Мясокомбинат

***

[середина октября]

— Че читаешь, Гром? — «Собачье сердце».       Вторая неделя Игоря проходит куда лучше первой: сожители по комнате не лезут на рожон и не достают, в целом, даже наладился какой-никакой диалог с каждым из пацанов. В школе смог нагнать несколько предметов. Птицу после его выходки в туалете видел всего пару раз — в коридорах да в столовке, тот держался особняком и лишь изредка зыркал в сторону Грома, а когда появлялась возможность поговорить, тут же сливался. — Это типа как «Белый Бим Черное ухо»? — Ну… почти.       Игорь решил, что так тому и быть, — пускай Птица его избегает, а не наоборот, пускай Птица будет стрематься попадаться на глаза, пусть именно он будет ведомым. Такой расклад Грома устраивает. А сцену в туалете — просто забыть, стереть из памяти и не вспоминать, когда дрочишь, то, как пирсинг на языке скользил по члену, а искрящиеся от удовольствия глаза смотрели снизу вверх; и похуй, что не вспоминать не получается.       «11 января. Совершенно примирился со штанами. Произнес длинную веселую фразу, потрогав брюки Филиппа Филипповича: «Дай папиросочку, у тебя брюки в полосочку».       Регулярно читать Гром решил, когда понял, что для него это — единственное спасение. И образованнее вроде как становишься, и меньше о всяком думаешь. Сережу он почти никогда не видел без какой-либо книжки, именно в этом с Сережи хотелось брать пример.       Когда в их комнату распахивается дверь, а в нее вваливается хмурый Волков, все будто тут же перестают дышать и отвлекаются от дел, напряженно следя за каждым движением незваного гостя. Олег стремительно обходит пять кроватей, ни на кого не обращая внимания, и заворачивает к шестой — к кровати Птицы; открывает тумбочку — единственное место, где детдомовские могут околоприватно хранить личные вещи — выгребает всякий хлам с полок одним нетерпеливым движением руки; на пол летят вырезки из книг и журналов, флакон с черным лаком, одноразовые станки для бритья и куча пластырей, использованных и стерильных.       Первый, решившийся нарушить напрягающую тишину, избирает достаточно опасный тон: — Че те, Волк?       Олег никак не реагирует — только перебирает бумажные вырезки, быстро просматривает, после чего в руках его задерживается какой-то темно-синий мешочек с завязками: на раскрытую ладонь высыпаются молочные зубы. Игорь кривится, вспомнив, как однажды дед показал на нем, как работает «старый верный» способ с ручкой от двери и ниткой. Ничего нужного не обнаружив, Волков берет паузу в спонтанном обыске. — Серого не видели? — Не-а.       Игорь решает, что оставаться молча лежать на кровати с томом Булгакова — беспроигрышный вариант: вроде как совсем не при делах. — А Птицу? — Не-а.       Волков зло хлопает дверцей тумбочки — та жалобно скрипит петлями вслед тут же подорвавшемуся с пола Олегу. Еще один смельчак решает вставить свои пять копеек: — Ты это… не кипятись. Не все ж ему с тобой таскаться, ну пошел, может, погулять. — В час ночи? — Еще без двадцати…       Волков, если бы мог, кажется, зарычал бы со злости. Пнув напоследок многострадальную дверцу, он выходит из комнаты. Гром тут же бросает на кровать книгу, решив догнать и сказать хоть что-то по делу. — Олег!       Волков без особого энтузиазма оборачивается. — Я Птицу сегодня видел… ну, днем еще.       Состоянию Олега не позавидуешь: он так яростно дышит и сжимает кулаки, будто из последних сил пытается не ударить куда-нибудь в кирпичную стену. Гром бы соврал, если бы сказал, что ничуть его такого не боится. — Да че ты так бесишься-то… будто ему десять, ей-богу. — Ему десять. В душе ему, максимум, десять. Он которую неделю уже не ест нихуя, в школу не ходит, не разговаривает; и что мне думать теперь, когда он как сквозь землю провалился? — Ну… у всех что-то иногда идет не так. Перебесится, придет. — Блядь, не пизди, когда не понимаешь, о чем говоришь! — Знаешь что, ты уже заебал мне тыкать. Этого не делай, на него не смотри, туда не ходи, еще скажи, когда и где мне срать. — Надо будет — я тебя персонально за шкирку отведу и покажу, когда и где ты будешь срать, Гром.       Волков уже по классике таких перепалок с Игорем тут же напирает, одним своим взглядом отодвигая Грома спиной к стене. Но в этот раз Игорю есть, что сказать, и затыкаться он не собирается, даже на свой страх и риск. — В первый день мне Птица показался занозой в жопе, но похоже я просчитался. — Если не хочешь стать таким же отбросом, как он, сделай одолжение, съеби, пока на ногах стоишь.       Гром искренне удивляется и даже стоящий в паре сантиметров напротив Волков, у которого так и чешутся кулаки, не смущает: в смысле, отбросом?.. — Я думал, у вас тут с ним вражда кланов уровня «Крестного отца»… не? — Нет. Он — жалкий подонок на подсосе у пары таких же. — Но… — Если ты в свой первый день решил, что он заправляет половиной наших, то поздравляю, ему удалось тебя наебать. Когда он зашел в столовку, все замолки и опустили ёбла, потому что ждали, как я отреагирую на его спектакль. Почему я ничего не сделал? Мне было интересно понаблюдать за тобой. Тогда ты мне понравился, сейчас — я хочу тебе вмазать.       Как ни странно, дышать становится легче и на лице даже появляется нервная улыбка. — Так ты тут реально типа… как Дон… ну этот, как его… Корлеоне?       Олег тушуется, и Игорь смекает, что лучше не козырять умом, а просто поставить наконец точку в их традиционных перепалках из-за ничего. Гром протягивает руку. — Давай, может, это… на мировую?       Олег долго раздумывает, осматривает с головы до ног, будто пытаясь понять, чем вызвана такая резкая миролюбивость. Если бы у Игоря спросили, он бы, наверное, ответил, что устал быть один на один со всей той хуйней, которую приходится переживать день за днем; и кажется, начал понимать, почему здесь многие вот так держатся друг за друга, как эти двое, — не бывает так, не получается одному выжить в таком дерьме. Кто-то всегда должен держать за руку. И, вероятно, поэтому, Волков наконец отвечает на рукопожатие. Игорь улыбается с облегчением: — Если пойдем искать вдвоем, то толку больше будет.

***

      Поиски Сережи прекращаются почти сразу же, как и начались, — выйдя во двор, без каких-либо планов о том, с какого конца города начинать, они встречают его у старого кирпичного забора на въезде. Сережа кое-как переставляет ноги и смотрит в пол, плетясь еле-еле. — Серый! Бля, не пугай так больше, а.       Олег тут же подхватывается и подбегает к другу, но тот вместо проявления хоть какой-то ответной реакции, просто тычется головой ему в плечо, будто только и мечтал, лишь бы о что-нибудь опереться, не столь важно обо что. — Серый?.. Посмотри на меня.       Сережа не смотрит, будто вообще не понимает, кто перед ним, где он сам и что происходит. Мычит что-то нечленораздельное, все больше доверяясь найденной опоре в лице Олега и буквально падая ему на руки. — Он под чем-то.       Игорь не решается уточнять, не эксперт, но и без того понятно, что разговор сейчас не будет клеиться. — Сереж. Сереж, где ты был? — Его надо спать отвести, сейчас он тебе вряд ли че скажет.       Даже упав на кровать, Сережа не отпускает рукав Волкова из крепкой хватки, лицо прячет в подушке и, кажется, понемногу осознает, что все хорошо. Олег садится на край кровати, Гром не находит себе места, еще больше коробит от того, что все пацаны на своих местах и просто таращатся на происходящее без слов. — Сереж… Я себя за эти две недели извел, самому уже ложка в рот не лезет. Тебе, если хоть… если на меня не похуй, скажи, где ты был, что ты делал…       Гром начинает чувствовать себя третьим лишним, мнется, понимает, что ему ни видеть, ни слышать это не полагается. Разумовский, будто не замечая ни Игоря, ни остальных, тихонько хнычет в подушку, по-детски совсем: жалобно и горько; силится что-то произнести, но получается только невразумительный скулеж. — Птица… он просил не говорить…       Олег сжимает челюсти. Гром уже научился определять эти его предприпадочные состояния, когда он, вероятно, прилагает дохуя усилий для того, чтобы сохранить лицо и оставаться спокойным. Ну, более-менее. — Я тебя слушаю. — Слишком… много всего.       Он склоняется над дрожащим мелким тельцем, берет за плечи, обнимает. Такую нежность от Волка Игорь, ей-богу, не смог бы даже представить. — Давай по порядку. Не спеши. — Две недели назад. Он попросил переписать за него контрольную по алгебре. Типа я это… он… Я пришел в школу — это был новый математик. Сначала он… показался мне нормальным… — Стой. Гром, выйди. И все остальные — съебите!       Парни быстро исчезают из комнаты, Игорь понимает и без каких-либо затаенных обид закрывает за собой дверь, погружаясь в темноту длинного коридора — в отличие от остальных, брызжущих жалобами о накопившихся обидах на Волкова, злоупотребляющего грубой силой и своей неприкосновенностью. И вообще, «ведут себя как два педика». Любопытство перевешивает чувство какого-либо приличия, и Гром, отделившись от толпы возмущающихся, решает подслушать: прислонив ухо к деревянной двери, он узнает слишком много.       Он находит Птицу будто уже инстинктивно: рванул сразу на задний двор, где на площадках, спортивной и детской, часто ныкались и курили все кому не попадя, — и не ошибся — в закутке за турниками мигают желтые огоньки сигарет. Он идет, словно пес, взявший след, взгляд — точно в одну точку, ладони — сжатые кулаки. Сидящая на каком-то низком брусе компашка из трех, включая Птицу, — неясно, как они себе еще яйца не отморозили — тушеваться даже и не думала. — Так быстро соскучился, Игореш?       Разумовский провоцирует, снова бесстрашно лыбится, только теперь ему не так стремно, не один ведь. Если б он еще знал, как Игорю похуй, — Гром хватает за рыжие патлы и, не позволив увернуться от удара, прописывает коленом точно по лицу. Сигарета улетает куда-то в сугроб. Птица валится спиной на землю, двое додиков тут же вскакивают и, постоя в ахуе пару секунд, решают, что лучше им уйти подобру-поздорову, а главное, на своих двоих. Разумовский того не стоит. Гром провожает их грозным взглядом и, перешагнув через брус, садится сверху на приходящего в себя после такого удара Птицу, хватает за грудки одной рукой и второй начинает бить что есть силы. — Слезь с меня, животное!       Птица брыкается, но против навалившейся массы Игоря не попрешь, только и может, что зажмуривать глаза и сжимать челюсти, чтобы с очередным ударом зуб не выбил. Гром берет передышку, чтобы склониться над ухом и зло процедить сквозь зубы: — Думаю, Сережа, брат твой, напомню, тоже самое хотел прокричать учителю-пидарасу, который его изнасиловал, когда тот пошел вместо тебя находить ебучие иксы.       Удар. Теперь Птица, кажется, даже не от боли кривится, а от внутреннего протеста и непонимания. — Да остановись ты, блядь! Я ничего не понимаю, что случилось?! Как… изнасиловал… — Очень просто, заставил отсосать и хуй между ног засунул, в жопу, наверное, побрезговал вот так просто, тут ему можно даже «спасибо» сказать.       Еще несколько ударов. Лампочка на фонарном столбе неподалеку потрескивает, ввинчивая в уши отвратительный скрежет. — Игорь… пожалуйста…       Удар. Игорь быстро выдыхается и только, когда наконец отпускает и позволяет упасть на мокрый снег, видит, в какое месиво превратил лицо Разумовского: из-за крови повсюду даже не видно, откуда она течет, снег вокруг тоже — красный. — Ты, блядь, хоть раз за свою никчемную жизнь думал о том, как гробишь чужие, а?       Гром, отдышавшись, вновь заносит кулак. Птица, кое-как разглядев размытую фигуру перед собой, кажется, понимает, что это далеко не конец, пытается отвернуть голову, но даже на это больше нет сил — он приподнимает дрожащую руку, веря, что она хоть как-то его защитит, прикроет лицо; пытается показать, что больше не вынесет. — Я таких ублюдков и эгоистов никогда еще не встречал. Как тебя вообще земля носит? Ты ж знал, что этот уебок на тебя глаз положил, хули ты Серого подставил, мразь?!       Он продолжает выплевывать все, что накопилось после подслушанного за дверью, после подкарауливших его громил, после той нелепости в туалете, после драки в первый день, после смерти отца. Все еще держа кулак занесенным, он раздувает ноздри, пыхтит от усталости и звериной злобы, которую больше нет сил вымещать, но которая совсем не нашла удовлетворения в такой короткой и недостаточной для Птицы экзекуции. Мысль о том, что этот пиздец с Серым — лишь предлог для того, что он здесь устроил, Гром гонит из последних сил. — Брата всю жизнь лепил, как тебе вздумается, подложил под какого-то извращенца. Меня…       Он наконец бьет, будто спускает курок, но кулак падает в грязный снег, точно в сантиметре от виска Разумовского; тот, вроде даже не понимает, что пронесло, то ли Гром просчитался, то ли специально поменял траекторию. Есть еще пара секунд передышки. —… какого хуя ты вообще ко мне полез, а?! Мало членов обработал? Ты ж, блядь, ведешь себя, как подонок последний.       Птица, если бы мог, точно колко бросил бы в ответ «что есть, то есть» и подмигнул. Но не теперь. — Я… не знал… Игорь, слышишь… не знал… — Ни в жизнь не поверю.       Дышать — трудно из-за кровавых сгустков где-то в носоглотке, хочется сплюнуть, но не перевернуться. Голова — как церковный колокол утром в воскресенье. На душе — тошно и мерзко от себя самого, от того, что сказал Гром, от того, на что обрек брата, от беспомощности и полнейшего поражения, а главное — от понимания того, насколько он проебался. Как никогда. Потому что проебываться — его кредо, ничего лучше, кроме как создавать проблемы для себя и других, у него не выходит, а взбучка от Игоря — только одна десятая от того, что он на самом деле заслуживает. Было бы куда проще проснуться завтра после того, как Гром доведет его до полной бессознанки, сбившись с подсчета ударов, а не остановится вот так, на половине, и позволит всю ночь провести в сознании за удушающим самобичеванием. Куда проще было бы вообще не просыпаться.       У Птицы грудь заходила ходуном и через пару секунд послышался жалкий плач, который он изо всех сил пытался заглушить, но не мог. — Дá, блядь, поплачь еще.       Слова эти развинчивают попытки сдержаться и только колют еще больше куда-то под ребра, сдавливают и застревают комом в горле. Игорь, кажется, смирился с тем, что потратил все силы, и даже запал вроде как иссяк. Злость осталась только на себя самого. Но себя ведь не изобьешь?.. — Если ты не заметил, его с вечера не было. Приполз под чем-то и даже не сразу рассказал, что ходил в притон, куда ты его повел в тот день. Потому что забыть не может. Хотя когда бы ты заметил, если искал постоянно, с кем потрахаться, да?       Если бы дали выбор, Разумовский скорее согласился бы на избиение до смерти, нежели безвольно лежать и слушать эти нравоучения, которые, как нельзя, кстати. Что ни слово — все в точку. Оттого и обидно, что Гром — прав. Когда Игорь встает, Птица судорожно вздрагивает, выбрасывая обе руки перед лицом, готовясь принять очередной удар, но Гром лишь переминается с ноги на ногу, потому что затекли, охлаждает сбитые костяшки снегом и, харкнув в сторону, шагает домой.       Перед тем, как Птица наконец отключается, слышит, как перестает трещать надоедливый фонарь. Наверное, перегорел.

***

[примерно за неделю до появления Игоря, вечер после «переписанной» контрольной, середина сентября]

— Серенький, ну ты чего такой кислый, а?       Сережа весь вечер сам не свой: как возвращается, сразу ложится в одежде, молча, беззвучно, смотрит в одну точку и даже на брата не реагирует. Птица опадает на пол перед краем кровати, складывает под подбородком руки в замок, заглядывает в глаза со своей привычной игривостью: — На сколько я контрошу переписал?       Сережа отвечает безучастно, смотря куда-то сквозь: — На пять. — Ба-а-а, какой я гений. Иди, обниму.       Птица, оторопев, выпучивает глаза, когда после невесомого прикосновения к плечу Сережу подкидывает на кровати; как ужаленный, забивается к изголовью и ошарашенно смотрит на брата. — Ты чего?       Сережа задумывается. Действительно. Чего? Он ведь ничего такого не сделал. А мог бы. Столько людей, которым пришлось пережить куда больше страшного и отвратительного. По сравнению с ними, он не имеет никакого права жаловаться. Ему даже повезло. — Слушай… расслабиться бы тебе. Заучился?       Сережа все так же отстраненно кивает. — Есть у меня одна идейка.       «Идейка» Птицы приводит обоих в коммуналку на Васильевском. Добирались зайцами, поэтому очень повезло, когда успели выскочить на остановке до того, как кондуктор предъявила бы им. В нос — резкий запах чего-то едкого, пряного вперемешку с общей проспиртованностью вокруг. В первой комнате, мимо которой Птица прошел вперед по коридору, горит приглушенный желтый, клубится сигаретный дым и доносятся слова на французском — парень говорит по телефону почти без акцента, накручивая на пальцы кругляшки провода; рядом — девушка с высоким хвостом на голове, допивает что-то со льдом на дне стакана. Сережа говорит себе не отвлекаться, иначе потеряет брата из виду и пиши пропало. Хотя впервые в голову закрадывается мысль о том, что было бы интересно учить французский. Он красивый.       Слишком много людей, слишком громкая музыка, слишком спертый воздух, слишком все чужое и новое. А Птица — как рыба в воде — проскальзывает между людьми, столпившимся в коридоре у второй комнаты, оборачивается раз, чтобы убедиться, что Сережа идет по следу. С ног чуть не сбивает черная борзая, прошмыгнувшая из распахнутых дверей в сторону Разумовского, — лохматая, на длинных ногах-веточках и с мордой крючком. Кто-то однажды говорил Сереже, что собаки не любят пьяных. Или лошади… все животные, наверное. И он бы скорее с ней убежал за незапертую входную дверь, чкурнул бы вниз по лестнице и выбросился на промозглый и влажный после вечных осенних дождей проспект. — Зажигалка есть?       Сережа складывает в ниточку губы и неуверенно мотает головой незнакомцу в ответ, будто виноват, что не курит. Идет дальше, уже скорее наугад. Монотонный хип-хоп отовсюду бьет по мозгам, и без того недостающего освещения все меньше, и только на кухне — яркая холодная лампа. Птица открывает холодильник, хозяйничает, как у себя дома, находит сырое яйцо и выпивает, стукнув раз о столешницу. — Чтоб не забалдеть. — Слушай, может… пойдем отсюда, а? — Ты чего? Только пришли. Я тебе еще ничего не показал. Вот, знакомься… — Хай.       Низкая девушка: мелкие косички, струящиеся вдоль висков, вздернутый нос, широкие черные стрелки, обрамляющие темные глаза, — Сережа задумался о том, насколько отличаются детдомовские девчонки от обычных. Они у них тоже, наверное, могут быть… ну, такими. Разными. Могли бы быть. — Кислота есть? — И кислота, и твое любимое тоже. — Не-е, мне брату. Полегче чтобы — он первый раз.       Девушка подмигивает и, лопнув напоследок надутую жвачку, шустро скрывается в толпе. — Это Кэт. Она с моим барыгой на короткой ноге. Сейчас что-нибудь намутит. — А деньги у тебя откуда? — Связи, братишка. Ну ты чего такой, а? Расслабься, скоро кайфанешь. — Ничего. — Ты ж врать не умеешь, мышонок. Что случилось?       Сережа разрешает себе вспомнить: чужие большие ладони там, где их не должно было быть, слова, которые он не должен был слышать, эти место и время, в которые он попал по ошибке, по скверной ошибке из-за… брата. — В школе…       Слезное, вероятно, признание на корню обрубает Кэт, вынырнувшая из темного коридора в переполненную гостями кухню с целлофановым пакетиком с парой цветастых таблеток. — Деньги есть?       Птиц расплывается в улыбке, целует ее в щеку и выхватывает упаковку из пальцев. — Я — как обычно.       Проводив Кэт благодарным взглядом, он подталкивает Серого в плечо, зовет пройти куда-нибудь в одну из комнат. Находится и комната, и диван, и музыка тут даже не так сильно орет. Они усаживаются на коричневую кожаную обивку, та противно скрипит от каждого движения. — Не бойся, после первого раза не подсядешь. Просто расслабишься.       Разумовский довольно быстро решает, что ничего хуже после пережитого сегодня уже не будет, и прекращает ломаться, позволяя брату положить на язык кислотно-розовую таблетку. — Умница.       Птица смотрит на приоткрытые губы и понимает, что это неправильно, — плавиться от из ниоткуда возникшего желания поцеловать брата. Заметно, как Сережу уже скоро начнет крыть, заметно, что Птицу уже накрыло, хотя своим «как обычно» он еще не кололся, — оба смотрят друг на друга без фокуса, будто сквозь, оголяя это вечно присутствующее в каждом из них желание — слиться во что-то единое, забрать друг у друга то, чего им порознь не хватает, и сложить наконец этот пазл. — У вас же было что-то с Волком, м?       Сережа мотает головой, опуская глаза. Птица выгибает бровь и с недоверчивым прищуром переспрашивает, садясь к брату на колени. — Даже не целовались?       Краснеет. Птица бы ни в жизнь не подумал, что Волков до сих пор не прибрал его к рукам, но чтобы настолько… быть может, между ними вообще ничего нет? Или у Олега такая железная выдержка? Или только после восемнадцати?       Сережа вспоминает о том, как засыпали с Волковым вместе, — тогда-то Олегу и пришлось доказывать свою «нормальность» кулаками в ответ на провокации и подкарауливания за углами. Он научился драться, научился не обращать внимания, создал образ, которого все боятся. А Сережа не научился ничему — на него по-прежнему косо смотрят, говорят за спиной гадости и не трогают только из-за Олега. Что он без Волкова? Так, пустое место. Как и без Птицы, еще до Олега. Он вспоминает, как было тепло и безопасно в крепких объятиях, в широких ладонях. Спать без кошмаров, гулять с улыбкой, думать о будущем. Вспоминает, как однажды Олег слишком долго смотрел на его губы и вот-вот бы поцеловал, если бы Сережа нарочно не отвернулся. Наверное, потому, что тот этап, на котором они остановились, был слишком комфортным и удобным. Удобным, прежде всего, для Сережи, которому не нужно было себя превозмогать, пробовать новое, быть открытым для чего-то неизвестного. Дурак… — А хотел бы? Могу научить.       У Птицы тактика такая — предлагать и тут же давать, чтобы убедить в том, насколько он хорош и что отказ никак не приветствуется, поэтому, зная заранее, что внятного ответа от брата он не дождется, нависает над Сережиными губами и невесомо прикасается своими, совсем по-детски, настолько нежно, что почти не ощутимо. Сережа почти никак не реагирует — только немного отодвигается в процессе, скорее от неожиданности; смотрит то в глаза, то на губы, видно, что в голове у него одна сплошная пустота, которую срочно нужно чем-то заполнить. Острые рыжие брови вырастают в густые и черные, в светлую радужку глаз будто роняют каплю коричневой акварели — она закручивается воронкой, превращаясь в карий, черты все искажаются, и Сереже хочется потрясти головой, чтобы сбросить наваждение, но хочет ли он избавляться от такой картины — как Олег с голодным взглядом нависает над его губами и, кажется, вот-вот сорвется?       Что-что, а такого Птица от брата не ожидал: Сережа тянется за новым поцелуем, смущенно, но и требовательно одновременно; приоткрывает губы, намекая, что хочет сильнее, ощутимее. Птица тут же откликается: перехватывает инициативу и целует мокро, жадно, вылизывая губы и наконец проникая языком в рот; не спешит, чтобы Сережа оценил ощущения и привык, но и не медлит, прибавляя поглаживания по шее и отдельно — большим пальцем по скуле. Наркотик творит с Сережей чудеса — он смелеет и кладет руки на талию брата, сдавливает и тянет на себя, Птица понимает — начинает ерзать бедрами, плотно прижимаясь к Сереже внизу, углубляет поцелуй настолько, насколько может, оплетает пальцами и лицо, и шею. Музыку делают на всю. Перед глазами — плывет. — А ты хорош…       Глубокий голос Волкова оседает где-то в подсознании, резонирует и плавает эхом, от одного уха к другому; его приятно слушать, вдвойне приятнее слышать, как он хвалит. Сережины щеки заливаются красным — все-таки он всегда будет оставаться собой и смущаться по поводу и без — Птица ловит его подбородок и запрокидывает наверх, чтобы прошептать в губы: — Подумать только. Возбуждаешься от одного поцелуя.       Они валятся на диван, спинка которого очень кстати прикрывает от остальных в комнате, впрочем, даже если бы ее не было, вряд ли бы остальным было до них дело. Птица решает, что самое время стать плацдармом для Сережиного изучения самого себя: позволяет тереться, сжимать в требовательной хватке бока, поскуливать куда-то в шею. Ей-богу, Серому будто афродизиак намешали вместо лсд, потому что его кроет, кажется, беспричинно. Почти. Птица вылизывает ушную раковину и, похоже, находит одну из эрогенных зон брата — тот выгибается дугой, очень вовремя закусив рукав толстовки, но Птиц идет до конца и спускается в область шеи, покусывает дрожащий кадык, лижет сверху вниз, до самой яремной ямки, следя, как учащаются движения бедер под ним, как все с большей силой Сережа впечатывается в него своей эрекцией. Птица решается положить руку на оттопыренную ширинку — Сережа дергается, будто ужаленный, отворачивается и тяжело дышит куда-то в обивку дивана.       Образ Олега стекает вязкими каплями с фигуры без каких-либо черт, словно с манекена, который понемногу начинает походить на него, на учителя. Тот идет дальше, забирается рукой под белье, надрачивает и смеется над покрасневшим ухом: — Мой хороший… Такой чувствительный. Я и не думал, что можешь кончить только от ласк и поцелуев. Волку прельстило бы.       Волков. Школа. Мамина колыбельная. Сгнившая в тарелке клубника. Собачий лай за спиной. Конфетти на новогодней елке. Смех. Крик. Ругань. Сережа выбегает из класса математики, несется вниз по лестнице, за входной дверью в школу — солнечный свет; он врезается в нее, выбрасывается на порог и вновь оказывается в классе перед учителем. «Сережа? Проходи, садись. Сейчас найдем твою тетрадь». На этот раз он решается тут же уйти, за дверью обратно в коридор — он. Снова.       По пунцовым щекам беззвучно катятся слезы, а плачущий брат для Птицы — всегда тревожный сигнал; он ложится сверху, шепчет что-то, чтобы успокоить, гладит по волосам, говорит, что это все от наркоты, что все хорошо, что ничего страшного, что это останется между ними. Сережа обнимает и прижимает к себе и, кажется, впервые за последнее время чувствует себя защищенным от всего мира. И плевать, что обнимает в одном лице и брата, и Волкова, и его.