Мясокомбинат

***

[20 лет после событий прошлой главы]

      Гром давно взял за привычку заводить на утро по двадцать с хером будильников, но однажды наступает день, когда он просыпает даже последний из них. Когда носом проверяет пригодность последней пары носков, понимает, что единственный выход — сандалии. Но точно не в марте. На экране брошенного на кухне телефона всплывает напоминалка: «Купить Юле цветы». Пока промывает заспанные глаза ледяной водой, в раскаленной турке закипает кофе, заливая огонь. Игорь, чертыхаясь, тушит газ и пытается найти чистую чашку, параллельно ловя свободной рукой капающее с недобритой щеки мыло. Бутылка кофейного ликёра, купленная на половину последней зарплаты, тоже не радует — осталось на донышке. В чёрную жижу отправляется сначала сахар, затем ликёр. Каплю мыльной воды Гром решает проигнорировать. Нервно звенит ложка. Хотелось бы намешать белый русский, но водка закончилась еще неделю назад, а сливки вообще скисли; да и с утра… это будет новым уровнем, на который Игорь не хотел бы переходить. Мокрое полотенце спадает с плеч на пыльный пол — Гром решает, что это очередной аргумент в пользу того, чтобы вечером заняться стиркой. Шторы отвесить рука не поднимается, но узнать бы погоду — он выглядывает одним глазом на улицу: похоже на очередной серый день после еще не вставшего рассветного солнца. Красный квадрат на ленте настенного календаря надо передвинуть на 8-е. У людей выходной, но у него всё не как у людей. Плюхнувшись обратно на скомканное одеяло дивана и сёрбая горячий кофе, Гром отсчитывает «три, два, один» — телефон разрывается, вибрируя с кухни; по всем прогнозам, на экране — Фёдор Иваныч. Кислая горечь обжигает язык. В поле зрения неудачно попадает начатая пачка Richard— приходится напомнить себе, что пытается бросить уже не первый год, и продержался впервые так долго, почти две недели. Очередной глоток «кофе» помогает забить на лютое желание выкурить штуки три. Телефон прекращает жужжать после того, как отчаянно сбрасывается со столешницы на пол. Вариант с поломкой сразу отметается — даже побитый жизнью, Nokia живёт дольше, чем среднестатистический мужчина в СНГ. Чашку оставляет на столике у дивана, поверх десятка чайно-кофейных разводов. Перед выходом прикидывает, смягчит ли его очередное опоздание тот факт, что он наконец придет в форме, либо это выбесит Прокопенко еще больше — решает не тратить время и, накинув зеленый шарф поверх расстегнутой кожанки, закрывает за собой тяжелую дверь.       Пешком до метро, толкучка под землей и очередное пешком до работы — привычный путь на ближайший час, в течение которого можно заняться привычным делом: самобичеванием. Недавно задумался о том, что это, наверное, кризис среднего возраста. Ей богу, будто возвращаешься в пубертат, только вместо каменного стояка по утрам встречаешь очевидные последствия злоупотребления сигаретами, алкоголем и прочей херней. Просыпаться в 35+ без желания подрочить — определённо нечто новое в череде повседневной рутины. В свои 35+ не нажить ничего, кроме бессонницы, развивающегося гастрита и проблем с алкоголем. «Старший следователь» — звучит круто, даже слишком, но в последнее время Игорю кажется, что должность его должна называться «старший лузер» или что-то вроде того. Если с нерешенным квартирным вопросом кое-как и можно смириться — взять ипотеку там, сдавать, потом и свою конуру сбыть — то с проблемами в личной жизни не особо. С Юлей познакомились три года назад, встречаются последние два; причем встречаются в прямом смысле слова — дай бог, раз в месяц увидятся. Секс совсем не иронично отмечается в календаре крестиком. С ее работой в сети, специфику которой Гром до сих пор не понимает, Юля сама себе хозяйка в плане свободного времени, а Игорь… Игорь не чувствует себя хозяином своего свободного времени даже сидя на унитазе, потому что «старший следователь» равно «старший разгребатель всевозможного дерьма 24/7». Сначала Юля предлагала побольше спать, позже решила отдать свой консилер — замазывать синяки под глазами, а ещё патчи. Сначала Игорь ответил «ты че, я ж, ну, не из этих», а потом даже попробовал мазнуть раз-другой. А вот до использования патчей нужно еще дорасти.       Юля начинает намекать на свадьбу — Гром начинает отступать. В своих чувствах никто никогда не учил разбираться, а зря, Игорю сейчас очень бы помогло. На выходе из метро милая девушка с рыжими волосами продает букеты скукожившихся тюльпанов. Гром выбирает небольшой букет фиолетовых, расплачивается налом и, махнув рукой на сдачу, бежит дальше. Каждый раз, когда Гром видит рыжих, он не может не вспоминать: смерть отца, юность, год в детдоме.       И его. Глаза, как янтарь, и волосы, будто всполохи огня. Бесчисленные следы на коже, хранящие десятки историй. Ещё не доломавшийся подростковый голос, угловатость, острота языка и колкость взгляда. Игорь соврал бы, если бы принялся отрицать: он вспоминает о Птице чаще, чем о ком-либо другом; последнее время даже чаще, чем о Юле.       Двадцать лет назад было очень непросто решиться предать доверие Разумовского и обрубить всё на корню, по сути, своими же руками засадить его в наркологичку. Но с другой стороны, своими же руками спасти его. Хочется в это верить. Игорь надеялся на пару-тройку месяцев, надеялся, что к школьным выпускным Птица выйдет новым человеком и вот так просто начнет жизнь с чистого листа. Стоя на линейке с красной лентой поперёк груди, он понял, что всё оказалось не так просто. Розовые очки в который раз треснули, и снимать их было чертовски больно. Сразу после выпускного Гром всё же решился съездить в тот самый наркодиспансер. В регистратуре развернули, ответив что-то про конфиденциальную информацию и только ближайших родственников — в голову впервые закралась мысль: «А может быть, оно и к лучшему». К лучшему — что знали друг друга всего ничего, не успели привязаться друг к другу еще больше, что Птица не успел вернуться до конца лета, что они… до сих пор так и не встретились. К лучшему, как минимум, потому, что судьба, устроив нехилую встряску, проучила, но пожалела — анализ на ВИЧ, сделанный в тот злополучный январь, оказался отрицательным, что больше походило на чудо.       Перед тем, как навсегда оставляли свои детдомовские койки, условились с Волковым держать связь; в том числе потому, что это была, пожалуй, единственная ниточка, продолжавшая косвенно связывать Игоря с Птицей — через Серёжу. В памяти навсегда отложился разговор в тот день. Сданное постельное бельё, голые койки, пустые тумбы и летнее солнце, заливающее комнату теплом. Пылинки, танцующие в желтых лучах. Олег и сидящий слишком близко к нему Серёжа, Игорь на чьей-то кровати, стоящей напротив. — Ну ты в общем… пиши, если что, звони там. — Да, спасибо. Серёж, ты… когда узнаешь, что всё хорошо уже, дай мне знать, лады? Ну, когда Птица там оклимается, когда закончится курс лечения. Я-то надеялся, что к этому моменту он уже выйдет, но… — Знаешь, нам всем на пользу пошло то, что ты Птицу туда упёк. Не жалей об этом. Серому тоже так спокойнее. — Просто хочется верить, что там людям реально помогают. Я был бы готов и дальше терпеть его рядом в одном здании, но смотреть, как сам себя убивает… — Забей, Гром. Ты в любом случае поступил правильно.       Серёжа в том разговоре молчал, опустив взгляд: было видно, как он скучает и насколько сильно волнуется за брата. Только он мог что-либо узнать, только он мог что-то передать. Поначалу Игорь думал попросить Сережу передать один неспелый апельсин, но потом понял, что вряд ли это вызовет у Птицы приятные воспоминания. Они, может, и были приятными, многое было приятным — ровно до того дня, когда Птица, сквозь вой и слёзы проклинал Грома, наплевав на присутствие директора и остальных. Волков же просил Серёжу оставить мысли о визите к Птице, говорил, что это совсем не то место, которое хорошо на Серого повлияет. Но тот был непреклонен, и Олегу ничего не оставалось, кроме как поехать с ним вместе. Всё, что Волков с Громом смогли узнать от Серёжи, это без конца повторяемое «ему там очень плохо», «он выглядит ужасно», «сказал, что убьёт себя».       Всем троим было известно, что Птица продолжал находиться в диспансере по сентябрь. В один из промозглых осенних вечеров Грома отвлекла от выдраивания армейского туалета вибрация телефона в кармане — ради этого звонка он шёл на разные ухищрения, лишь бы иметь возможность оставаться на связи. Волков ровным голосом проговорил, что, как оказалось, Птица вышел уже несколько недель; сказал, что Серёжа до сих пор в шоке после услышанного на том конце провода, сидит неподвижно и не может поверить в то, что брат не решил важным сообщить ему такую новость. Если бы не желание облегчить страдания Серёжи, Гром бы вряд ли попросил Фёдора Иваныча пробить по базам: оказалось, что Разумовский был не так глуп в этих вопросах, как думал Игорь, и успел обзавестись соцжильём, даже оформить там регистрацию. Но визит по указанному адресу почти у черты города не принёс никакой пользы — Олег с Серёжей поцеловали дверь. Соседи сказали, что новых жильцов не слышали и не видели. Тогда все вспомнили о коммуналке на Васильевском, о притоне, из которого уже доводилось буквально выдирать это рыжее недоразумение. Но если Птица по выходе из наркодиспансера с вроде как излеченной зависимостью поперся тут же туда, то он не просто дурак — он недоумок, каких свет не видывал. Просрать такой шанс… В этот раз Игорь поступил умнее — снова заручившись помощью Фёдора Иваныча, перво-наперво узнал, что стало с той квартирой за прошедшие полгода, и, как оказалось, притон тамошний давно разогнали. Тогда Игорь впервые за долгое время ощутил, что тонкая ниточка, соединяющая его с Птицей, оборвалась. Из запасных или неочевидных вариантов оставалось одно большое ничего. В голову в очередной раз закралась мысль: «А может быть, оно и к лучшему».       Маршируя на плацу, Игорь не мог не представлять омерзение на лице Птицы, когда тот узнал бы о том, какой путь он выбрал. После дембеля — вступительные вместе с кучей нормативов; если физподготовка далась с первого раза, то со вступительными не обошлось без помощи Прокопенко. Еще никогда Игорю не было так стыдно и неудобно, хотя Фёдор Иваныч называл это «обычным делом» и говорил не брать в голову. Учёба давалась непросто, хотя Игорь из кожи вон лез; это дало свои плоды. Скоро нашлись друзья, устаканились отношения с преподами, в голове отложилось многое из тех конспектов, которые ночами переписывал по сто раз.       Игорь никому не сказал о том, что после армейки решил снова съездить по треклятому адресу у черты города. Олег с Сережей перестали ездить уже почти год тому, после четырех раз, каждый из которых поцеловали дверь. Всю дорогу сердце у Грома набирало ритм. У двери — и вовсе дыхание перехватило. Когда вдавливал пыльную кнопку звонка, убеждал себя ни на что не надеяться — не получалось. Дверь открыл незнакомый парень, может, немного младше Грома. Сказал, что студент, снимает уже давно, деньги переводит хозяину в Москву. Просить Фёдора Иваныча снова нарыть что-нибудь актуальное на Птицу язык не поворачивался, решил: «В пизду». Жив — и на том спасибо.       На третьем курсе впервые приходится отказать Фёдору Иванычу в визите на Новый год — друзья из общаги позвали праздновать к себе. От такого поступка было как-то по-особому тошно — на помощь пришёл дешёвый абсент, который подогнали пацаны, и какая-то ссанина, намешанная с колой. Там же был быстрый и неудачный перепихон с одной из девчонок. На утро Игорь не помнил ничего, кроме облёванного ободка унитаза в туалете на этаже. Первым желанием в то утро было очутиться в компании Волкова с Разумовским — Гром не мог понять почему.       Он убедился в своих догадках уже давно, сразу после окончания школы. Спросил тогда у Олега напрямую: «А вы, ну, типа вместе что ли?..». Игорь ждал ответа по типу «расскажешь кому — во сне зарежу», но, на удивление, Волков ответил спокойно и ровно: «Да». Одну из соцквартир квартир они решили сдавать, во второй — жить вдвоём. Серёжа сразу после школы поступил на ВМК в МГУ, хоть и взялся за подготовку слишком поздно. Пришлось ехать в Москву: Серому — в общагу, а Олегу — за ним, потому что Волков в этом плане за Разумовским тянулся изо всех сил — поступил на эконом какого-то московского института, тоже заселился в общагу; но бросил в первом же семестре и ушёл в армию. Грому было страшно представить, каково было Серёже весь тот год, но эти двое смогли пережить и такое долгое расставание. По возвращении Олег не мешкал и сразу подался в спецназ, но пришлось возвращаться в Петербург; Серёжа продолжал учиться в Москве и даже озвучивал идеи о создании какой-то собственной соцсети. Для Грома было до ужаса непривычно и странно наблюдать за развитием их отношений, которые всё больше становились похожими на отношения взрослых, сознательных людей. Когда Сережа закончил МГУ с отличием, он тут же вернулся в Питер, где они наконец воссоединились с Волковым.       Когда Игорь начал работать, стало проще. Не потому, что время лечит, а потому, что времени с каждым прожитым годом становится меньше, сил — меньше, желания что-либо делать — тоже меньше. Чувствительность притупляется. Становишься чёрствым. В один из рабочих будней, сидя в участке за белым пузатым монитором, Гром решил пустить в дело весь спектр своих еще немногочисленных полномочий: единственный след, который оставлял за собой Разумовский в Москве — банки и отели. Раз в месяц он получал переводы в банке по одному и тому же адресу, очевидно, за аренду; кроме того, на его имя можно было найти десятки, если не больше, броней в далеко недешевых отелях. Теоретически Гром мог бы сесть в поезд и приехать на выходные, как минимум, двое суток карауля Птицу по улочкам района, где тот, очевидно, жил. Идея эта, к сожалению или к счастью, не доросла до реализации — Гром в очередной раз заставил себя забить. Дальше — Игорь «спасался» переработками и ночными дежурствами, влезанием в драки и превышением полномочий. Когда Прокопенко посоветовал пойти в секцию по боксу или дзюдо, Игорь окончательно понял, что это постучались в дверь подавленные эмоции и проблемы с неконтролируемым гневом. Он даже попробовал, но сразу понял, что вариант провальный — в выходные не хотелось видеть даже своё отражение в зеркале, не то что толпы незнакомых людей вокруг себя в зале. Купил грушу и повесил у себя дома — в конечном счёте занятия сошли на ноль, и груша служила исключительно подручным средством для битья в моменты выплесков бесконтрольной агрессии.       Когда Волков уезжал по своему первому контракту, он просил «присмотреть за Серым». Сережа к тому времени уже работал в какой-то IT-конторе, Игорь набивал первые шишки, бегая за преступниками, а Олег ушел из спецназа и решил пуститься вот в такое почти что свободное плавание. Разумовского это совсем не обрадовало, но пришлось смириться. Получилось прям как в старые добрые — эти полгода вернули Игоря в воспоминания о детском доме. Серёжа стал резко худеть и абсолютно забил на то, что человек питается не солнечным светом, хотя и его он избегал, вечно зашторивая окна. Гром старался приезжать хотя бы раз в пару недель: составить компанию за игрой в приставку, попытаться вместе приготовить чего-нибудь на неделю, на пару прибраться, закинуть стирку — сначала Игорь не понимал, что в этом непонятного или сложного, но уже скоро дошел до осознания: Волков с Разумовским почти не помнили себя и свои семьи до детского дома, а когда из тебя большую часть жизни растят бытового инвалида, очень сложно, наверное, даже с духовкой без инструкции разобраться.       После совместно сделанных дел по дому Игорь любил позалипать в потолок под Серёжины рассказы об алгоритмах, написании интерфейса, каких-то кодах и собственном ИИ. Это было, пожалуй, единственной темой, которая разжигала огонь в его потускневших глазах — в такие моменты Серёжу было не отличить от Птицы. В один из таких моментов Гром понял, что находится в шаге от того, чтобы перейти грань дозволенного. Серёжа был собой, но был и им тоже. Двигался совершенно иначе, по-другому говорил, но в то же время ничем не отличался от брата. Такие же притягательные искусанные губы, такие же длинные аристократичные пальцы, изящные изгибы шеи и веснушки вперемешку с родинками на тех же местах. Он спал в обнимку с одной из футболок Олега и стыдливо опускал глаза, когда Игорь решал о нём заговорить. Первые разы Гром оставался ночевать, но уже скоро понял, что лучше не стоит: ровно в тот момент, когда Сережа уснул под его боком уже к середине «Квартиры» с Беллуччи и Касселем; ровно в тот момент, когда Грому потребовалось слишком много усилий, чтобы прогнать фантазии о том, как Олег заставляет Сережу дрожать от желания и умолять.       Почти дойдя до отдела, Игорь вынужденно выныривает из омута навязчивых воспоминаний — после того, как буквально врезается в мужика, вышедшего из-за угла перед МВД. — Ничего не попутал, а? — Да ты по сторонам просто смотри, дядь.       Гром, кажется, слышит вслед ласковый трехэтажный, но ситуация эта его больше повеселила, нежели расстроила. Понадобилась пара секунд, чтобы мозги успели обработать увиденное — остановившись через пару шагов шагов, Игорь оборачивается, пытаясь успеть зацепиться взглядом за левое запястье этого мужчины: из-под рукава темно-зеленого пальто выглядывают слишком знакомые часы. Его часы. В памяти тут же всплывает воспоминание: холодное утро 31-го декабря, поиски сквозь землю провалившегося Птицы, детдомовские пацаны во дворе, попытки выторговать информацию и его «гениальный» план по впечатлению Прокопенко.       «Отцовские часы отдам. Сдадите в ломбард, бабок срубите, они еще времен Отечественной, немецкие, от деда трофей. Подумай хорошо. На них гравировка: тысяча девятьсот тридцать какой-то и на немецком что-то написано. Фирма какая-то крутая».       Он точно не ошибается, точно помнит: «THIEL» на белом циферблате, коричневый слегка потертый ремешок и просто ничем неопровержимая уверенность: это они. Мужчина этот — лысый, упитанный, на вид больше полтинника; при деньгах: с перстнями на пальцах, в дорогущих туфлях, ещё и прыгает в черный мерс с личным водителем. Даже странно, по каким критериям он решил сочетать не особо приглядную древность с такой роскошью. Поклонника антиквариата? Гром решает, что опоздай он еще на час, ничего страшнее уже не случится, поэтому тормозит проезжающее мимо такси самим собой, суёт водиле тысячу, кидает букет на заднее и просит ехать «за этим».       Они останавливаются на Михайловской, за несколько зданий до «Grand Hotel Europe», напротив входа в который встал черный мерседес. Запомнив номер, Гром даже успевает сползти вниз по креслу, когда незнакомец выходит из машины и невзначай кидает взгляд в их сторону. От колючего холода мужчина топчется на месте, достав айфон из кармана, набирает кого-то и ждет ответа. Через пару секунд его лицо трогает приторная улыбка, он говорит буквально пару предложений и кладет трубку. У Игоря сердце пропускает удар, чуйка подсказывает, что это всё не просто так. Таксист, как всегда, о своём: «Брат, простой оплачивать будем?». Гром медленно кивает, провожая взглядом его: его давным-давно повзрослевшего Птицу, выходящего из парадной и гордо шагающего к машине. Мужчина приобнимает его за поясницу, а Птица в ответ невесомо целует в выбритую щеку. Игоря передергивает от сгустка несочетающийся между собой эмоций: это и гнев, и радость, жалость, облегчение, ревность, жажда вперемешку с омерзением. Его Разумовский был одет с иголочки, будто только сошел с обложки модного журнала: на его тонкой фигуре массивно висело вычурное леопардовое пальто, почти полностью скрывающее бордовую рубашку; на ногах были черные брюки в тонкую вертикальную белую полоску и туфли из дорогой сияющей кожи. Гром совсем не планировал драматичное пересечение взглядов, но оно всё же случилось. Мужчина уселся на заднее справа, Птица оставался стоять у открытой двери слева. Это длилось, кажется, секунд пять, но для каждого прошел будто целый час: в глазах Разумовского Игорь не наткнулся ни на обиду, ни на ненависть — но смог разглядеть мельком проскользнувшее сожаление, тут же замаскированное под пренебрежительным прищуром. Он смотрел сквозь, будто делал вид, что не увидел его, что не узнал. Отбросив с лица челку, он медленно сел в машину.       Чёрный мерсдес поплыл вверх по улице. Игорь сунул таксисту последнюю тысячу, и тот вжал педаль газа.

***

[второй курс Сережи, осень]

      Серёжу будит скромный стук в дверь. Перед заспанными глазами плывут строки конспектов, которые любезно служили подушкой, пусть и не самой мягкой. Кажется, закрыл глаза буквально на пять минут где-то между двенадцатью и тремя часами ночи, но в окно уже бьет далеко не рассветное солнце. Здоровый сон в универе никогда не входил в его планы и цели, чего не скажешь о любых попытках заработать на хлеб, будь то решение домашки чуть ли не всему потоку, либо переписывание лекций за пару сотен. Сережа практиковал и то, и другое: домашку — в течение семестра, конспекты — ближе к сессии, когда все уже хватаются за голову и предлагают почти что адекватные суммы. Ко второму курсу Сережа уже стал повышать ценник. Пока расправляет затекшие плечи, стук становится настойчивее. Оглядывается вокруг — судя по всему, оба соседа давно на парах; их комнату можно было официально назвать конурой «везунчиков» с четырьмя парами по субботами. Самое время начать ходить, ноябрь все-таки. В голове всплывают воспоминания о том, как кто-то пытался разбудить, тряс за плечо, говорил что-то про сдачу лаб, но попытки эти были заранее обречены. Третья серия ударов в дверь окончательно выводит из сонного оцепенения: Сережа несется скорее спрятать под одеялом электроплитку, и идет открывать, шлепая шерстяными носками по паркету-елочке. — Олег, ты!!! — на пороге его встречает розовощекий Волков в припорошенной комуфляжке с огромным вещмешком за спиной. — Он самый! — Сережа кидается обнимать, наплевав на холодную и мокрую от снега одежду, дал бы себе чуть больше воли, запрыгнул бы на Волкова с ногами и впечатал в стену общего блока. — Тебя как без меня впустили? Почему ты не позвонил?! Я бы еды купил, прибрал в комнате, у меня же бардак, и вообще … — Разумовский продолжает виснуть на шее, вещмешок летит в ближайший угол, берцы оставляют грязный след, но Олег не в силах разорвать объятия. — Ты еще скажи, что ты ноги не успел побрить! Мне важно только то, что здесь есть ты, — Волков шутит, улыбаясь во весь рот, наконец закрывая за собой дверь. — С тобой всё хорошо? Устал? Ты такой… ты… так изменился! — в глазах у Олега только теплая нежность в ответ на Сережены восхищения и комплименты. Трудно поверить в то, что после дороги в несколько суток можно выглядеть привлекательно, но Сережа слишком убедителен. — Зарос сильно, ага. Хотел побриться, но, прикинь, бритву походу потерял. — Я тебе свою дам. Ты хоть спал в поезде? — Сережа наконец переключается с Олега на поиски в шкафу всего, чем можно и нужно поделиться: бритва, полотенце, одежда. — Знаешь, лежал я в этом треклятом плацкарте и под храп забулдыги напротив представлял, как сделаю так, — Волков буквально исполняет мечту, с размаху опуская обе ладони на худые ягодицы. Разумовский вскрикивает от неожиданности, взгляд из-за плеча почти получается сделать осуждающим. — Э-э-эй! Что еще за забулдыга? — Да мне просто всегда на соседей везет. Но даже в такой атмосфере… я думал о тебе, — Сережа продолжает стоять лицом к открытому шкафу, пока Волков всё активнее и безнаказаннее распускает руки, уже совсем нескромно сминая кожу под тканью домашних треников. — Обо мне или об этом? — Об этом с тобой, — чужая ладонь накрывает пах, заставляя сдавленно охнуть. Волков, довольный собой как никогда, прижимается сзади теснее, ощутимее, давая почувствовать себя сквозь слои ткани. Сережа отвечает: подается назад, запрокидывает голову, открыв шею, и наслаждается тут же подаренными поцелуями за ушком. Олег пахнет дорогой: долгой, тяжелой, с оттенками чужого табака и залежавшегося постельного из поезда дальнего следования. Он трется носом о тонкую кожу шеи, царапает трехдневной щетиной, покусывает, подбираясь к ключе, наполовину скрытой растянутой желтой футболкой, и наконец резюмирует: Сережа уже готов стечь по рукам на пол — перестарался. — Прости, от меня пахнет, наверное… — Эй, всё хорошо… почти не воняешь! — Разумовский кое-как вырывает себя из сладкой неги и старательно давит приступ смеха на не особо своевременное откровение Волкова. — Покажи мне, где тут помыться, я мигом. Только мыло какое-нибудь дай и полотенце. И… я очень надеюсь, что у тебя нет пар в субботу… — Вообще-то есть, но… в жопу их. — Точно ничего важного не пропустишь? — Да я уже проспал всё, что можно было проспать. И знаешь что... я больше важного пропущу, если оставлю тебя хотя бы на несколько часов, Волче. И мне тоже помыться надо. Пошли.       В детском доме мечтали о своём душе. Душе и ванной. В своей хате. Звучит так, что даже возбуждает. Вползать в кабину ранним утром и просыпаться еще до первой чашки кофе — благодаря требовательным рукам, не оставляющим без внимания ни одного сантиметра кожи. Но реальность продолжает быть таковой, что мечты кажутся всё менее достижимыми: если в детдоме был общий душ на всех — ни прикрыться, ни закрыться, ни тем более хоть как-то, боже упаси, друг на друга посмотреть — то в общаге ГЗ МГУ душ был общим на блок. Выглядел ровно настолько же устрашающе. Хотя положительная динамика в улучшении жилищных условий все-таки прослеживается, учитывая, что в их квартире в Петербурге они не раз имели возможность воплотить разного рода фантазии в реальность. Да, это не душ с обложки, а чугунная ванна на ножках, но хоть что-то. А пока что каждый быстро приводит себя в порядок и, замотавшись в полотенце, шлёпает обратно в комнату, попутно пытаясь не окоченеть. С отоплением — беда. Сережа был в душе первым, поэтому последние минут десять имел возможность выбрать наилучшую позу для встречи Олега, но Волков его заочно превзошел. Дверь в комнату распахивается, Олег тут же срывает полотенце с бёдер: — Ну что, фейсконтроль пройден? — Да какой фейсконтроль, иди уже сюда! И дверь закрой!       Олег Сережей гордился. За полтора года после поступления он значительно изменился: жизнь заставила. Всё сам. Сам — на поезд Сантк-Петербург—Москва, сам — просить помощи у людей в метро, сам — решать проблемы с заселением, сам — писать объяснительную из-за сработавшего датчика дыма на кухне, менять воинский учет, делить комнату с соседями, мчаться на первые в жизни пары, терять и восстанавливать студак, покупать продукты и не успевать ничего из них приготовить, три месяца собирать деньги на выплату своей части за холодильник — сам. Волков готов поспорить, что за эти полтора года Сережа произнес больше слов, чем за всю свою жизнь. Больше улыбался, хоть и больше плакал. Олег им гордился еще сильнее, когда вспоминал про прецедент в школе: новый математик, подстава Птицы и Сережа, закрывшийся еще больше. Сережа, который уже через месяц после их совместного проживания сам попросил о близости: пусть это и были лишь поцелуи, через неделю к поцелуям добавились ласки, стремительно сползающие вниз. Первая взаимная дрочка и первый минет не заставили себя долго ждать, хотя с последним Сереже все-таки было тяжело справиться — воспоминания были слишком свежими, решили, что нафиг пока что. Олег совсем не гордился собой, вспоминая тот единственный раз, когда не смог сдержать гнев в момент, когда Сереже больше всего нужна была нежность: хлесткая пощечина и нежелание верить в случившееся в голубых глазах напротив.       Волков часто вспоминал свое обещание. «Я никогда больше тебя и пальцем не трону, Сереж». В их первый раз перед отъездом в Москву Олег вложил столько любви, сколько и сотня купидонов бы в раз не наколдовала. И хоть всё прошло совсем негладко, в конце все остались довольны и сошлись в одном: нужно продолжать пробовать, чем чаще, тем лучше.       Теперь обоим кажется, что первого раза у них и вовсе не было: Разумовский при виде Олега нагишом только сильнее натянул на себя одеяло, смущенно заулыбавшись, а Волков, ложась рядом на тесную одинарку, обнаружил, что ладонь сама отказывается лезть в чужие трусы. Почему-то лапать друг друга в одежде оказалось куда проще, чем наконец претворять в жизнь то, чего так ждали год. Сбитый с толку таким подарком от организма, Олег решает брать всё в свои руки: ненавязчиво, насколько это возможно, прижимается сбоку, опираясь виском на кулак согнутой руки, растерянный взгляд пытается переквалифицировать в томно-задумчивый, параллельно сканируя состояние Серого. Тот побледнел будто еще больше, от чего стал сливаться с замызганной стеной. Волков расчехляет свои попытки разрядить обстановку: — А слышал… кхм… байку такую, что типа солдатам в армии бром в еду подмешивают? Ну… чтоб хуй не стоял, — выражение Сережиного лица говорит само за себя: та самая ситуация, когда ожидаешь чего-угодно, но только не того, что случается. Пара секунд гробовой тишины, и комнату наполняет заглушенный в одеяле смех. — Серьезно?! — Ага. Но у меня всё равно стоял, прикинь. А всё ты! — Иди ты! — Олег ставит себе заветные десять баллов за сообразительность, тем более с учетом того, что в юмор или иронию он никогда толком не умел. А тут вон как получилось — Сережа до сих пор остановиться хихикать не может. Олег набирает воздуха в легкие и теперь пытается переключиться на более серьезную интонацию. — Я… в общем… пиздец как тебя хочу, Серёж. Хоть как-нибудь… как ты хочешь? Ну… если хочешь, в смысле. Прости, я даже толком и не спросил, сразу лезть стал, может, ты не спал там или устал… И вообще… такое ощущение, будто мы в первый раз в одну койку легли. Сам не понимаю… — Сережа прекращает комкать край одеяла в кулаках и наконец-то поворачивается лицом. — Очень хочу. Правда. А то, что ты говоришь… это нормально. Просто мы давно не были рядом. Ну… вообще никак, в смысле. И до этого всего пару раз…       Беседа эта продолжается до тех пор, пока природа не начинает брать своё. И пусть в этот раз они начинали, как девственники, продолжали уже совсем по-другому. Когда полуденное солнце прячется за соседним крылом общаги, Сережа заканчивает с попытками вспомнить, сколько времени Олег плавит его в прелюдиях: слишком требовательно впивается в губы, слишком сильно сжимает бедра, слишком ощутимо надрачивает под одеялом крепко сжатым кулаком. Слишком. Первый раз Сережа кончает от такого нехитрого сочетания, цепляясь руками за нависающие сверху широкие плечи и скуля что-то нечленораздельное в чужую грудь. Волков пытается выровнять дыхания и не кончить от одного только вида перед собой: тонкое и хрупкое во всех местах тело, затвердевшие соски, искусанные губы, влажные ресницы и только начинающий опадать темно-розовый член. Сережу хотелось всего и сразу, от макушки до пяток, до последней веснушки и последней родинки. — Признавайся, думал обо мне по ночам? — Олег пытается преодолеть скрипящую хрипотцу в голосе, но безуспешно. Он окончательно спихивает на пол одеяло, устраивается между ног, которые Сережа тут же будто невольно пытается свести. — Не только по ночам, — Разумовский слишком мило краснеет по новой. — В комнате, пока соседи спали, или в душе? — колени поддаются под легким давлением чужих рук. Сережа себя ощущает слишком открытым, слишком голым и до ужаса беззащитным. Внутренний голос подсказывает, что лучше сверлить взглядом не потолочную штукатурку, а смотреть на Олега, пересилив смущение и стыд. Смотреть только на Олега, чтобы серые трещины на потолке не срослись в живущий в подсознании образ. — Везде. — Какой неосторожный…       Горячие губы, дразня, касаются головки слишком невесомо, будто Олег выжидает, чтобы Сережа сам запустил руки в его едва успевшие отрасти волосы. И Сережа запускает: давит слегка, смущенно и чересчур скромно показывая, как сильно ему нужно нечто большее. Большее, чем влажный язык, обволакивающий жаром, чем старательно втянутые щеки, чем попытки подразнить задней стенкой глотки. — Чего хочешь, Сереж? Скажи. — Ты же знаешь, что я не… не люблю говорить такое. — Поэтому и прошу, — Олег готов поспорить на то, что, увидь сейчас Серый его самодовольную ухмылку, он бы ему под дых съездил коленкой. — Вставь уже… хоть что-нибудь… Доволен? — Буду, когда начну.       Еще какое-то время Волков мучает его ленивым минетом, и каждый раз, когда Сережа снова подходит к краю, Олег тут же всё обрывает, не позволяя кончить. Когда Разумовский уже не на шутку начинает хныкать после очередного облома, Волков наконец отвлекается на поиск презиков и смазки в своем вещмешке. Сережа в те пару раз, что у них были, ни в какую не соглашался на растяжку и само проникновение без резинки — был у него какой-то пунктик на это, который он сам объяснить не мог. Конечно, кроме списка из очевидных причин, на которые, на самом деле, Волкову было наплевать. Но он решил не спорить и взять свое через время, поняв, что для Серого это, скорее всего, какая-то иллюзия о полноценной защите себя и своих личных границ. Олег возвращается на излюбленное место — между дрожащих разведенных для него ног — раскатывает латекс по среднему пальцу, давит смазку, не жалея, и медленно вводит на всю длину. Сережа успевает прикусить ребро запястья, чтобы проскулить как можно тише и сдержаннее. Почти получается. Волков вылизывает шею, развивая скорость и амплитуду, выбивает из Сережи все более порнографичные звуки, сам трется каменным стояком о все, что может, и надеется, что в этот раз получится с членом. — Расслабься, Сереж. Вот так…       Второй палец входит не так свободно, но и не болезненно — благодаря заслугам Олега за последние полчаса. Сережа пытается выпросить поцелуй, и Волков выполняет: целует влажно, добавляя язык, сам уже от возбуждения стонет Разумовскому в губы, сдерживаясь из последних сил. — Ну как ты? Третий или уже попробуем? — у Олега на висках собрались капельки пота, в глазах — пелена перекрывающей кислород похоти. — Давай… в смысле, попробуем. Бля-я, Олеж, я думать не могу — так хорошо… — Я рад, — Сережа в ответ на поцелуй в лоб улыбается изнеженно, наблюдает, как Олег надевает презерватив на сочащийся смазкой член и придвигается ближе, кожа к коже. — Готов?       Олегу хватает пяти минут, на протяжении которых он, внимательно следя за Сережей, проталкивает себя внутрь — когда входит до конца под тонкие стоны, понимает, что никакое усилие больше не поможет в том, чтобы не кончить вот так быстро и позорно. Он неловко матерится на ухо Разумовскому, но тому в сущности плевать, потому что Волков так долго мучил их обоих, что продержаться после такого пять минут — уже достижение. Сережа гладит по взмокшей макушке, выжидая, пока у Олега появятся силы слезть с него, и убеждает, что всё хорошо.       Второй раунд не заставляет себя ждать.

***

[20 лет после событий прошлой главы]

— Зачем ты снял мне номер в «Гранде», если сразу мог снять в «Four Seasons»? И кстати, в этом ресторане мы уже были в прошлый раз, — Птица демонстративно пренебрежительно кривит губы и, окинув взглядом чёрно-золотое убранство ресторана, отводит глаза, будто ища что-то за окном.       Альберт Адамович поправляет ажурный галстук. — Зайчонок, если ты помнишь, в прошлый раз ты в бешенстве кидался в администратора полотенцами, которые не успели сменить за день… — Да, потому что за такие бабки они эти полотенца должны менять по пять раз на дню, — Птица перебивает, переключаясь теперь на прожигание взглядом недавно подаренных часов от Patek Philippe, чересчур затянутых на правом запястье. —… поэтому выбор пал на «Гранд». А вот ресторан тут на порядок лучше, чем в «Гранде», согласись. — Дай угадаю, в тот ресторан ты уже водил других и боялся нежелательных встреч? — Разумовский вздергивает острую бровь. — Не дерзи, птенчик. Ты же знаешь, у нас с тобой всё на постоянной основе. Если ты устал летать из Москвы в Петербург, могу снять тебе квартиру и здесь. Будешь приезжать на выходные, — его бархатный голос действует, как седативные, и Птица понимает, что самое время умерить пыл. — Я подумаю. — Что ты будешь?       Игорь просит остановить под окном ресторана «Sintoho», где незадолго до этого черный мерс высадил Птицу с «лысым». Нога бьет по тормозам точно под огромным окном ресторана, за ним — череда столиков, уходящих вглубь. По «счастливой» случайности Птица со своим кавалером сидит за первым из них. Таксист протестующе тыкает пальцем в счетчик, Игорь понимает, что вариантов не остаётся. Лишь бы вылезти из тачки так, чтоб за секунду сдрыснуть из поля зрения лысого. Прежде чем выйти из машины, Гром отчаянно предлагает за полтинник букет, до сих пор лежащий на заднем, в обмен на десять минут стоянки — таксист начинает ругаться на своём. Игорь понимает, что его послали далеко и надолго.       С потрепанным букетом фиолетовых тюльпанов он оказывается прямо перед окном ресторана — как на ладони. Птица тут же впивается в него взглядом через стекло, продолжая о чем-то ворковать с этим хрычём. В глазах у Разумовского читается едва ли сдерживаемая насмешка и, что особо важно, неподдельный интерес. Игорь представляет, как уже через секунду Птица указывает на него пальцем, натравливает своего мужика, охрану, букет дружно засовывают ему в задницу и вслед кричат «чао». Но продолжает верить. Первым зрительный контакт разрывает Разумовский — отвлекается, чтобы попросить сигарету.       Птица успевает глазами просканировать с ног до головы и обратно, одновременно пытаясь посчитать, сколько же лет прошло. Альберт постоянно отвлекает вопросами про меню и предпочтения по ингредиентам, но он старается, очень старается не выглядеть подозрительно. Гром смотрится сейчас до того смешно, что губы складываются в изо всех сил сдерживаемую улыбку — Альберту Адамовичу это только льстит, думает, что Разумовский продолжает флиртовать, только теперь с большей охотой. Птица пытается сгенерировать любой предлог для того, чтобы отлучиться хотя бы на десять минут. Универсальный вариант с «припудрить носик» заранее обречен — уборная в противоположном направлении от выхода. Но в голову как никогда вовремя приходит нужная идея. — Не возражаешь? Отойду покурить, — Птица прекращает пожирать взглядом Игоря за окном и глазами облизывает Альберта, кладя ладонь на его золотой портсигар, лежащий на краю стола. — Ты же никогда не курил, золотце, — Альберт Адамович медленно и задумчиво закрывает меню. — Я давно бросил, но иногда балуюсь. — Чего же еще я о тебе не знаю? — кажется, он хотел подмигнуть, но получилось только прищурить глаза, гораздо более голодные, чем были до этого момента. — Всего лучше и не знать, Альберт Адамыч, — Разумовский ловко выуживает сигарету, встает из-за стола под провожающий взгляд ухажера, и, впервые вспоминая о боге, надеется, что на этом моменте Игорь додумался подойти к выходу.       Сработали то ли молитвы, то ли Гром спустя столько лет наконец стал отличаться умом и сообразительностью: спускаясь по ступеням парадной, Птица видит перед собой его, больше не отделяемого прозрачностью стекла. — Ну привет, герой, — Птица тут же поджигает сигарету, заметно, с каким усилием пытаясь сдержать спектр эмоций. С еще большим усилием он пытается смотреть куда-угодно, но только не на Игоря. — Ты и букетик, что ли, прикупил? Терпеть не могу тюльпаны.       Гром оглядывает цветы и пытается настроиться на ту самую волну общения с тем самым Птицей. — Ты ж не куришь, — первая стадия: игнорирование всего, что извергает рот Разумовского. — На что только не пойдешь ради встречи с тобой, Гром, — Птица слишком красиво обращается с сигаретой в руках, то и дело вкладывая ее между розовых губ и резкими движениями вынимая, с усилием выдыхая дым. Почти сразу он начинает кашлять. Почти сразу Игорь вспоминает про пачку сигарет, оставленную дома, и сглатывает. — И вообще-то я курил в школе, если ты забыл. Потом бросил. — Я… случайно тебя нашел, — Гром зачем-то пытается оправдаться и упирает взгляд в серый асфальт под ногами. — То есть двадцать лет до этого не искал? Даже обидно как-то… Букет тоже не мне?! — он заводится с полуоборота. Как раньше. Как всегда. Даже вскрикивает возмущенно, когда так наигранно удивляется назначению букета. А может, и правда, обиделся, что не ему?.. — Мы тебя обыскались сразу, как узнали, что ты вышел. Если ты меня нахуй хотел послать, ради бога, но брату своему хотя бы объяснил бы.       Птица неожиданно делает шаг, еще один — сталкивая себя с Игорем лицом к лицу, непреднамеренно, но не случайно. Напряженные ноздри раздуваются, брови сходятся на переносице, ломая на самом деле сожалеющий взгляд, делают его колючим, обвиняющим, невыносимым. Гром наконец успевает рассмотреть всё: каждую новую морщинку на лице, почти что скрытую под слоем тоналки и пудры; точно также замазанные круги под глазами; старые, но навсегда врезавшиеся в память шрамы от фильтров сигарет на ключице, с которой так некстати сползла ткань рубашки; почти сошедший с тонкой шеи засос. Янтарные глаза почти что наполняются влагой, но Птица слишком вовремя отворачивает лицо в сторону и кусает губы в попытках проглотить подступивший к горлу ком. — Знаешь, ты будто олицетворение моей совести: резко появляешься из ниоткуда и начинаешь ебать мне мозги. Если тебя больше всего заботило состояние Сережи… не переживай, там всегда был другой товарищ на подхвате. — Меня больше всего заботило, где ты, что с тобой и почему так. — Почему «как»? — Птица заталкивает распушившуюся гордость подальше и снова поворачивается лицом к Грому. Слеза прочертила слишком заметную дорожку по слою штукатурки. — Почему я тут же тебе не отчитался, что теперь я снова человек и не поблагодарил тебя? Ты серьезно? — Хочешь сказать, тебя там не вылечили? — у Игоря в голосе звучит неподдельная тревога, и он, будто по инерции, еще сильнее сокращает расстояние между ними. Хочется обнять, сжать в руках и позволить разрыдаться в свое плечо. Пусть даже стиралка дома давно нерабочая — он отстирает тоналку вручную. — Ты слишком высокого мнения о подобных учреждениях, Гром. Я вышел оттуда с депрессией и дополнительной справкой о биполярке. Так что да, спасибо, пополнил мой послужной список, — Разумовский отчаянно надеется переключить всё внимание обратно на горький вкус сигареты, снова затягиваясь. — Я так понимаю, в твой послужной список теперь входят… определенного рода услуги, — Игорь хмыкает себе под нос и пытается понять, как озвучить свое очевидное предположение потактичнее. — За сколько нулей шампунь с ним пьёшь?       Будто ушатом ледяной воды, Игоря тут же обдаёт презрительным взглядом. Птица отшатывается на шаг назад, вынимает изо рта почти докуренную сигарету и цедит сквозь зубы: — Не твоё собачье дело. — Вот и поговорили.       Оба понимают, что время на исходе. Оба понимают, что никто так и не смог внести ясность в происходящее ни на процент. Низкие тучи начинают ронять мелкий, но частый снег. Птица вздрагивает от холода, который до этого не ощущал, и мельком допускает мысль о том, как Гром накидывает на него свою кожанку и предлагает уехать отсюда. Они едут в метро в послеобеденное время, когда вагоны наполовину пусты. Птица склоняет макушку на расслабленное плечо, смотрит в их отражение в черном зеркале напротив и, улыбаясь, закрывает глаза. Игорь приводит его не в «Grand Hotel Europe», не в «Four Seasons» — в своё унылое, но по-своему милое холостяцкое логово со скрипящим паркетом и огромным продуваемым со всех щелей окном. В его меню нет гребешков в сливочном соусе, но есть купленная за углом дома шаверма, с любовью сделанная давним и хорошим знакомым. Они пьют недорогое вино из кружек и делятся своими историями наполовину прожитых жизней. Без склок, обид и ненависти. Вечер, переходящий в ночь, они проводят в любви и попытках найти точки опоры по всей жилплощади квартиры.       Но в реальности Игорь стоит, потупив взгляд, и точно также гадает о том, что же им со всем этим делать. Разумовский решается прервать гнетущее молчание первым: — Мне еще много чего предъявить тебе хотелось бы, знаешь. Дай свой телефон, — Игорь неуверенно достает из кармана кожанки любимую Nokia и надеется, что они хотя бы соприкоснутся пальцами. Но Птица всего лишь цепко выхватывает звонилку без каких-либо прикосновений, нервно вжимает в корпус кнопки, пытаясь вспомнить давно забытый интерфейс из детства. — Сам не звони мне и не пиши, понял? — Так точно.       В руки Грома возвращается телефон с занесенным в контакты новым номером. Код похож на один из московских. Недокуренная сигарета летит в урну возле парадной, Игорь поднимает глаза: Разумовский будто вымученно пытается улыбнуться на прощание и, уже поднимаясь по ступенькам к парадной, бросает через плечо холодное «бывай».