Мясокомбинат

***

[конец сентября]

      Ночью Сереже снится, как он блуждает в метели, снегом засыпает даже глаза, и он совсем не видит, куда идет. Кажется, лютый холод ощущается здесь, в реальности, пробирается под тонкое одеяло, под майку и идет по артериям вместо крови, подбираясь к самому сердцу. Сережа ищет Волкова, мечась по кровати; когда никого не находит, остается лишь сжать себя своими же руками и греть. Метель постепенно унимается — остается позади — потому что он наконец выходит на холм, поросший ярко-зеленой травой. Тепло. И солнце светит. В такой же зеленой низине — огромная арка из камня. Как Триумфальная! Кажется, что она размером с небоскреб, хоть Сережа и видит ее сверху, с холма. Она обвита плющом. И запах свежести будто окрыляет, заставляя сделать шаг вперед. Он делает шаг и падает в образовавшуюся под ним черную пропасть.       Пробуждение — как обычно — с тихим, заглушенным криком, с собравшимися в уголках глаз слезами. Действительно, Волкова нет. Даже на его собственной кровати, стоящей следующей. Приходится согревать себя воспоминанием: например, как Олег «добыл» это место рядом с ним, просто сказав пару слов тогдашнему Сережиному соседу, который с тех пор занял место Олега без всяких возражений, аж в противоположном конце комнаты. И всегда, когда Разумовский просыпался ночью, успокаивался от черт лица почти напротив, от того, как медленно и спокойно Олег дышит, когда спит; от того, что Волков всегда спал, повернутый к нему лицом, будто за ночь глаз с него не спускает, а закрывает глаза и притворяется спящим только, когда Сережа просыпается.

***

— Эй, слышишь меня?       У Игоря в голове — вздувшаяся пустота, а перед глазами — высокий белый потолок, на который ложатся уличные тени из окна: желтый свет от фонарей вперемешку с синей утренней зарей. Мысли тщательно силятся собраться в кучу, выстроиться в линейном порядке, разбудить воспоминания и вытащить хоть что-то из позднего вечера: сначала удары по лицу, потом, когда уже повис на их руках, под дых и везде, где придется. Была б возможность глянуть в зеркало — отказался бы. Выросшая над Громом фигура протягивает руку. Вроде как даже вполне дружелюбно. А протягивают ли руки враждебно?.. — Нехило тебя потрепали. Птица?       Глаза наконец фокусируются на этом парне: высокий, угрюмый немного, широкие черные брови и волосы, точно уголь; сам по себе смуглый, крепкий. Игорь не протягивает руку в ответ, наверно, только потому, что стены до сих пор кружатся и лишь готовятся зайти на посадку. А может, сильно гордый. — Можешь не отвечать.       Несостоявшееся подобие рукопожатия этого парня не смущает — он приподнимает Игоря за плечи и усаживает, облокачивая о кафельную стену. Садится рядом на корточки, рассматривает. Картина маслом. — Сейчас где-то шесть часов. Скоро в медпункт сможешь пойти. Говоришь, что лиц нападавших не видел, никого не знаешь. Понял?       Игорь молча кивает. Он и так там никого не знал и не запомнил. Слышит, как льется вода, потом шаги — вот уже на лбу что-то холодное, мокрое; тряпкой обтирают кровь и синяки. Главное, чтоб не половая. — Про субботник сегодняшний ты ж не слышал, да?       Кивание и мотание головой вообще во многом жизнь облегчает — сейчас Игорь это понял. Мокрая ткань в этот раз с нажимом — больно — проходится по ссадине над бровью, запекшаяся кровь стирается, но теперь снова сочится свежая. Правый глаз, скорее всего, заплыл. Слегка. — Ну ты и так в таком состоянии не помощник. Попросись отлежаться.       Отлежаться. В голове тут же всплывает вопрос: «А вдруг в одной комнате с этим недоумком койку выделили?». Тогда и по ночам спать как-то… не будет к тому обстановка располагать, в общем. Только и следи, подушкой он тебя задушит или заточкой заколет. Череду размышлений прерывает очередная тупая боль, когда парень касается синяка на скуле. Игорь шипит и наконец всматривается в темные глаза напротив. — Тебе какой толк мне помогать?       Парень этот теперь как-то не вполне дружелюбно хмурится, опуская руку с окровавленной тряпкой; встает, отходит к умывальникам, чтобы вымыть. — Не будешь кулаками в сторону моих пацанов махать — уже хорошо. — Да я так-то ни в чью сторону махать не собирался. — Ага. Я видел.       Можно расслабиться. Наверное. Еще прошлым утром нейтралитет казался Игорю самой выигрышной позицией, но к ночи стало понятно, что здесь ты либо «с нами», либо «против нас». Парень возвращается, снова садится напротив и теперь уже просто прикладывает ледяной импровизированный компресс к отекшему глазу. Кайф. — Этот только у вас какой-то бешенный. У него морда, как минимум, кирпича просит, не то что… — Чем он только уже не получал, ничему жизнь не учит. И ты не научишь. Я тоже, когда в детстве кино про сыщиков смотрел, собирался весь мир от зла и несправедливости спасать.       Тряпка быстро нагревается. Он снова и снова обливает ее ледяной водой и прикладывает к другим местам на лице. Хотя, в целом, можно было бы просто развернуть ее и на все лицо положить, чего мелочиться. — Так что лучше меньше с ним водись — меньше огребать будешь. — Угрожаешь? — Предупреждаю. Еще… у него брат есть, близнец. Сережа. К нему не подходи, понял?       Игорь неожиданно для самого себя ухмыляется — на запреты у него всегда такая реакция была. Что-то запрещали — он шел и делал это только потому, что запретили. А не запрещали бы, и думать об этом даже не стал бы. — Не слышу. — Понял, понял.       Игорь рассматривает его внимательнее. На шее — кулон в виде волчьего клыка. Сам он в черной майке, заправленной в треники. Стоит отметить, что форма у него куда лучше, будто качается целенаправленно. Интересно, где тут у них можно поотжиматься, чтоб не засмеяли и не докопались. — Так это ты? Олег Волков.       Тишина выступает ответом. — Меня Игорь зовут. Игорь Гром. — Крутая у тебя фамилия.       Тряпку он моет в последний раз и оставляет на раковине. Вот точно же она где-то тут валялась, общая, чтобы доски в классах мыть. — Так, ну… пойдет. Давай, обопрись. Отведу тебя. — Да нормально.       Даже если б Игорь мог сейчас оценить степень тяжести своего состояния, а главное, признать, то все одно: хоть в горы, хоть огород копать. Как-то раз Волков фильм видел, документалку про лошадей и особенности их поведения. Так там говорилось, что лошадь до последнего бежать будет, коль ее гнать, и виду не подаст, что ей поплохело, задыхаться будет, ноги будут подкашиваться — один хер, будет нестись даже быстрее. А все почему — потому что в природе ее так заложено, не показывать врагу, хищнику, что теряет силы, что слабеет. Вот так покажешь, замедлишься, сдашь назад — считай, труп. Так вот, Игорь такой же.       В этом они с ним даже похожи. — Все геройствуешь?       На свое плечо Олег его все-таки взваливает, придерживая другой рукой под бок. В ребрах справа жмет, дышать что-то мешает, в спине, в пояснице, тоже постреливает. Но жить можно. Нужно.

***

      Прилегающих территорий к зданию детдома было достаточно: двор с детской и спортплощадкой, палисадники, дорожки. Под конец сентября опало уже столько листьев, что можно смело сигануть этажа так со второго в целую их кипу, сваленную под окном. В медпункте у Игоря даже не спрашивают, кто, что, почему — обработали, помазали и отправили. Наверное, у них тут это обыденность такая, а «сверху» вмешиваются в каких-то крайних случаях.       Выгнали всех уже после завтрака, на который Игорь не пошел — кусок в горло не лез и хотелось просто полежать в пустой общей комнате, пока нет ни души. Просыпается он ближе к обеду, когда сквозь тучи пробиваются яркие лучи солнца и касаются его подушки. Из окна доносится ребяческий смех, стук, скрежет — работа идет, а он прохлаждается. Не хорошо. Когда встает, кажется, что в голове отбивает удары колокол; когда идет по лестницам вниз — маятник бьется то о левый висок, то о правый.       В палисадниках у парадной возится малышня с воспитателями, красят заборчики, собирают ветки да палки. С заднего двора доносится знакомая мелодия — Игорь идет на звук. На припечке у подвальной лестницы — Ленинград-010-стерео, на весь двор — ДДТ.       Боже, сколько дней я ищу то, что вечно со мной,       Сколько лет я жую вместо хлеба сырую любовь…       Волков появляется из-за угла, в руках — огромные черные мешки, набитые собранными листьями. Удивляет, что он все в той же майке, сверху даже не накинул ничего, будто… будто и не учили никогда утепляться; не учили, что осенний ветер и эта осенняя теплота обманчивы. — Ты ж должен уже пятый сон смотреть, герой. Чего тут забыл? — Дык че мне лежать там, в окно смотреть, как вы тут корячитесь. Лучше помогу и сам как-то отвлекусь.       Черные фары у соседних ворот, люки, наручники, порванный рот… — Ну… заново латать не буду, если тут крякнешь. Вон там грабли возьми, можешь кому-нибудь помочь с листьями.       Еду я на родину, пусть кричат — уродина, а она нам нравится,       Хоть и не красавица, к сволочи доверчива, ну, а к нам — …       Тра-ля-ля-ля Игорь напевает себе под нос, пока идет вдоль забора, а чем дальше отходит, тем тише родная мелодия; выбирает между граблями подлиннее и покороче. А в голове всплывает мысль: всегда интересно было попробовать, реально ли грабли так работают, как в той пословице. От проверки лба на прочность его останавливает фигура впереди: на первый взгляд, Птица, но если присмотреться… движения иные, мягкие, нерешительные, будто чем-то скованные. Такое впечатление, что он вот-вот выронит из рук тяжеленные — как оказалось — грабли, да и сам просто сядет на траву и будет собирать из листьев букетик. Совсем другое впечатление он производит. Брат, значит. Гром тихо подкрадывается сзади. — Ты это… хорошо метешь. Только больше по земле шкрябаешь, чем листья собираешь. Давай покажу?       Парень нерасторопно оборачивается, будто не уверен, к нему ли обращаются. Такой же рыжеволосый, тоже с каре и глаза такие же голубые, но будто чуть ярче. Кажется, что даже веснушки на тех же миллиметрах кожи, что и у Птицы. Он поднимает взгляд — и если при взгляде Птицы Игорю хотелось ему тут же по лицу прописать, то здесь хочется сесть и смотреть. Потому что в глазах его нет совершенно ничего, что напоминало бы о Птице, в глазах у него столько чего-то обдуманного и невысказанного, что хочется слушать и слушать, лишь бы он все это выговорил. Спонтанная пауза в «диалоге» длится слишком долго, Игорь себя одергивает и прекращает пялиться, крепче хватает свои грабли и показывает, как надо, встав рядом. — Вот так. Понял?       Тот молча кивает и как-то по-детски смущается. — Ты же Сережа Разумовский, да? Брат этого… как его зовут, кстати? А то только и слышу кличку его.       Сережа молча начинает загребать листья, теперь стараясь делать это так, как показал Гром — в нос тут же бьет свежий аромат мокрой листвы, которая вот-вот начала бы перегнивать. Гром понимает, что разговор у них не особо клеится и тоже принимается за работу, попутно рассматривая парня, теперь так, чтобы не палиться. Забавляет его фиолетовый свитер с совами, длинный, растянутый, рукава можно подворачивать, наверное, трижды, но Сережа их похоже специально растягивает все больше. — Неразговорчивый ты.       «Ну не дурак, а?». Сто пудов, у парня какие-то проблемы с коммуникацией, а Игорь только масла в огонь подливает. Сам подлил, сам себя поругал. Сережа не реагирует, по крайней мере, не показывает никаких эмоций, будто вообще не слышит. Видно, что уже после пяти минут ковыряний граблями в земле и листьях по новой методе руки его уже не слушаются и черенок вот-вот выпадет из тонких ладоней. — Меня Игорь зовут! Мы с Олегом, другом твоим, уже познакомились. Он много про тебя рассказывал.       «Много рассказывал» это, конечно, громко сказано. Гром протягивает руку, заранее сняв перчатку. После упоминания имени Волкова Сережа тут же оживляется и поднимает заинтересованный взгляд. — Тебе что, перчаток не дали? Ты ж к вечеру уже с мозолями замучаешься. На, забирай мои.       Разумовский смущается еще сильнее, но на рукопожатие отвечает и принимает «подарок». Ладонь в Игоревой руке кажется до безобразия хрупкой, почти стеклянной. И не по-человечески холодной. — Книжки читать любишь? Я вот Достоевского люблю. Не литературовед, конечно, но помню, например: «победи себя сам и победишь весь мир», он где-то писал. Или вот: «Русский часто смеется там, где надо плакать», это из «Карамазовых». Я сам еще не читал, но… отец чуть ли ни по предложению ее помнил. — А что… еще?       Вот! Гром ставит себе пять баллов за сообразительность, потому что теперь становится очевидно, что с ним только так можно хоть какой-то контакт наладить: говорить про что-то, что ему нравится и хоть как-то убедить его дать слабину в обороне своей неприступной обособленности. — Еще! Хмм, ну вот в библиотеке вашей был — Голдинга нашел, «Повелителя мух». Ее читал. Брату твоему посоветовал.       Гром уже успевает сгрести внушительную такую кучу листьев вперемешку с перегноем, пока Сережа стоит, опершись руками о черенок, и, как ни странно, с интересом следит за каждым действием. — Он мне как-то… всю голову Оруэллом прожужжал. Он его читал, когда нам было по одиннадцать.       Сережа мельком улыбается, отвлекаясь на воспоминания. В одиннадцать, значит. Стоит полагать, тогда еще они хорошо ладили? А потом? — О, а это я не слышал. Слушай… так ты на него похож, ну точь-в-точь. Вас вообще как, различают? — Ну ты же сразу отличил. — Тоже верно. Я в детстве сестру хотел. Младшую. У многих были, они их с садиков забирали, ну там, портфели помогали носить и все такое. — А ты… как здесь?       Вопрос этот резко вырывает Игоря из продуманной наперед парадигмы его собственных вопросов и уточнений. Надо же, настолько расшевелил этого тихоню, что теперь интересуется уже он. Талант? — Отец умер. Погиб. При исполнении. Бабушек, дедушек давно уже нет. Ну и вот… А вы?       Стоит Сереже открыть рот, как Игоря из-за спины окрикивает уже знакомый голос. На плечо ложится широкая ладонь Волкова — неприятное дежавю. Разумовский тут же тушуется и отворачивается от них, снова корячась с граблями в подзаборном палисаднике. — Вижу, уже познакомились. Пойдем покурим, Игорь.       Тон его не предвосхищает ничего хорошего. Гром молча следует за Олегом: выходят с территории и забредают в какой-то закоулок с парой рядов гаражей. Тихо, безлюдно. Самое то, чтоб запугать или, как у них тут это называется, предостеречь. — Я тебе говорил к нему не приближаться.       По интонации не ясно, то ли это констатация факта, то ли вопрос. Если вопрос, то, конечно, риторический, потому что Гром не привык, чтобы ему кто-то указывал и в чем-то ограничивал. Прерогатива эта была лишь у отца, потому что он всегда поступал по совести, и если уж Игорь и отгребал, то отгребал за дело.       Олег решает сделать шаг вперед — теперь между ними расстояние примерно такое же, как у некоторых парочек на третьем свидании — Волков, наверное, думает, что так кажется опаснее и решительнее. И он реально таким кажется. Возможно, даже чересчур, потому что теперь в голову Грома закрадывается одна мысль. — Или ты решил особняком держаться? Долго так не протянешь. — А ты, я смотрю, прям его личная охрана или типа того? Носишься с ним как с писаной торбой, не думал, что это… ну… странно?       Игорь и моргнуть не успевает, как оказывается припечатанным спиной к гаражной стене, затылком бьется так, что аж дыхание перехватывает. Очередного избиения за день он вряд ли переживет — а может, оно и к лучшему! Волков хватает за горловину кофты, стягивает и в грудь давит рукой, чтобы не рыпался. — Не пизди о том, чего не знаешь. Я тебя по-человечески попросил, не лезь.       Проверять, как именно Волков может просить «не по-человечески», желания мало. Но на этом его боевой запал вроде как и сникает, потому что хватка быстро исчезает и он отступает на шаг назад.; роется в кармане широкой штанины и достает красную пачку Saint George, протягивает сигарету. — Бери.       Тон — железный, приказной. Возьмешь — признаешь Волка главным и будешь плясать под его дудку. Понятно. А если не возьмешь?.. Игорь выдерживает слишком долгую задумчивую паузу, но, в конце концов, забирает сигарету. — Не заставляй меня больше повторять.       Волков теперь достает и спички. С неба начинает накрапывать мелкий и холодный дождь — Олег прячет зажатую в зубах сигарету под своими ладонями и ждет, пока Игорь последует его примеру. Он следует — спичкой Олег поджигает сразу обе, ладони на миг освещает яркий желтый и лицо Волкова сейчас не кажется таким бескомпромиссным и опасным. Приятное уху тресканье огня успокаивает и, даже стоя настолько близко друг к другу, обоим теперь как-то легче на душе. На душе — да, но точно не в легких — Игорь, если и курил, то за компанию с пацанами во дворе, в привычку у него это никогда не входило — грудной кашель, как ни странно, разряжает обстановку, Олег улыбается, затягиваясь, и говорит, что пора возвращаться.

***

[примерно за неделю до появления Игоря, середина сентября]

— Серый, дело есть.       В пустом классе, где Сережа часто задерживается после уроков, чтобы повторить, поучить что-нибудь в тишине, он никогда не опасался визита братца. А зря. Ему надо будет — где угодно найдет. Разумовский пытается выдавить «Чего тебе?», но только сердце учащает свой ритм и чертовски мешает. Мешает быть спокойным, бесстрастным, как Олег учил — чтобы не смогли надавить, не воспользовались, чтобы брат больше не имел над ним той власти, от которой Волков так долго пытался освободить. — Вот ты проболел прошлую неделю, а к нам, между прочим, новый математик пришел.       Птица просачивается по проходам между парт и садится напротив. Сережа счел тактику игнорирования наиболее подходящей, но не учел, что брату не составит особо труда просто забрать Геометрию за одиннадцатый класс, закрыть, отложить в сторону и скорчить улыбчивую рожу. — И? — А он противный такой, требует дохуя. Понял, что мы ни черта при Лидии Николавне не делали, сказал, за контроши будет лютовать. — С каких пор ты за свою учебу переживаешь? — А ты меня удивляешь! Приятно удивляешь, Серёнь. Дерзить научился? Молоде-е-ец.       Дерзить он, и правда, последнее время учился, под чутким руководством Олега, который пытался по-новому перевоспитывать внутреннего Сережиного ребенка, отталкиваясь от «я ничего не знаю и не могу за себя решать» до «пошел ты нахуй, мне больше не восемь лет». Получалось хреново, но Волков не оставлял попыток. — Говори уже как есть. — Ты дослушай. Так вот, сказал он, что когда хоть у кого-то в классе двойка будет по контроше, то весь класс будет оставлять… типа на факультатив. Думает, что такая коллективная ответственность якобы повлияет на тупых и они тщательнее будут зубрить его корни и логарифмы. Сам понимаешь, что такому двоечнику, из-за которого все остальные будут мозги себе вечерами парить, потом прилетать будет регулярно. В общем… будешь за меня контроши писать, а? — Как ты себе это представляешь? — Одену тебя в свои шмотки, делов-то. — Думаю, он уже знает… отличительные черты твоего поведения. — Да ладно тебе. Я к нему пока только присматривался. Так что мог сойти за такого же заучку-тихоню, как ты. Максимум, что он знает — что я в жопу ебал его высшую алгебру.       Сережа задумывается. Подходит ли эта ситуация под ранг «он тебя пытается использовать»? Стоит ли отказать, потому что «ему на тебя срать с высокой башни, слышишь?», «научись говорить «нет»… Ведь Птице не было все равно, когда еще лет восемь назад не давал заводить знакомств, потому что это могло быть опасно для Сережи? Ему не было фиолетово, с кем Сережа общался, с кем здоровался, на кого смотрел, чего хотел… а если и не позволял чего-то, то доходчиво объяснял, почему Сереже не стоит с ними общаться, здороваться, смотреть, хотеть. И на следующее утро Сереже даже не приходилось вести себя иначе — потому что с ним уже не общались, не здоровались, не смотрели. Будто, боялись. А Птица хвалил и говорил, что так правильно. С ним всегда оставался лишь брат.       «Он искусственно огородил тебя от всех и вся, лишь бы оставлять под своим влиянием, Серый. Пожалуйста, пойми ты уже наконец». — А дальше? Весь год будешь держать язык за зубами, лишь бы он нас продолжал путать? — Агась. — Почему-то я тебе не верю. — Бляяя, ну Серый, заебёшь. Как брата прошу. Помоги.       «Он заставил тебя верить в то, что ты не можешь сам за себя постоять, что зависишь от него, что не имеешь права возразить. Он всегда прав — это он внушал тебе годами и ты до сих пор пытаешься убедить меня, что он изменился?» — Ладно. Когда? — Тут какое дело. Мы первую контрошу написали вот в конце той недели. Он, когда оценки оглашал, не назвал ни одной двойки. Ну мы выдохнули. А после урока подошел ко мне и показал на странице жирного красного лебедя. Сказал, сегодня после уроков прийти переписать, после шестого. Типа решил сжалиться, чтобы я по тихому исправил. Только ты это… если за 10 минут все сделаешь, он сразу заподозрит. Потупи маленьк, ручку погрызи, не знаю. В общем, ты понял. — Да, я понял. Мог бы и раньше сказать, а не за пятнадцать минут.       Сережа даже себя хвалит. Это, пожалуй, первая предъява, которую он не побоялся озвучить брату. Первая из пары сотен, что еще предстоит высказать. Он тихо встает из-за стола и направляется к двери. — Серый.       Сережа оборачивается. — Олегу не говори. — Теперь ты его Олегом называешь?       Дверь глухо закрывается. Перед Птицей — теперь только треклятая Геометрия за одиннадцатый класс.