Мясокомбинат

***

[31 декабря, утро]

— Сережа за него переживает. Все уши мне прожужжал. — Я ему не нянька.       Олег предлагает еще одну сигарету перед тем, как по-быстрому ретироваться из туалета, удостоверившись напоследок, что достаточно проветрили. Кольцо Рэд Булла характерно щелкает. Игорь отпивает сладкую пену, припав к кафельной стене, довольно морщится. — Да, но с ним никто больше не общается. Ты, когда появился, даже его якобы друзья смылись, лишь бы от тебя не огребать с ним на пару. Он один. — Тебе не все равно?       Волков долго затягивается — пытается сформулировать так, чтобы не выглядеть конченным ублюдком; но и не неженкой. Ни в коем случае. — Мне похуй, но если Сереже до него есть дело, я не могу это игнорировать. — Раньше же игнорировал?       В последнее время Игорь искал допустимые границы всяким фамильярностям с Волком, да и Олег не отказывался от очередной возможности хоть как-то сблизиться и переступить наконец эту четкую грань собственного авторитета. Что-что, а Волкову не хватало именно друзей.       Сближать их стала будто сама жизнь, не преднамеренно, но и не случайно: как-то вместе таскали по этажам мебель, когда руководству пришло в голову отгрохать себе новый ремонт, а старые шкафы со столами сбагрить всяким воспитателям и педагогам второго сорта; хотя, когда приперли все это добро на четвертый этаж, почти весь пед. состав был в восторге. Волков потом не сказал Игорю, что вахтерша шепнула ему на ухо увесистый набор всяких похвал: «Молодец, что с новеньким дружить начал, очень ему тяжело, молодец, представляешь, как в таком возрасте все это тяжело, а ты, Олежик, так держать, умничка, ты, вон, и в драки меньше стал лезть, хорошо он на тебя влияет, ты его не оставляй одного, молодец!». Игорь, в свою очередь смолчал о том, что возрастная воспитательница одной из групп малышни с ним пооткровенничала совсем по-другому, когда выцепила в коридоре: «Ты, Игорь, конечно, молодец, что друзей заводишь, но держи нос по ветру: Волков тебя далеко не приведет, не ровня он тебе, знал бы историю его семейки; не знаешь?! Так ты зайди потом, расскажу, чем папаша его зарабатывал. Подумай хорошо, подумай, надо ли оно тебе. Его после школы ждет только марш туда-сюда на плацу, бог даст, не сопьется и врагов не наживет. А вот ты мальчик смышленый, ты…».       Волков небрежно стряхивает пепел в форточку, пристально следя за ребятней на улице — холодный ветер некстати приносит черные крупицы обратно, разбрасывая по подоконнику; придется заметать следы. Он молчит, и Игорь понимает, что сейчас может либо еще больше залезть в душу, либо перейдет грань. Надо пробовать. — … Да и что значит «мы с ним общаемся»? Раз в пару недель кулаками и посыланиями нахуй. — Ну вот, пообщаетесь словами. Не знаю, — Олег резко тушит сигарету о деревянный косяк рамы и уходит в кабину смыть окурок. — Я бы и сам пошел, просто… не хочу Серого одного оставлять. Новый год… все-таки.       Волков даже как-то смущается и, опустив глаза, поджимает губы. Игорь хотел бы иметь подобный аргумент в пользу того, чтобы остаться дома и не шляться хуй пойми где в Новый год, но цепочка мыслей закручивается в неочевидную для него спираль с единственным концом: куда ему еще идти в Новый год, кроме как не искать Птицу? В этом хотя бы есть смысл по сравнению с просмотром «Иронии судьбы» на древнем телеке. — Даже если так. У тебя хоть какие-то мысли есть, где он может пропадать уже больше недели? — Сережа сказал, что можно проверить в той квартире. На Васильевском, где они тогда вместе были. Сходишь? — Будешь должен.       Волков по-дружески пинает в плечо, сдерживая искреннюю улыбку облегчения. Выходят по одному через небольшой интервал — чтобы никто ничего не подумал.       Тех двух прихлебал, которые тут же смылись, когда Игорь чуть не превратил Птицу в фарш, он решил выловить по собственным соображениям; вдруг, что-то полезное скажут. — Тебе чего?       Первый — с растянутой шапкой набекрень и пухлыми покрасневшими от мороза щеками, низкий, но вполне в себе уверенный; второй — повыше, дрищеват, с одним выбитым зубом и в широких трениках, заправленных в сапоги. — Где Птица может быть? Его уже больше недели никто не видел. — А тебе зачем? — Могу за углом объяснить, пойдешь?       Двое парней хмурятся, переглядываются пару раз, видно, что ломаются — можно их на чистую воду вывести. — Ну… Вообще-то он часто пропадал, дня на два-три. Когда торчать начал. — Ага. Никто уже даже внимания не обращает. Это на Васильевском. Притон один мент крышует. А может, и не один. Он же поставками занимается. Ну и Птица с ним… типа на короткой ноге. Он ему часто в долг давал.       У Игоря в душе скручивается узел — мент? Крышует притон и пособничает незаконному обороту?.. — Тут как-то слушок прошел… что Разум ему в жопу дает за наркоту. — Да я и не удивился бы, на него посмотришь, сразу понятно — опущенный.       Оба залились противным гоготом — смех подростков с ломанным голосом иначе не назовешь. Игорю что-то кольнуло в грудь. — Хули вы с ним тогда в друзей играли?       Гром сам не понял, что его задело, но за такой треп с них хотелось спросить в полной мере. Те сразу насупились, умолкли. — Где закладки искали? — Гром, мы, если место спалим… — Отцовские часы отдам. Сдадите в ломбард, бабок срубите, они еще времен Отечественной, немецкие, от деда трофей. Подумай хорошо.       Игорь пытается понять, а стоит ли оно того. План, который сложился в голове за считанные минуты, наверняка имеет кучу дыр, и покойный дед, а теперь и отец, точно не похвалят его за такое решение. Но наверняка похвалит Фёдор Иванович, которому без Игоря, конечно, никуда. — Как докажешь, что не пиздишь? — На них гравировка: тысяча девятьсот тридцать какой-то и на немецком что-то написано. Фирма какая-то крутая.       Игорь показывает правое запястье — выглядели они действительно как раритет, но в то же время смотрелись стильно. Конечно, в стенах детдома он их не носил, дабы избежать очередного мордобоя и шмона где-нибудь за углом из-за красивой блестяшки. Но теперь предусмотрительно прихватил с собой. Снимает, показывает гравировку на обратной стороне. У пацанов загораются глаза, и Гром понимает, что дело в шляпе. — Ладно. На Смоленском кладбище. Где старая могила этого… как его… Блока! Там рядом скамейка. Если не тупой, найдешь.       Когда часы выскальзывают из ладони, сердце неприятно жмет. — Квартира на Васильевском. Что сказать, чтобы пустили? — «Прима».

***

[31 декабря, полдень]

      За красным восходом — розовый закат…       На лестничной клетке — прокурено донельзя, режет глаза. Ему открывают не в самом лучшем расположении духа, осматривают с ног до головы через узкую щель между дверью и косяком с натянутой цепочкой. «Прима» все решает: дверь захлопывается, звенят кольца цепочки. Открывается снова. В нос бьет смесь приторно-сладкого с чем-то сырым и горьким.       Мусорный ветер, дым из трубы.       Плач природы, смех Сатаны.       В орущем магнитофоне в одной из отдаленных комнат одна песня сменяет другую. По углам — пустые бутылки, пачки сигарет и прочий хлам. Игорь заглядывает в каждую из комнат, надеясь, что в него ничем не прилетит за такой спонтанный, несанкционированный обыск. И действительно, не прилетает: на диванах, кроватях, на полу — люди разных возрастов, в большей или меньшей степени бухие или обдолбанные, которых особо не ебет, кто ты и что ты. Их вообще ничего не ебет. Осмотрев так пару-тройку комнат, Гром понимает, что находит лишь все сильнее разрастающееся желание свалить отсюда, и теперь скорее надеется не увидеть среди всего этого Птицу.       Песочный город, построенный мной,..       В последней комнате, откуда играет песня, он его находит.       Давным-давно смыт волной.       Птица — к нему голой спиной, на грязном постельном, скомканном на большой кровати. На другой половине, на голом матрасе, — девушка с тончайшими руками, на одной из них — в несколько оборотов завязанный ремень, ниже — оставшаяся в вене игла. Игорь медленно входит, надеясь отсрочить этот момент, надеясь, может быть, что Разумовский просто бухой и спит. Пересилив рвотный позыв, он заходит с другой стороны: левая, передавленная жгутом рука пальцами касается пыльного пола, лицо спрятано в простыни и будто на всякий случай — под тускло-рыжими растрепавшимися прядями. Гром садится на корточки, касается пальцами шеи — «бьется». От сердца как-то сразу отлегло, и Игорь не замечает, как громко и с каким облегчением выдыхает воздух из легких. Он снимает уже ослабленный жгут; получается неаккуратно и из припухшей вены тут же струится ниточка темно-красой крови, собираясь тяжелыми каплями на кончиках пальцев. Глаза находят на полу использованный шприц на 3 миллилитра.       Мой взгляд похож на твой,       В нём нет ничего, кроме снов и забытого счастья. — Эй! Эй, слышишь меня?             Игорь пытается перевернуть его на спину, но, оказывается, что можно было прикладывать куда меньше усилий — Птица на вес, как пушинка, которая тут же сорвется с места при малейшем прикосновении. Торчащие ребра обтянуты серой кожей и под пальцами ощущаются почти что острыми — он всегда был дрыщем, но сейчас эта худоба до боли неестественна. Гром не может смотреть на руки: под всегда длинными и растянутыми рукавами Птица, оказывается, уже давно скрывал эти отвратительные следы на венах и кровоподтеки.       Похож на мраморный камень. — За тебя там уже переживать начали, ну, посмотри сюда.       Птица наконец недовольно морщится. Наверное, Игорь задел два воспаленных следа от сигареты под ключицей — либо Гром никогда не поймет природу такого мазохистского удовольствия, в котором нуждается Разумовский, либо найдет тех, кто оставил ему их против воли. На этом поток мыслей резко заходит в тупик — Гром впервые осознает, что хочет отомстить. Отомстить за Птицу.       Мёртвые рыбы в иссохшей реке,       Зловонный зной пустыни.       Его тяжелые веки размыкаются, за ними — заволоченные пеленой глаза, выражающие абсолютную пустоту; Игорь представляет, что мог застать Разумовского с такими же глазами, но приоткрытыми уже навсегда. Птица принимается шептать одно и то же имя — «Алёша» — в лице Игоря будто угадывая чьи-то знакомые ему черты. Гром одергивает себя и прекращает таращиться в омут черных зрачков, пытаясь теперь найти вокруг хоть какую-то одежду. Разумовский был абсолютно голый, как и девушка рядом. Нетрудно было заметить следы на их телах уже совсем другого характера.       Моя смерть разрубит цепи сна,       Когда мы будем вместе.             Затертые джинсы нашлись быстро, валялись в одном из углов комнаты; с поисками белья Игорь сдался так же быстро, как и с попытками найти свитер или что-то наподобие. Расспрашивать сейчас Птицу о координатах местоположения его шмоток было бессмысленно. Решил, что отдаст ему свою куртку.       …в моей руке будет туз       В твоей будет джокер. — Давай-ка, обопрись. Я у друга попросил на пустой хате остановиться, тут не так далеко. Проспишься, отлежишься. Придумаем что-нибудь. Нельзя ж так…       Птица цепляется тонкими пальцами за плечи Игоря в попытках встать на ноги, но безуспешно; тогда Гром решает донести его до ванной сам — вряд ли здесь кто-то будет такому удивлен. — Пошли, умоем тебя и одеться помогу.       Все оказалось не так просто, потому что после составления избирательной траектории пути по коридору и преодоления препятствий в виде куч мусора и бутылок, Игорь был вознагражден лишь приступом рвоты Разумовского, остатки которой тот-таки смог выблевать уже в унитаз. И джинсы, и кофту придется стирать. А пока — держать засаленные рыжие волосы, чтобы не лезли в лицо, пока Птицу скрючивает от режущих спазмов. Ему и блевать-то даже не чем, похоже, что не ел несколько дней, но позывы все равно продолжаются, и он начинает выть от боли.       Так не бойся, милая, ляг на снег… — Гром? — голос неестественно глухой и ломанный. — И тебе привет.       Игорь отвлекается, когда Птицу вроде как отпускает, — наполняет стакан с раковины водой и дает прополоскать рот. — Ты что тут… — Да так. Прикрываю твою задницу. Я б сказал, буквально. За тебя брат переживает.       До Птицы доходит, что он в чем мать родила — на удивление, смущенно, он еще сильнее оседает на холодный кафель и весь сжимается, пытаясь полностью закрыться от чужого взгляда. — Сережа… — Ага. — Я не хочу никуда. — Тут типа лучше, что ли? Ты себя видел?       Гром расправляет захваченные из комнаты джинсы, кладет на бортик ванны. В этот раз Птицу получается более-менее уверенно поставить на ноги, но тот никак не прекращает попытки отвернуться, даже руками пинается. Игорь пользуется возможностью еще раз посмотреть на горизонтальный пирсинг в двух сосках — такое он как-то видел лишь в одном отцовском журнале, который ему в том возрасте никак не предназначался. Отрезвляет очередной пинок в грудь. — Я грязный… — Одежда тоже не пахнет розами, там все постираем. Там ванна есть, помоешься. Ногу давай.       Песня за стенами ванной почти утихает, Разумовский переминается с ноги на ногу, не отрывая рук от раковины, чтобы не потерять единственную опору. Теперь оба чувствуют себя куда увереннее, в частности Гром, потому что никогда еще не испытывал такого смущения в подобных ситуациях; хотя не то что бы он раньше надевал штаны на голого парня, находясь в паре сантиметрах от его причиндалов. Джинсы сперва держались на выпирающих подвздошных косточках, но при первом же движении Птицы стали стремительно сползать — Игорь решил, что его ремень будет нужнее Разумовскому, и звякнул расстегнутой пряжкой. — Да не буду я тебе сосать… — Да кто, блядь, захочет, чтобы ты ему сосал, посмотри на себя, посмотри!       В груди что-то закипает от того, что Разумовский мог такое подумать. Или есть причины, почему он так подумал? Почти что справившись с подкатившим к горлу комом, Игорь притягивает Птицу к зеркалу за волосы, вцепившись кулаком в грязные корни. В отражении — перекошенное лицо, серое, осунувшееся, с болезненно острыми линиями и нездоровым блеском бесцветных глаз, с синяками, которые, кажется, вот-вот спустятся на щеки. Из глаз катятся слезы, и Разумовский из последних сил пытается отстраниться, но Гром не позволяет, то и дело встряхивая и заставляя смотреть. — Уходи… Нахуй ты вообще пришел! Всем только лучше будет… — … Если ты тут сторчишься или тебя до смерти затрахают?! Да, я в курсе, что ты за эту херню еще и ноги раздвигаешь.       Ступор с долей стыда Птицу покидает быстро, и он юрко выворачивается из хватки, пихая Грома ногой в живот, отталкивая к бортику ванной. Кажется, на этот маневр он тратит все силы, которые в нем еще были, из-за чего будто роняет себя же на пол. — Ты нихуя не знаешь! — По старинке друг другу ёбла набьем или что-то новое попробуем?       Разумовский, кажется, собирался еще что-то возразить, но начал медленно терять сознание и заваливаться на бок. Игорь успевает вовремя подползти и подхватить, чтобы не ударился головой о кафель. — Да ёб твою мать…

[31 декабря, обед]

      Чьи-то руки стягивают с Разумовского растянутую кофту, которую, вероятно, все-таки нашли и натянули на него перед выходом из квартиры на Васильевском. Он ничего не помнит. Джинсы снимать куда сложнее. С ним возятся будто целую вечность, сначала приподнимая под поясницу, стягивая с бедер, и потом мучась с каждой штаниной в отдельности, сгибая и разгибая то одну ногу, то вторую. Птица издает какой-то протестующий звук, похожий на недовольное мычание, но слишком короткое и тихое, чтобы его можно было так назвать. Вроде бы достаточно громко, чтобы его услышали, но эти чертовы руки не слушают и лишают его последнего оплота каких-либо личных границ. Ну и ладно. Голос выливается на него откуда-то сверху: «Что я там не видел». Возможно, Разумовский бы попререкался, будь в этом смысл. Будь у него силы.       Струя воды под сильным напором врезается в белую эмаль ванны. Вода прибывает: сначала ощущается лишь на дне, теперь — где-то на уровне тазовой кости. Теплая. «Ну как? Нормально?», — снова откуда-то сверху, куда Птица уж точно никак не запрокинет ни голову, ни взгляд. Нормально, но непонятно зачем так изощряться. Он бы не сказал, что от него воняет или что-то такое. По крайней мере, сам он не чувствует… Вода прекращает гудеть, краники со скрипом закручиваются. Пара капель ударяется о гладь. И тишина. Круги от них врезаются в грудь. Больше кругов нет. Этот кто-то вроде бы специально молчит, чтобы не смущать.       Мочалка прикасается к загривку — дорожки мыльной пены тут же ползут вниз по ключице и плечам, растворяются в воде, украшая ее перламутровыми пузырьками. Красиво. Резкая жгучая боль в месте ожогов под ключицами — Птица недовольно шипит и кривится. Мочалка елозит по рукам, от плеч до локтей, аккуратно огибая следы от иглы, и дальше, по внешней стороне рук к кистям. Потом проходится по погруженному в воду животу, кажется, настолько втянутому к позвоночнику, что некуда поместиться внутренним органам. Колени над водой, бедра и голени — наполовину под. Совсем неприятный контраст, хочется полностью под. С головой. Еще неприятнее — видеть, как чья-то рука погружается под воду и прикасается к промежности, проходясь вверх-вниз; совсем невесомо и вроде как не за тем самым. Это проходит сумбурно и быстро заканчивается.       Мочалка полностью исчезает — ее сменяют кончики пальцев, поглаживающие плечо над водой; и прикасаются как-то виновато, с опаской, будто бы от более грубых прикосновений Птица тут же распадется на атомы. Не распадется — он бы скорее хотел, чтобы грубее, сильнее, для пущего ощущения реальности. Пальцы спешно смещаются с плеча на волосы: собирают раскиданные тускло рыжие, словно ржавые, пряди и закидывают вперед, слегка надавливая на шею, чтобы наклонил голову. Птица безропотно поддается. На затылок выливают воду, массируют пальцами кожу у корней, и снова вода. Втирают мыло, смывают, отжимают. Разумовский чувствует себя свитером в стиральной машине.       «Еще полежишь? Или хватит?». Руки врезаются в гладь воды и подхватывают, одна под спину, другая — под колени. Выдирают, изнеженного, из приятной глубины и возвращают туда, куда нужно — в безжалостную реальность. Становится невыносимо холодно. Но вот и длинное полотенце — сначала поверх, потом за спиной и вообще везде. Его опирают о борт ванной, ступнями поставив на холодную плитку. Неприятно. Мокрой головой он вжимается в чью-то грудь, ткань чужой кофты тут же мокреет — этому кому-то теперь тоже будет неприятно. Птица, возможно, даже попросил бы прощения, если бы мог сейчас соединять звуки в слова. Руки сквозь полотенце с усилием трут спину, бока, плечи, поясницу. И ниже. Как-то неловко, но он помнит это «чего я там не видел», поэтому, стоит полагать, что ничего страшного. Снова руки под спиной и коленями. Птица не чувствует собственного веса.       Кровать кажется райским облаком, принимая его словно обратно в лоно матери. Простыни — серые, приятные на ощупь. Его укрывают массивным и тяжелым одеялом, в края которого так хочется вцепиться пальцами и прижать в лицу, вдыхая свежесть, и провалиться в сон. Если, конечно, прямо сейчас Птица не спит.       «Спи».       Его не нужно уговаривать.

[31 декабря, вечер]

      За окном уже начинают запускать салюты. На часах 20:14. Птица пытался найти в квартире календарь, но тщетно. Больше было «за» в пользу того, что уже 31-е. Неудавшаяся попытка передознуться в Новый год звучит, как грустный анекдот. «Передознуться» — слово слишком громкое, потому что, ставясь в последний раз, Разумовский знал, скóлько нужно, чтобы без вариантов; и, зная это, он не смог не оставить себе шансов, кишка тонка. Вот и результат… хотя результат этот вполне неплох: как минимум, очнуться чистым в чистой кровати. Игорь спал рядом, на противоположном краю, только в белье. Сквозь сон Птица иногда слышал, как работает стиралка.       Игорь спит… мило. Двойственные чувства разъедают изнутри: эти кулаки, сейчас мирно покоящиеся на простыни, чуть не убили его пару месяцев назад; и в то же время, эти руки вытащили его из той дыры, отмыли и укрыли одеялом. Как Игорь в себе это сочетает? — И давно ты так на меня смотришь? — Восемнадцать минут.       Гром сонно зевает. Птица прикрывается одеялом, чтобы наверняка. Быть рядом с Игорем на трезвую — странно. Не знаешь, чего ждать. И какую форму примут его кулаки на этот раз. — Ты засекал, что ли?       Разумовский всерьез машет головой. Раздается еще один залп фейерверков. Гром, не вставая, поворачивает голову к окну, всматриваясь в разноцветные блики на стеклах. — Как себя чувствуешь? Я утром не с тобой разговаривал, а с телом.       У Игоря тоже есть маски. Безразличие, грубость, твердолобое упрямство, показное человеколюбие. Но что для него особенно важно — быть полезным. Героем. Спасителем. Разумовский прошел через все стадии. Раньше ему казалось, что он видит Игоря насквозь. — Трахни меня, Гром.       Игорь отрывается от созерцания салюта, выпучивает глаза под непроизвольно поднявшимися бровями и смотрит в упор на Птицу, пытаясь понять, не послышалось ли ему. А может, до сих пор спит… — Что? — Ну, как ты ёбла бьешь налево и направо… С такой же силой трахни меня.       Разумовский пускает в ход тяжелую артиллерию — откидывает в сторону покрывало и, продолжая сидеть напротив, принимается красоваться, чтобы выглядеть более выигрышно, красивее: слегка раздвигает согнутые в коленях ноги и склоняет голову к своему плечу. Волосы огненной россыпью падают на мраморную кожу. Гром сглатывает и уже во второй раз не может оторвать взгляд от этих железных шариков по бокам от аккуратных розовых сосков. Иногда Птице невозможно не подыгрывать — и Игорь бросается на свой персональный крючок с заманчивой приманкой, опрокидывая Разумовского на край матраса. — Эй, стой! Стой! Ты серьезно?       Игорь почти уверен, что еще заранее понял эту жестокую уловку, поэтому просто продолжает нависать над сжавшимся под ним телом. Руки Птицы довольно мило легли на его грудь в попытке остановить такое бурное наступление. — Я думал, что ты… — А, так я снова не оправдал твои ожидания в том, что я предсказуемый идиот? — Так это ты, что ли, на понт меня взял? — Ага.       Очередной залп отвлекает от тихого созерцания друг друга в лучах приглушенного света из коридора. Теперь на мраморной коже — синий оттенок, сменяющийся зеленым, желтым, оранжевым — эти блики на его будто обесцвеченном теле, как творящая сама себя картина. Игорь сглатывает. Птица повторяет за ним. Руки отрываются от груди и перемещаются к плечам, невесомо, на пробу, ведя ногтями по коже предплечий. На часах почти девять. — Как ты мог допустить, чтобы в Новый год у нас не было тазика оливье, герой… — Гондоны есть? — Есть. В заднем кармане джинс. — Все свое ношу с собой? — Дошутишься.       Залп. Красный, фиолетовый. — Тебе, правда, лучше? — Правда. — Я не то что бы… просвещенный в этом всем. — А у тебя девки были? — Ну… была одна. Ну две… — Ну ты же понимаешь, куда на этот раз членом тыкать будешь, да? — Если заблужусь, покажешь.       Игорь почти что сдерживается, но заливается смехом, наконец позволяя локтям согнуться, опускается вниз и ложится сверху так, чтобы Птице при этом было удобно дышать. — Да заебешь. Я к тому, что… вряд ли я тут могу нормально… помыться.       Гром вдыхает запах — цитрусы с ванилью или корицей — какой шампунь первый увидел, такой и взял, но не учел, что в квартире с другом совсем недавно жила его бывшая. Оставила всякое по мелочи. Но Разумовскому даже подходит пахнуть не «настоящим» мужиком, только что вышедшим из елового леса, обмазавшимся можжевельником и мускусом. — Я тебя так вымыл, что на неделю вперед хватит. — Блядь, да я про другое!       Птица даже вскидывает руки в попытке выразить возмущение — но с таким «балластом» довольно быстро берет эмоции в кулак. Хороший способ усмирения. — А, ну… ничего. — Я думал, ты белоручка. — Ты ошибался. — Ладно. Дай я отойду на пять минут.       Разумовский уходит в ванну — Игорь уходит в глубину своих мыслей: на что он сейчас подписывается? Если Птица кому-то растрепет и все узнают, ему пизда. Если про распущенность Птицы всем давно известно и большинство с этим как-то примирилось, то новость про Игоря-«глиномеса», еще даже не успев разлететься, аукнется ему от всех и сразу; вмиг вспотевшие ладони приходится вытирать о покрывало. Если бы еще несколько месяцев назад кто-то ему сказал, что он переспит с парнем — не просто с парнем — с очевидно психически нездоровым, не знающим меры, зависимым, аморальным, испорченным, развратным… В эту логическую цепочку врезается желание спасти. Вот оно. Вопрос в другом: нужно ли Разумовскому, чтобы его спасали? Или это нужно самому Игорю? Что перевесило ту чашу весов, когда соглашался помочь Олегу? В чертов Новый год, в собачий холод и в совсем не новогодний дождь — пиздовать в наркопритон и искать Птицу среди чужой блевоты и прочего дерьма. Ручаться другу, что он не засрет квартиру и что, конечно, остановится там на денек-другой с девушкой, потому что надо где-то уединиться. Не думать о том, как сложно будет держать Птицу под замком, пока не найдет свободное место для него в одном из наркодиспансеров, регулярно навещая и ухаживая, помогая не откинуться от ломки. Заставить Разумовского туда пойти или привезти силой. Верить в то, что у него получится и Птица когда-нибудь даже поблагодарит его.       Розовые мечты просто-напросто отказываются быть окрашенными в другой оттенок.       Разумовский появляется в дверях, кокетливо опершись плечом о дверной косяк, давая возможность поизучать себя издалека. И, может быть, еще раз все взвесить — возможностью этой Гром не пользуется, потому что в горле тут же пересыхает и губы непроизвольно приоткрываются. Разумовский улыбается, понимая, что Игорь слишком рано начинает терять над собой контроль и даже не успевает сделать вид, что он «стойкий боец». Медленно переставляя длинные ноги одну за другой, Птица наконец подходит к сидящему на кровати Игорю, кладет руки на плечи. Подбородок Грома упирается в нежную кожу впалого живота; он смотрит наверх, плавно нерешительно опуская ладони на бедра, ведет выше и, добравшись до талии, наконец устраивает руки на острых изгибах.       Пара секунд — их положение полностью меняется: Игорь опрокидывает Разумовского на кровать и подминает под себя; снова; тот, одобряя такую активность, тут же обвивает Грома ногами, прижимая еще ближе, только совсем не ожидая таких дальнейших действий. — Сегодня — мы играем по моим правилам. — А тебя с твоими правилами только на сегодня хватит, герой? Ты что де…       Игорь затыкает его, на удивление, требовательным поцелуем, предварительно заведя крепко зафиксированные руки над головой так, что Птица никак не может вырваться — не сложно было догадаться, что целоваться он не любит. Протестующе помычав, Разумовский открывает рот и позволяет Грому вести, углубляя поцелуй. До Игоря наконец доходит, что он может делать почти все, что хочет, давать волю рукам, глазам, языку. Оба тонких запястья умещаются в одной его ладони, вторая — начинает изучать грудь, как бы случайно задевая заострившиеся соски, украшенные железом; на каждое такое прикосновение Птица отзывается болезненным вздрагиванием и еле сдерживаемым стоном, растворяющимся в непрерывном поцелуе. Когда уже оба не могут дышать, Игорь наконец отрывается от покрасневших губ — вполне себе однозначная реакция Птицы, упирающаяся в пах Игоря, говорит сама за себя. — Это по-пидорски… — Мне всегда нравилось целоваться. — Нацеловался? — Нет.       Еще один поцелуй, который Гром больше не сопровождает удерживанием чужих рук: теперь ему нужны обе свои для того, чтобы надрачивать Птице и продолжать уже настойчивее играть с сосками. Чужой член в руке поначалу ощущается странно, но вдруг вырвавшийся сквозь поцелуй грудной стон Разумовского ставит все на свои места; у Игоря в голове звон, а его стояк обильно пачкает чужой живот. Он наконец разрывает поцелуй и выпрямляется, осматривая подрагивающего под собой Птицу: ходящая ходуном грудь, припухшие соски с этим блядским пирсингом, напряженные мышцы живота, россыпь родинок на ребрах, мажущий по паху налившийся член. Игорь берет тайм-аут на обдумывание того, насколько это будет противно — брать его в рот; но желание сделать приятно перевешивает, а взгляд, брошенный Птицей, решительно дополняет — тот закусывает нижнюю губу и никак не скрывает горящего в глазах желания.       Игорь опускается вниз, успевая мазнуть языком от шеи до паха, но в последний момент Птица его прерывает: — У тебя во рту нет… ранок, хуй знает, воспалений? — Кто тут еще белоручка, а? — Да блядь, просто ответь. — Нет вроде. Все хорошо.       Сначала Гром касается языком, пробуя на вкус и обнаруживая, что это как минимум можно пережить, а как максимум — даже насладиться самому. Сладко-приторный аромат вызывает новый виток возбуждения и Игорь смело берет в рот наполовину, пытаясь повторять все то, что осталось в памяти после отсоса Птицы в детдомовском толчке: играть языком, двигаться вверх-вниз, не оставлять без внимания ни одного миллиметра кожи, и наконец расслабить горло, когда решается взять глубже — почти получается, но приступ кашля заставляет остановиться. Разумовский терпит каждый прокол с царапанием зубов о чувствительную кожу, но совсем не подает вида — одно рвение и старания Игоря творят чудеса. — Вставь уже, а…       Взгляд слишком некстати падает на внутреннюю поверхность предплечья: воспаленные и почерневшие следы от иголок, старые и новые, которые, судя по всему, даже не успевают затянуться. Гром думает вслух: — Свежие. — Ты меня трахать собрался или проводить сеанс психотерапии? — Можно совместить.       Игорь отшучивается и напоминает себе, что они еще обсудят весь его замысел позже. Он пытается разорвать неподдающуюся пачку с презервативом, и Птица, конечно же, не может не съязвить: — Неужели… Господь ниспослал мне девственника? У вас с ней точно доходило до чего-то серьезнее поцелуйчиков? — Завали. Ебало.       Разумовский еле сдерживает смешок, и пока Игорь возится, решает подразнить его, проводя ступней по груди и соскам. Гром наконец справляется с оберткой, но не успевает раскатать по члену — Птица что-то задумал. — Дай я.       Он берет в рот колечко презерватива и, встав на четвереньки перед Игорем, насаживается ртом на ноющий член, старательно раскатывая по нему латекс; головка упирается в горло — Грома будто током прошибает, когда Птица позволяет ей пройти глубже. Крайние меры — резко оттянуть Разумовского за волосы, чего тот меньше всего ожидал. — Талант не пропьешь, да? — Стабильность тоже. Снова чуть не кончил после минуты минета?       В памяти обоих всплывают их игры в «кто кого», Птица снова скалится в широкой улыбке, Игорь — прячет глаза и смеется. — Ложись давай. Посмотрим теперь, как долго сможешь не кончать ты.       Поёрничать в ответ Разумовскому не дала лишь подушка, в которую Игорь сразу же вжал лицом, как только повернул Птицу к себе задницей. Неудивительно, что Гром не знал про предварительную растяжку, но Птица решил, что прямо сейчас оно и к лучшему: не объяснять, что подготовка ему не нужна, потому что он трахался все последние сутки напролет; не заставлять Игоря ждать и терпеть еще больше. Более того, мысль о том, что после такого марафона он не будет достаточно узким, чтобы Гром хоть что-то почувствовал, все сильнее ввинчивалась в сознание, не давая сконцентрироваться. Как и ожидалось, Игорь входит без каких-либо затруднений, но его аккуратности хватает ровно на пару секунд, после чего он загоняет по самые яйца. Птица давит крик в подушке.       «Может, и хорошо, что растрахан…». — Бля… ты хоть… добавь еще слюны. — Прости. Сильно больно? — Нет. Харе нежничать. Как баба.       Игорю не хватает проницательности в виду возраста, Птице — ума в виду того же, поэтому Гром ведется на очередную провокацию: начинает вдалбливаться на полную амплитуду, с первых же толчков выбивая из Разумовского приятные уху звуки. Птица комкает серые простыни в сжатых кулаках, прячет лицо и старается быть удобным. Когда закрывает веки, он переносится в квартиру на Васильевском, где его дерут сразу в несколько рук и, кажется, что на теле и внутри него нет ни одного чистого и нетронутого места. Он не мог злиться, не мог обижаться, потому что сам согласился на это — трудно отказаться от заманчивого предложения расквитаться со всеми своими долгами за пару дней. Он привык, что пидором всегда называли только его, потому что тот, кто трахает — не важно кого — по умолчанию прав во всем; даже если так изливает обиды на свою же латентность, которая не дает ему спокойно жить. Удобно же.       На пальцах мужчин, с которыми он трахался, почти всегда были обручальные кольца.       Игорь кладет руку поперек чужой груди и тянет на себя, вверх — Птица, едва удержавшись на коленях, перемещает вес назад и прижимается спиной к Грому. Рука не исчезает с груди и крепко держит за плечо, помогая не потерять равновесие. Толчки становятся более размеренными, и Разумовский откидывает голову на чужую ключицу, пропуская совершенно новый сладко-тягучий стон, снова и снова после каждого нового движения с оттяжкой, непроизвольно подсказывая Игорю, как и где именно нравится ему. Гром покривил бы душой, если бы не допустил мысли о том, что под пальцами хотел бы чувствовать больше упругости и какой-никакой мягкости вместе острых выпирающих костей, но что-то еще все равно направляет его руки активно изучать чужое тело: Птица, кажется, уже плавится от того, как Игорь изнежил прикосновениями живот, грудь и шею. — Давай на спину.       Разумовский тут же позволяет себе упасть на серые простыни. — Только не снимай. — Что? — Гондон не снимай. — Не буду.       Сухость убивала все то потенциальное удовольствие, в которое могли окунуться с головой, но останавливаться — уже не выход. Теперь Игорь входит аккуратнее и начинает мучительно-медленно двигаться, следя за выражением чужого лица — Птица загнанно дышит, кусает губы и зажмуривает глаза. Гром убирает с его взмокшего лба пару прилипших прядей за ухо и, зарывшись пальцами в волосы на затылке, прижимается щекой к щеке. Дыхание сливается воедино. Шепот над ухом: — Открой глаза.       Птица, явно недовольный такой просьбой, хитрит: приоткрывает веки, только когда отворачивает голову в сторону. Не хочется рассказывать Грому про то, что прямо сейчас стоит у него перед глазами: совсем другой человек, который всегда говорил смотреть в глаза. Любил он только миссионерскую — поэтому Птица ее терпеть не может. Он берет его за подбородок и поворачивает к себе; после этого обычно прилетали хлесткие пощечины, и Разумовский соврал бы, если бы сказал, что ему это не нравилось. Но на этот раз его губ требовательно касаются чужие, знакомые, и, к его удивлению, когда открывает глаза, — это Игорь. Тот, кто с первого дня бросил ему вызов, кто поверил в смехотворное примирение после дня в библиотеке, кто не мстил после организованного Птицей мордобоя в туалете, кто чуть не убил его из-за его же брата. Этот человек стоял в палате, промокший до нитки, с парой кислющих апельсинов и замучившей его совестью; он просил прощения у того, кого всем сердцем ненавидел, просто потому что так было правильно, так было справедливо.       В Новый год он предпочел шляться по углам притона, чтобы просто его найти.       Залп салюта на этот раз раздается где-то совсем рядом и заливает всю комнату красно-фиолетовыми. Разумовского редко доводили до края, потому что ему всегда нужна была уйма времени: расслабиться, войти в ритм, отдаться хоть каким-то ощущениям, приятным либо терпимым, и наконец отпустить себя. Он кончал механически, от долгой стимуляции в сочетании с грубостями и болью. Ему нравилось. С Игорем он впервые кончает от чего-то другого: ему хватает этого, ненавистного когда-то, поцелуя, без всяких ухищрений и без шепота на ухо, уличающего в том, какая он дрянь.       Ногти впиваются в кожу вспотевшей спины. Разумовский почти кричит в поцелуй, Игорь лишь сильнее сжимает в кулаке рыжие волосы, ускоряясь и помогая Птице прочувствовать этот оргазм во всех красках. Следом накрывает и Грома — из-за такой незамаскированной реакции и искренних эмоций Птицы — он кончает после нескольких глубоких толчков, не в силах в моменте удержать язык за зубами: — Я люблю тебя…       Разумовкий, будто бы смеясь над ним, загнанно шепчет в ухо: — У меня ВИЧ.