое дорогое, что у меня есть. Я, может, вообще… только благодаря тебе человеком и вырос. И нет… слов таких, чтобы я выразил, как сильно… как сильно я… тебя, ну… люблю, в общем…       Олег смотрит себе под ноги, кажется, с самыми красными щеками, которые когда-либо у него были. Сердце бьётся о рёбра, вот-вот из груди выскочит, горло, словно клешнями сжимают, от чего голос начинает дрожать, но Волков упорно продолжает держаться: — Не умею я… нормально говорить, ты ж знаешь. Трудно мне все это… озвучивать. Но… я не должен был тебя заставлять учиться, куда-то поступать, делать вид, что ты смог с этим всем так быстро справиться, я такой дятел, Сереж… — И ты прости меня… я тоже… тебя люблю.       Одни руки ложатся на спину, другие — на плечи. Волков прижимает к себе крепко и так, как давно Сереже не хватало; будто готов заслонить от пули или ножа, вымолив прощение хотя бы у собственной совести. Сережа жмется в ответ ближе, теснее, обвивает руками шею. — Пообещай мне, пожалуйста, что… — Я никогда больше тебя и пальцем не трону, Сереж. Обещаю. Только если сам не попросишь.       Что-то падает с плеч и позволяет наконец рассмеяться.

***

[январь, через неделю после Нового года]

      В участке пахнет свежей краской и куревом. Игоря в приемной встречает недоверчивый взгляд и куча вопросов, после чего — звонок в кабинет: «Говорит, что к вам, Фёдор Иваныч, да, Игорь». Он тут же влетает в приемную, в расстегнутом кителе и только что пролитым на рубашку кофе, кидается обнимать и причитать: — Что ж ты так долго не заходил, Игорек! Стало быть, весь в учёбе, а? Или друзей себе нашёл? Не обижают там тебя? Ну-ка пойдём, расскажешь всё!       Игорь за обе щеки уплетает овсяное печенье с черным чаем, заедает конфетами и просто пытается забыться, пока говорит о том, как прошли последние месяцы. Он рассказывает, как несмотря ни на что не запустил школу, о том, что на детдомовской кровати вполне себе можно спать, еда, правда, не ахти, но можно и потерпеть, зато лишнего не съешь. Гром даже рассказывает про Волкова, с которым долго гонором мерились, но в конце концов подружились. Фёдор Иваныч только сказал быть с ним поосторожнее и не играться в друзей навек, когда только примириться успели. Конечно же, не смог не спросить, а не появилась ли у Игоря какая девчонка — Гром только плечами пожал, улыбнулся, сказал, не до этого было пока. Сообщил, что уже решил окончательно: школу закончит, сразу в армию, а там «к вам, Фёдор Иваныч». Прокопенко только в улыбке расплылся, по-отечески обрадовался, что Игорь продолжит дело отца. — А ещё… хотел вот вам координаты выложить — Смоленское кладбище, могила Блока, рядом с ней скамейка, за правой задней ножкой. Там кучка детдомовских закладки забирает. Ну и вот… принес всё, что найти там смог, — Игорь гордо выкладывает на стол пару маленьких зип-пакетов с таблетками и пару с порошком. — Так, Игорёк… то есть… ты вот за всем этим добром один пошел и забрал, говоришь, да? — Ну да. — И с этой красотой ты через весь город ехал? — Ну а как еще?       Прокопенко берет со стола фуражку и, повернув к себе черным козырьком, машет, параллельно ослабляя галстук. — Ой, Игорё-ё-ёк… — Ну Фёдор Иваныч… — Слушай внимательно. Геройством вот таким заниматься не надо, уяснил? Ни пока ты еще зеленый, ни когда на работу примут. Второе. Нашёл случайно — даже в руки не бери, понял? Взял — обратно положи и не вздумай никуда с этим идти. Решил ментам отнести? Пока несешь, по закону подлости тебя впервые в жизни стопанут и досмотрят, а даже если донесешь — проблем потом не оберешься. Что думаешь делать надо, если уж нашел? — Ну-у… мимо пройти, что ли? Ну как?.. — Либо мимо, либо уничтожить. Это второе.       Зип-пакеты Фёдор Михалыч сгребает в ладони и кладет в ящик стола. — Третье — у нас теперь… проблемки небольшие получатся. — У вас? — У нас, у нас. Лишь бы не у тебя. Видишь ли, Игорёк, времена сейчас такие… да что там времена… ты ж наверняка слышал, кто кого крышует обычно, а? Вот и тут без этого не обходится. Они нам — нужную и более значимую для нас информацию, а мы — закрываем глаза на некоторые их дела. — Не, подождите, Фёдор Михалыч, ладно там взрослые балуются или торчат, но тут же… тут же дети. — Подрастешь маленьк, поймешь, о чем я говорю, Игорёк. Тут без рыльца в пушку мало у кого что получается, да и не получится никогда. Надо только берега видеть. — А я это… ребят тех потрусил специально, думал, что-то хорошее, полезное сделаю… часы им отцовские… кхм… отдал. — Часы?!       Игорь стыдливо кивает. — Отцовские?!       И ещё раз, опустив глаза. — Ну… ну и натворил же ты… — Ну теперь понимаю. Ладно… ничего. — Да как же ничего… я тебе на выпускной организую обязательно. А отец твой… вряд ли бы на такое и рассердился. Он же тоже сначала вот такой был. Ох-х-х и заноза в заднице!       Игорь не хочет возвращаться. Они говорят об отце еще какое-то время, Прокопенко заворачивает с собой остатки печенья и конфет, обнимает крепко и трепет по волосам. Напоминает, чтобы не ввязывался в неприятности. А Игорь по дороге обратно напоминает себе, что надо прекращать жалеть о сделанном. Наверное, так поступают, когда действительно любят: приходится иногда делать то, что лучше для любимого человека, хоть он сам этого не понимает и не признает. И проклянёт на остаток жизни в придачу. Такую тонну ласковых от Птицы Гром не слышал давно. Или вообще никогда раньше не слышал. Птица был с ним откровенным, а Игорь взял и натравил на него админку, получается, сам же упёк в наркологичку? По словам Птицы, выходит, что да. Да по факту так и выходит.       По возвращении Игорь заглядывает в комнату, где была кровать Птицы. Теперь — аккуратно застеленная и с пустой тумбой справа. Скоро все вернутся из школ. Гром кладет конфету на пустую полку внутри тумбочки и, посидев молча на врезающейся в задницу сетке, уходит к себе. Когда проходит дальше по коридору и минует дверь в комнату, где жили Волков с Сережей, Игорю кажется, что с той стороны двери доносится какая-то подозрительная возня вперемешку со скрипом кровати.       «Помирились».