Мясокомбинат

***

[11 лет]

      Когда им исполняется по одиннадцать, вечера после уроков кажутся все еще такими же длинными: в них можно вместить и прогулку в окрестностях, и покурить за гаражами, а после — уже домашка и прочая ерунда. Вечером Олег тащит Сережу в Пятерочку — новая местная достопримечательность, потому что первый такой магазин открылся буквально несколько месяцев назад. Из-за всеобщего ажиотажа достаточно просто насовать в карманы чупа-чупсов и жвачек и свалить по-тихому — Волков проверял в одиночку, чтоб наверняка и Сережу чтобы не подставлять. Сережа любил клубничные, Олег — апельсиновые. Когда Волков выкидывает обертку на землю, смачно начиная грызть чупа-чупс, Сережа останавливается, хмурится и поднимает за ним оранжевую бумажку. — Надо выкидывать, в мусорку.       Олегу впервые за долгое время стыдно, причем не только перед Серым, но и перед собой. — Мне мама так говорила. Мы же живем в этом городе. Ходим тут.       «И правда».       У Разумовского пальцы окоченели от промозглого декабрьского ветра, поэтому Олег помогает разорвать всегда с трудом поддающиеся обертки. Получается. Бумажку — себе в карман, и на душе, правда, что теплее становится; а от Сережиной улыбки — и того лучше. Тот все кутается в желтый шарф, который перепал ему осенью — из подаренной детдому одежды — прячет нос, красные щеки, а как только откроется хоть сантиметр шеи, тут же зубами начинает стучать. Ему-то, ясное дело, многим холоднее, чем Волкову, потому что тоненький, как щепка, ветер чуть сильнее подует — пиши пропало.       Возвращаются как раз к ужину. Чем ближе Новый год, тем больше вероятность, что к чаю будут конфеты ну или печенье. А так — привыкли пить пустой. Волков гонит домой, а сам задерживается во дворе «покурить с пацанами». Сережа в какой-то умной книжке прочитал, что это вредно, и прожужжал Олегу все мозги этим «у тебя волосы отпадут», «кожа посереет», «и вообще больше не вырастешь». И пусть обертки от чупа-чупсов Волков мог приучиться выбрасывать в урны, но вот от сигарет отказаться — «ты что, братва засмеет». Братву эту, как Сережа говорил, куда ветер подует, туда и сдует, а в их возрасте, независимо от амбиций, лучше ходить тише воды, ниже травы, чтоб от старших не прилетало. Так и сейчас, когда друзья Олега по сигаретам вваливаются в столовку и жадно начинают уплетать толченую картошку, Сережа смотрит по сторонам, но Волкова так и не находит. Аппетит сразу пропадает, он бросает еще не начатую порцию и в одном свитере выбегает обратно на улицу, во двор. — Сел-лый, пал-лаги.       Вряд ли над Олегом так могли поиздеваться. Не то что бы можно было насильно прилепить человека языком к турнику на морозе. Стоны его, хоть и жалобные, но в некотором роде очень забавные. Проспорил, что ли?.. — Сел-лый, бл… — Да иду я!       На безлюдном дворе скрип снега под ногами слышится будто вдвое громче. Вечером, по классике, начинает таять, к утру будет заледенелая каша. Сережа хоть и испугался в начале, уже представив, как Олегу придется попрощаться с половиной языка и всю оставшуюся жизнь шепелявить, но вскоре даже повеселел, потому что «ну и дурак ты, Волков». — Со сл-лотриф? Ну пал-лаги, а. — Помогу, помогу, ты только поклянись больше турники зимой не облизывать за пачку сиг.       Олегу не до смеха: стоит, скрючившись, ногами перебирает от колючего холода, смотрит, как спаниель на входную дверь, когда уже невмоготу. Сережа думает пару секунд, затем приближается вплотную; слегка наклонившись, ставит ладони по обе стороны от рта и начинает выдыхать пар на обледенелый кончик языка. Получается, правда, на весь язык и даже Волкову в рот; но тот вроде как на все готов, лишь бы остаться в целости и сохранности. Пар бьется о ладони и, задерживаясь, растапливает лед на металле. Взгляды встречаются — близко, как никогда, честно и как-то по-новому. Первым смущается Разумовский, одергивает себя и говорит, чтобы Олег попробовал, как оно; он пробует осторожно — язык на свободе и даже без увечий, челюсть заныла из-за перенапряжения мышц, но это не помеха для довольной улыбки во все зубы. — Капец, у меня во рту теперь будто сосулька. Никогда так не делай! — Да я и не собирался!       В столовку возвращаются, уже когда буфетчицы перемывают посуду. Кто не успел, тот опоздал; грустно, но не смертельно. «Спасибо, Серег», — Волков шепчет, когда идут спать по темному коридору. Олег впервые засыпал с мыслью о том, что спустя почти два года он не одинок, и даже Сережин брат не смог за все это время запудрить ему мозги убеждениями вроде «он тебе не друг», «ему на тебя плевать», «только я не предам» и все в таком духе. Волков сразу его тактику раскусил, еще в первые месяцы. Жаль, что Сережа рос под его крылом и не в силах в миг прозреть. Но Олег будет стараться. Откроет Сереже глаза. Он дал себе слово.

***

[конец сентября]

      Первая неделя Игоря тянется долго — все в новинку. Особенно неприятно было появиться в своей школе… в новом «статусе». Учителя, ясное дело, старались не трогать, даже намеренно будто не спрашивали на уроках. Грому думалось, что директор похлопотала. Она — женщина хорошая, на собраниях засиживалась с отцом, когда все уже расходились; о жизни, наверное, говорили, о политике, о том, как град побил только что завязавшийся виноград. Что не скажешь об одноклассниках — всегда есть занозы в заднице, у которых за душой ничего святого, и подойти на перемене с вопросом для них труда не составит; с вопросами по типу: «Слышали, в детдомах опускают, как в тюряге, — ты еще не дырявый?». Наверное, их надоумило его живописно разукрашенное лицо после недавнего вечера, проведенного в бессознанке на кафеле детдомовского сортира. И то ли от Игоря такого не ожидали, то ли специально провоцировали, но результат один — очередной визит в кабинет директора, только теперь школьного, и новые разбитые носы; причитания о том, что отец не хотел бы видеть его таким. В уме Игорь представляет, как отец показательно ругает его при директрисе, а дома хлопает по плечу, посмеиваясь, и говорит: «Так им и надо было, за слова отвечать нужно». — А каким бы он меня хотел видеть, Алла Петровна? Чтоб молчал и сопли на кулак наматывал? — Игорь… — Нет, ну вы скажите! Скажите, что мне им отвечать, как на них смотреть. Если они только силу понимают, так пусть учатся сейчас, когда им не где-то в переходе до смерти наваляют.       Теперь Гром не дожидается, когда его в очередной раз осудят или выдумают наказание по типу «вымой полы в коридорах» или «собери собачье говно во дворе» — он, не стесняясь, хлопает дверью и идет домой, решив, что оставшиеся уроки по литературе и географии ему сейчас до одного места. Хотя за литературу чуть-чуть обидно — должны были начать Булгакова.       По возвращении, первым делом идет в туалет, отстирать пару капель крови на кофте — когда бил, не рассчитал и рассек на костяшках кожу — ну а отлить то само собой. Уборная — так, к его удивлению, некоторые называли этот злополучный толчок — походила на музейный экспонат, на самом деле. Ну, в плане, с высокими потолками, в этом старом кафеле, резном, черно-белом; был и предбанник с умывальниками, и большие окна в деревянных белых рамах с широкими подоконниками.       Почти неделю Игорь не видел Птицу. Ни на завтраках, ни на ужинах, ни в коридорах — нигде. Будто был и испарился, словно галлюцинация. Сережу он иногда замечал читающим на кровати, когда проходил мимо их комнаты, но подходить не решался. Жалко, что его койко-место не там же, потому что с пацанами в своей комнате у Игоря контакт особо не ладился; а вот в Сереже Гром почему-то с их первой встречи увидел друга. Еще бы не мешался Волков…       Когда заходит в туалет, первое, что видит — вальяжно рассевшийся на подоконнике Птица с сигаретой, правда, расслабленность его тут же сходит на нет, подумал, наверное, что это директор или еще кто из админки, сигарету тут же выбросил в приоткрытую форточку и соскочил на пол. В молниеносности ему не занимать. Гром стоит на месте как вкопанный, пока Птица соображает, что сигарета бессмысленно валяется внизу на снегу. — Блядь… Из-за тебя просрал сигарету, придется тратить две за раз. Ты мне должен, Игорь.       Зашел поссать, а уже вроде как во что-то влип. Птица быстро возвращает себе похуистичный настрой, достает еще одну из кармана, усаживается обратно у окна, одну ногу свесив, а вторую согнув в колене и поджав к груди. Чиркает спичкой. И будто ничего не случилось неделю назад, как так и надо. Единственное, что выдает его, — глаза, которые он так тщательно отводит в сторону, не решаясь смотреть на Игоря. Гром проглатывает яро просящееся наружу «Какого хуя?», но ничего лучше не придумывает, чем подойти вплотную, вырвать из зубов сигарету и вышвырнуть в форточку вслед за первой. Вот такое миролюбивое разрешение конфликта. — Курить — вредно. Завязывай. — Займешь мой рот по-другому?       Нокаут в стиле этого рыжего недоразумения, хотя теперь он, кажется, переплюнул самого себя. Только кажется, потому что Игорь знает о нем слишком мало и во многом заблуждается, а врагов своих надо знать лучше, чем друзей, поэтому здесь Игорь попадает впросак. Разумовский пользуется их близостью, берет руку Грома в свою и широко мажет языком по внутренней стороне раскрытой ладони. Игорь тут же объясняет себе пробежавшие по шее мурашки — на коже отчетливо ощущается шарик от пирсинга. Блядь. Руку Игорь до сих пор не отдергивает, потому что новые ощущения слишком новые, а вид склонившего на бок голову Птицы в попытках удобнее подставиться под ладонь очень прельщает — кажется, что Гром победил. На этом Разумовский не останавливается, резко поднимает глаза — Игоря словно током прошибает — и вбирает оба пальца в рот, не разрывая зрительный контакт. Скользящий по пальцам пирсинг, припухшие губы и ни капли смущения в глазах с огромными иссиня-черными зрачками. Только вызов. Игорь продолжает быть ведомым и пытается понять, что чувствует по шкале от «ну и мерзость» до «интересно, как это будет ощущаться на члене». Но шоу быстро заканчивается — Птица отлипает от его пальцев и ладони, раскатисто хохоча и закрывая лицо руками. — Да ты ж угашенный…       Зрачки у него, и правда, по пять копеек, да и вряд ли бы он решился на такое в здравом уме. Ну правда же?.. — Хочешь, с барыгой познакомлю? Проверенный, не обманет. А товар всегда что надо.       Он показательно и до отвращения пошло кусает губы, облизывая Грома взглядом с головы до ног, после чего резко меняет свое положение: садится точно перед стоящим напротив Игорем, раздвинув ноги и слегка сжав ими чужие напряженные бедра. Слишком близко. — Только он оплату принимает… ну… не совсем классическим способом. Есть у тебя какие-то… скрытые таланты, м?       Разумовский, кажется, заигрывается и без какого-либо чувства самосохранения забирается руками под чужую кофту, находит там выраженные и подрагивающие мышцы мальчишеского пресса, довольно улыбается и лишь на мгновение задерживает взгляд на брызгах высохшей крови на нижнем краю ткани. Игорь решает, что настал момент, после которого лучше остановить этот спектакль — тонкие запястья оказываются в стальной хватке Грома, он убирает от себя чужие руки и с силой впечатывает Птицу в стекло позади. Рамы задрожали и звон разнесся эхом по туалету. — Хули ты творишь? — Чуть в штаны не спустил, Игорек? — А ты бы не прочь, если б в рот тебе спустили, а?       Разумовский кривит самодовольную ухмылку. Гром уже выучил, что любой их диалог сводится к парированию друг друга все более и более колкими прямолинейностями. Даже интересно, какой у Птицы предел, до чего он готов дойти. Но предел Грома определенно не может тягаться с пределом Птицы — тот, прижатый к окну лишь сверху, толкается вперед тазом и впечатывается пахом в чужой. Снова нахальная улыбка и разгоревшийся в глазах огонь. Шах. — А ты смог бы разве? Правильный ты наш.       «На понт решил брать». — Хочешь проверить?       Птице нравится — все идет по его плану, это было нетрудно. Как обычно. Предсказуемо и в некотором роде скучно, но в качестве вечернего досуга сойдет. Хватка на запястьях постепенно ослабевает, и Разумовский, ловко выпутавшись, мигом сползает с подоконника на пол и принимается расстегивать чужую ширинку. Цепкими пальцами свободной руки он оплетает бедро, выше колена, будто думает, что так удержит на месте. Надо же как-то Игоря убеждать, что его правильность многого его лишает, вот например: Птица сразу выуживает уже напряженный член из-под резинки трусов и принимается щедро вылизывать; он похоже берет за правило — смотреть в глаза именно тогда, когда, казалось бы, должно быть стыдно. Треклятый пирсинг на языке слишком дразняще обжигает чувствительную кожу, проезжается по всей длине, очерчивает вены. В голове все переворачивается и Гром тут же отводит взгляд, ловя себя на ужасной мысли — ему нравится. Нравится, как этот поехавший на него смотрит снизу вверх, нравится, как ломает личные границы, как переходит рамки дозволенного, нравится, блядь, что ему сосет парень. Он зло сжимает губы и сопит носом, запрокинув голову, лишь бы не видеть — как быстро он возбуждается до предела, как Птица берет на всю длину, касаясь губами паха, и, задерживаясь вот так, сглатывает. Игорь почти смог не сбиться со счета: секунд пятнадцать или восемнадцать — унизительно мало, чтобы дойти до предела, но вполне достаточно, когда внизу именно он, ебанное проклятье персонально для Грома. Сердце падает в пятки, когда за дверью раздаются шаги — кто-то прошел мимо по коридору. — Блядь, дверь… открыта…       Рыжее чудовище его игнорирует. Ему, наверное, в кайф, когда на адреналине. Еще несколько раз, последовательно и быстро насадившись ртом до упора, он не оставляет Игорю выбора: горячая сперма бьет в горло, пальцы собирают в охапку волосы, вжимают, не давая отстраниться. Разумовский сдавленно кашляет — Игорь наконец понимает, что ведет уже он, и это прекрасный шанс отомстить за то, что Птица открыл в нем этот пиздец: Игорь давит на затылок, еще глубже проталкивая изливающийся член и не на шутку яростно двигает бедрами вперед в последних оргазменных судорогах. Внутри — особое чувство удовольствия и превосходства, когда получается наконец добиться слез на дрожащих рыжих ресницах и такой неподдельной мольбы в мокрых глазах. Гром отпускает, пытается отдышаться, Птица — тоже; но еще и отсмеяться, потому что это еще как посмотреть, кто кого. Он довольно улыбается, собирая с подбородка белые капли вперемешку со слезами, и вылизывает свои же пальцы. Отвратительно красиво. — Тебе же лучше. Если кто-то сунется, уже к вечеру все будут обсуждать, какой ты герой, меня нагнул. — Готов поступиться своим авторитетом, лишь бы мне отсосать? Настолько все плохо?       Игорь быстро и, почти не смущаясь, поправляет одежду, довольный родившейся на ходу колкостью. Но ощущает — настрой Птицы резко меняется, как минимум, теперь не слышно наигранных и тягучих смешков. — Нахуй иди!       Разумовский резко подрывается на ноги, толкает Грома в грудь и вылетает за дверь, брезгливо проехавшись по губам растянутым рукавом. — Эй…

***

[примерно за неделю до появления Игоря, середина сентября]

— Да не брыкайся, я у девок спизжу смывку, потом сотрем!       Сережа поддается на уговоры — похоже, пункт с черными ногтями при перевоплощении в Птицу пропустить никак нельзя. В целом, получается даже красиво, хотя было бы куда аккуратней, если бы не запачканная вокруг ногтей кожа. От души растрепав Сережины волосы, Птица довольно ухмыльнулся и открыл перед сидящем на кровати братом дверцу шкафа напротив, с зеркалом. — Ну во-о-от! Вылитый я! Че скажешь? — Ну-у… В принципе, похож.       В принципе, да. В сером растянутом свитере, который Птиц затаскал чуть ли не до дыр, в темных джинсах, с этими вечно неопрятными волосами. Хоть носили они тут все одинаковое и неприметное, Сережа всегда был уверен, что будь у брата деньги, он накупил бы себе кучу модных шмоток — не какой-нибудь Адидас, о котором многие детдомовские мечтали, но могли найти только паленый на рынках — Диор, Луи Виттон и прочая лабуда для богатых. — Знаешь чего не хватает?       Сережа вопросительно приподнимает бровь. — Смены твоей вечно удрученной физиономии на уверенную. — Ты имел в виду, самоуверенную? — Да-да, повернись-ка. То, что надо! Дуй давай быстрей к нему, уже и так опоздали.       Сережа оказывается на пороге школы, когда в коридорах уже стоит тишина. Математик находится быстро; когда Разумовский проходит в класс, тут же напоминает себе: «не мнись», «не сутулься», «не прячь взгляд», «не смущайся», «не», «не», «не»… Учитель этот вполне приятной наружности, серьезный, в очках, на вид лет до сорока. — Сережа? Проходи, садись. Сейчас найдем твою тетрадь.       Учитель… Александр Иванович? Иван Александрович? Черт. Сережа плохо запоминает имена и по жизни ему это то и дело аукается, хотя обычно обращение на «вы» все спасает. Тетради шуршат в чужих руках. Разумовский скубит заусеницы на пальцах от нервов, глазами бегает то по парте, то по стенам, увешанным старыми плакатами-шпаргалками от таблицы умножения до способов решения систем линейных уравнений. — Как твои дела?       Нужная тетрадь находится — учитель вычленяет ее из общей стопки и кладет перед собой. — Нормально. — Смотрел ваши оценки в журнале за прошлую четверть. У брата твоего с алгеброй и геометрией все отлично. Не думал попросить его помочь? Не хотелось бы тебе в последний год ставить двойку в табель.       Сережа не понимает, стоит ли встать из-за парты и подойти за тетрадью или ждать, пока учитель ее принесет сам. А подобные разговоры он точно не предвидел — приходится сочинять на ходу. — Я все равно не понимаю ничего. — И как же ты тогда контрольную переписывать будешь? — Не знаю. Попробую, я… повторял тему. — И какая тема?       «Попался.»       Сереже не нужно знать, что за тема, что-то повторять — нужно увидеть условие задачи и просто решить, по какой теме она ни была бы. Сбоку от ногтевой пластины проступает кровь — доковырялся. Теперь одно из двух: либо раскроется их с Птицей коварный и чертовски дурацкий план, либо до конца гнуть свою линию, как бы глупо это ни выглядело. Сережа впирает взгляд в парту и нервно кусает губы. Желание одно — вылететь пулей из класса и швырнуть в брата учебником по алгебре со словами «просто, блядь, прочитай параграф и напиши хотя бы на три». — Слушай. Предложение есть для тебя.       За окном заметно успело стемнеть. По свежему запаху с улицы ясно, что скоро хлынет дождь, осенний, промозглый и противный — и по этой «красоте» плестись обратно домой. Учитель поправляет очки на переносице и кладет руки в замке перед собой. — Как ты относишься к сделкам? Ко взрослым сделкам.       Из размышлений Сережу буквально выдирают последние слова — он резко поднимает взгляд, сам от себя того не ожидав, и дрогнувшим голосом наконец прерывает повисшую паузу: — Я вас не понимаю. — Я могу поставить тебе пятерку за то, что ты, возможно, сумеешь сделать лучше.       «Что вообще Птица мог бы сделать лучше?» — Вряд ли твои одноклассники будут рады вечерним факультативам из-за твоих двоек. Как думаешь?       Эта риторика с явным напором буквально загоняет в угол. Сережа представляет, как подрывается с места, просто выходит из класса и идет под холодным ливнем домой, чтобы сказать брату, что сделал все, что смог. Но в действительности это ведь не будет «все, что смог»?.. — И что вы хотите? — Сущая безделица. Подойди, не бойся.       Разогнуть колени оказывается совсем не просто, ноги — ватные и, когда идет к учительскому столу, кажется, что вот-вот подкосятся. Сердце падает в пятки, когда он осматривает с головы до ног и наигранно улыбается, будто в кого-то играет. — У тебя уже были девушки? — Нет… — Никого?       Сережа мотает головой, но тут же ловит себя на мысли о том, что лукавит, потому что вспоминает об Олеге. — Садись.       Сережа медлит, потому что усесться на учительский стол представляется не очень уместным поступком, но все-таки выполняет просьбу. Или требование?       

— Серый, вот вырастем, вместе в универ поступим, в общагу заселимся. Я там, как и здесь, твоим соседям на ушко шепну, чтоб свалили в другие комнаты подобру-поздорову. И снова вместе будем жить!

      

— А потом?

      

— А потом?! Ну-у, вместе хату снимем. Будем работать, что-то придумаем. Главное, что вместе, правильно?

— Знаешь, в жизни каждого взрослого мужчины важно знать, как доставить себе удовольствие. Или как объяснить твоей будущей девушке, которая, возможно, будет неопытна. Так что… я могу многое показать тебе. Понимаешь, о чем я говорю? Например…       Сережа убеждает себя в том, что понял всю подноготную только сейчас, хотя подсознательно — еще когда брат просил пойти за него. Сердце выпрыгивает из груди, в висках стучит, но руки не поднимаются, чтобы оттолкнуть, ноги не слушаются, чтобы сбежать, и голос просто исчез. Когда на коже живота под свитером чувствуется холодная поглаживающая ладонь, когда в уши продолжают вливать какие-то объяснения, чтобы отвлечь от пальцев, расстегивающих его джинсы, — Сережа не перестает думать о том, что сказал бы на все это Волков. Что вот, наконец доигрался в хорошего брата? И он был бы прав. От этого обиднее всего. — Расслабься, я не сделаю ничего плохого. Знаешь, как мы можем проверить, что нравится тебе больше всего?       Щеки наливаются нездоровым румянцем, а голова заполняется самоуничижительными проклятьями, потому что следствие подросткового взрыва гормонов вперемешку с примитивными раздражителями — налицо. Он пытается свести ноги и хоть как-то уйти от прикосновений, но выглядит это жалко и, наверное, лишь веселит и распаляет его. — Твоя реакция вот здесь говорит сама за себя. — Пожалуйста, хватит… — На уроках ты был куда более… решительным и дерзким. Что же случилось?       Досада разъедает изнутри — от того, что начинает жалобно хныкать, затаив надежду, что хотя бы это его остановит. Наивно и глупо. Наверняка ему доложили о детдомовских в классе, наверняка никто таким не поверит, что их как-то… обидели. И кто обидел — учитель; неслыханно. Сережа понимает, что будет проще просто сделать все, что от него потребуют, и перетерпеть. Ему ведь не впервой, терпит, сколько себя помнит. Но только мысль о том, что Волков его такого даже обнять не захочет, сводит с ума и подогревает тугим узлом закручивающуюся в груди истерику.