Мясокомбинат

***

[конец сентября]

— Что с ним делать, Вениамин Васильевич? Ну все нервы уже просто вымотал, сколько прошу его определить на учет! Нет сил уже больше, ему уже никак мозги не вправишь.       В стенах кабинета директора Птица оказывается далеко не в первый раз — так-то со счета сбился, сколько раз за десять лет стоял перед этим столом и краснел. Краснел лишь первые пару случаев, потом — только и делал, что пытался сдержать желчь в ответ на нравоучения и не ерничать. А поставить его на учет в детской комнате милиции воспиталка грозится уже давно, вот только директор ее почему-то игнорирует. Хотя… что он потеряет от этого?       Директор, уже седой мужчина в летах, с основательной такой плешью, в теле, в старом костюме с затертыми рукавами, в очках — ну карикатурный тип. Но почему-то даже Птица его уважал на протяжении всех этих лет. Иногда задумывался, как повезло иметь в качестве директора детдома… нормального человека. — Ты понимаешь, что творить такое публично, — это уже за гранью? — Что творить-то?! Да я его и пальцем не тронул!       Игорь вовремя прикусывает язык: «Врешь, собака, пальцем-то как раз тронул». Стоять рядом, почти плечом к плечу, и вовсе не прельщает — так и тянет добить до стадии извинений. А вообще удивительно, что накинулись в первую очередь на Рыжего с разбитым носом. Он ведь вроде как «потерпевший». — Игорь? Чего молчишь? Я к тебе обращаюсь. — Да. Это я ударил первый.       Вениамин Васильевич, скорее всего, не ожидал; как-то нарочито несдержанно выдыхает, раздувая ноздри, отстукивает раз пальцами по крышке стола и откидывается на спинку кресла. Обводит взглядом. Игорь смотрит прямо. — Вам двоим осталось учиться год. С ним-то все уже понятно, — директор махает рукой в сторону Птицы, — а вот ты, Игорь… скажи, думал, куда дальше подашься?       Рыжий тут же меняется: стискивает зубы и взглядом цепляется то за разные бумажки на столе, то за неровные изгибы половиц, то и вовсе зыркает на Игоря. Гром продолжает стоять как ни в чем не бывало — только в груди спирает от понимания, к чему клонит директор. — Не знаю еще. Может, в армию сначала.       О своем стремлении податься опосля в ряды милиции Гром решает не сообщать — чтобы Рыжего не подкосило от смеха и ехидства.       Птица ухмыляется и только. — Отец твой был… достаточно уважаемым человеком. Так вот, постарайся хотя бы ради него не становиться центром скандальных историй на протяжении этого года.       Игорь понимающе кивает. — И все?! Вы его даже не накажете?! — Разумовский!       У Анны Петровны действительно нервы сдают, верещит на весь кабинет. Не позавидуешь — с таким кадром иметь дело столько лет. Интересно, как долго Рыжий уже здесь… — Игорь, про дедовщину в армии слыхал? — Слыхал.       Глаза у Птицы забегали непонимающе. — Итак, песчаный карьер — два человека, цементный завод, погрузка угля, уборка конюшен… Чего вылупились — в библиотеку шагом марш, все книжки по алфавиту, по темам перебрать и расставить. А то там после малышни, шо немцы вернулись. И книжки там какие подлатайте, если увидите, что порванные.       Секундные переглядки. Птица смотрит исподлобья, Игорю почему-то кажется, что в этих голубых глазах неоном горит «Я зарежу тебя во сне». К слову о глазах, Гром долго пытался понять, эффект ли это от тени или света, но иногда, под определенным углом, глаза его казались... желтыми. — Давайте, давайте, в темпе вальса, бегом! До вечера чтоб закончили.       И снова Игорь «ведет», оставляя Птице возможность лишь идти за ним следом. Коридор, высокий потолок, обшарпанные стены, горшки с цветами на подоконниках, деревянные рамы — Гром впервые обращает внимание на что-то, кроме новых для него людей в этом месте. «Это место» ощущается, как совершенно иной мир, который отделен от всего остального желтой стеной, стеклом в разводах, забором, из которого каждый день вываливается по кирпичу. И, кажется, что даже солнечные лучи, падающие на зеленые листья фикусов или чего бы то ни было, на самом деле останавливаются там, снаружи, и сюда светит какая-то искусственная лампа. Шаги разливаются эхом по коридору. — Они там хоть не поубивают друг друга, Вениамин Васильевич? — Вот мы, Анна Петровна, и посмотрим. Видите ли… сдается мне, Игорь может на него по-хорошему повлиять. — Ох, не знаю, я уже ни на что не надеюсь.

***

      Библиотека оказалась отдельным мирком внутри этого нового для Игоря мира. Помещение небольшое, но от этого даже уютное. А высокие потолки все что угодно сделают красивее. Стеллажи стоят почти впритык, так, что впустят между собой только худых. Интересно, они библиотекаря подбирали, проверяя, пройдет ли она в эти узкие проходы?       Воздух спертый, запах книжной пыли. Первым долгом Гром открывает окно, с карниза тут же улетают испуганные голуби. — Набери воды в какое-нибудь ведро из класса. И тряпки принеси. — Я тебе мальчик на побегушках, что ли? Иди и сам набери.       Рыжий садится на стол библиотекарши, которую, вероятно, отпустили домой из-за стихийной уборки. Ну или она сама отпустилась. Это недоразумение крутит в руках взятую с угла стола фотографию в рамке, болтает ногами. Другими словами, осознанно бесит. На фотографии под стеклом — парень в форме, с виду лет двадцать пять, даты, написанные черной ручкой в правом нижнем углу: «1965-1988». — Только не говори, что без «волшебного слова» ты ни на что не сподобишься. — А если и не сподоблюсь?       Ладно, Игорь признает, опрометчиво не прикрыл все тылы, и Рыжий решил в наступление. — Тебя как зовут вообще? — Птица. — А имя у тебя есть? — Оно и есть. — Ну… ладно.       Не хочет говорить — хер с ним. Зато теперь у Игоря в кармане целый набор вариаций по ситуации: от дятла до петуха. — Принеси ведро. Пожалуйста.       Это «пожалуйста» звучит даже достаточно искренне, чем сразу же привлекает внимание Птицы. Он впирается в Игоря взглядом и наконец прекращает болтать ногами. Игорь только сейчас замечает, что ногти у него черные, то ли лак, то ли перманентный маркер. Выглядит… как минимум, странно. Очередные гляделки длятся недолго и Птица молча спрыгивает со стола и скрывается за дверью. Грому остается надеяться, лишь бы это ведро не оказалось у него на голове.       Фронт работ немалый: несколько столов, за которыми дети, вероятно, рисовали красками — нужно оттереть; все, лежащие по разным местам книги, вернуть на нужные места на полках; состояние этих книг оставляет желать лучшего — Игорь быстро находит широкий скотч и ножницы.       Ведро Птица действительно приносит, даже с водой и даже ставит его на пол, не оправдывая опасений Грома. Ну и отлично, значит, хоть как-то с ним все же можно разговаривать, не только кулаками махать. Попытка номер два организовать совместную работу даже увенчалась успехом: Птице — оттирать столы, Игорю — отбирать разваливающиеся книжки и складывать в кучу на один стол для дальнейшей «реанимации». Под руки попадаются самые разные: один из томов «Истории государства Российского» вместе с каким-нибудь сборником еврейских анекдотов. Со двора то и дело доносятся задорные крики малышни, играющей в футбол. Вместо ворот у них наверняка какой-нибудь разрыв в этом заборчике из шин, наполовину вкопанных в землю. Когда стали вместе буквально собирать по частям книжки, то казалось, будто лепят каких-то Франкенштейнов, проще было выкинуть и не страдать херней. Так считал Птица. Впрочем, работа со скотчем и ножницами долго спорилась в приятной тишине. Сидели напротив друг друга. — Менты — цепные псы режима.       Стоит полагать, Птица слишком долго душил в себе эту необходимость насрать кому-то в душу и наконец перестал этому сопротивляться. Игорь продолжает выверять верный угол для того, чтобы вклеить целый талмуд обратно в обложку. — Не задумывался, почему их терпеть не могут? Кому надо — подлижут, кого скажут — упекут.       Гром одно время учился справляться с гневом. Теории у него были своеобразные: часто помогало просто представить, будто он стреляет в бесящего его человека, и считать выстрелы. Как считают овец перед сном. Раз, два, три, четыре. Если не помогает — продолжать считать выстрелы уже в труп. И так забавно получается: вот, кто-то в лицо тебе огрызается, провоцирует, а ты, спокойный снаружи, внутри себя уже трижды убил этого недоумка. Хотя почему-то в случае с Птицей… Игорю представляется, что после нескольких выстрелов в грудь, Птица не валится камнем на пол, а продолжает стоять как-то косо, неестественно, улыбается окровавленными губами, обнажая зубы, а глаза его горят каким-то неестественным огнем, одним сплошным безумием. И… — Один только рассадник коррупции. Хочешь сказать, папаня твой никогда взяток не брал? Пф, боюсь живот надорвать от смеха.       Сколько там было, два-ноль в пользу Грома? Теперь два-один, потому что Птица снова целенаправленно давит на больное. Однажды Игорь сломал руку во дворе, показал друзьям, где болит, и один из них, ткнув пальцем в опухшее место, с задором спросил «здесь»? Да, блядь, именно здесь. Поэтому Игорь бросает скотч и предусмотрительно откладывает в сторону ножницы. — Ты б язык попридержал, а то я тебе нос в другую сторону вправлю.       Грозно, страшно, бескомпромиссно — так Гром звучит у себя в голове, но для Птицы это очередные конвульсии в попытках сдержать себя и Птица, безусловно, прав. Он понимает, что вторая драка за первый день для Игоря — смерти подобно после поучений директора. И что может быть слаще, как не доломать до конца этого «героя»?       И утянуть за собой. — Что и требовалось доказать: даже ментовские отпрыски решение любой проблемы видят только в насилии.       Да. Игорь готов поспорить, что Птица отныне — его проблема номер один. Проблема, которую руки так и чешутся решить одним только насилием. Особенно, когда он подставляет под подбородок кулак, расплывается в злорадствующей улыбке и прищуривает глаза. — Будь моя воля, всех бы таких под монастырь. В расход.       Игорь решает увеличить расстояние между ними — для безопасности Птицы — откидывается на спинку стула и обещает себе держаться. — А дальше? — А дальше — строить новое. — Анархия ни к чему хорошему не приводила и не приведет никогда. — Ладно, вот тебе пример: убери хоть воспиталок у нас тут, и что, скажешь, хуже бы стало?!       У Птицы по-новому загораются глаза. Будто он только и видит сны о том, как однажды весь детдом просыпается без учителей, без воспитателей, без администрации — только дети наедине с возможностью строить свою жизнь в этих стенах так, как им того хочется. — Стало бы.       Птица непонимающе выгибает острую бровь. — Вы бы тут друг другу глотки перегрызли уже на вторую неделю. Сильные и так слабых обделяют, а без контроля вообще уничтожат. Скажешь, не прав?       Голубые глаза немного тускнеют и кажутся уже не таким неординарными, как до этого. С лица спадает ухмылка. Игорь ловит себя на мысли, что эти противоположные состояния меняются в Птице по очереди, чуть ли ни каждые пять минут. — Я брата своего никому в обиду не дам. Никто бы и пальцем тронуть не посмел. — До поры.       Надо же, если у него и брат такой же зазнавшийся прилипала, то по ночам Игорь будет искренне вопрошать «За что мне все это?». — Каждый сам за себя, значит? Ну… вон там Голдинг лежит — полистай.       Гром готов поспорить, что ему это чудится: как Птица подрывается с места и берет в руки «Повелителя мух» с соседнего стола. Он был в особо плачевном состоянии. Открыв книгу на случайно странице, он читает про себя первую попавшуюся строчку. Губы у него приоткрываются, будто шепчет строки себе под нос.       «Маска жила уже самостоятельной жизнью, и Джек скрывался за ней, отбросив всякий стыд.» — Не задумывался, почему директор только грозится тебя на учет поставить? — Не ебу.       Страницы звонко переворачиваются.       «Ральф тоже пробивался поближе — заполучить, ухватить, потрогать беззащитного, темного, он не мог совладать с желанием ударить, ранить.» — Пытается тебе судьбу не портить из последних сил.       «Но ты же знал, правда? Что я — часть тебя самого? Неотделимая часть! Что это из-за меня ничего у вас не вышло? Что все получилось из-за меня?» — Было бы что портить. И так нихуя не светит.       «— Правила! — крикнул Ральф. — Ты нарушаешь правила! — Ну и что? Ральф взял себя в руки. — А то, что, кроме правил, у нас ничего нет.» — Почему ты так думаешь?       Снова и снова — шелест страниц.       «Он колебался, извиняться ли ему перед Хрюшей или обидеть еще.» — Ой, а не пошел бы ты! В душу мне не лезь, брататься с тобой я не собираюсь, так что засунь язык туда, откуда достал, и сдувай пыль с ебучего Достоевского.       Гром даже как-то обиженно покрутил в руках подлатанную книгу и с неподдельным интересом спросил: — А что ты имеешь против Достоевского? На вот, почитай на досуге.       Птица оборачивается, в руках Игоря — «Идиот». На лице — тупая ухмылка. Птица закатывает глаза. — Сейчас найду книжку «Долбоёб» и тебе подарю, умник.       Впервые они не хмыкнули, не насупили брови, не сжали челюсти в приливе злобы, а наконец рассмеялись. Даже секунда тихого смешка считается. А секунды этой было достаточно, по крайней мере, достаточно для Игоря, чтобы увидеть, что Птица умеет улыбаться не от злорадства. — Тебе, правда, интересно?       Игорь кивает. Птица захлопывает Голдинга и кладет на вершину высокой стопки для латки справа от Грома. Оперившись руками о стол, он склоняется над Игорем, наконец сумев занять позицию «сверху-вниз» — пускай снова почувствует себя главным, что ж. — Достоевский — из разряда повернутых на Боге моралистов. Когда мы проходили «Преступление и наказание», я и половины не осилил, потому что это было отвратительно. Недавно дочитал. Хотел разобраться. «Тварь я дрожащая или право имею?», так? Раскольников остался той самой тварью, потому что так и не смог выдержать на своих плечах груз такой ответственности, у него не было… идеи. Вернее, идея была, но не было конечной цели. Вот в этом и была его ошибка. А я бы… Будь моя воля, сжег бы тут половину, все равно годами стоит и пыль собирает. — А если б и цель была... что скажешь о том, что вместо одной он убил троих?       Птица наклоняется слишком близко и шепчет точно в ухо: — Сопутствующие потери. — Че ж я тебе Голдинга предлагаю… тебе бы под стать «Майн Кампф»! — Тебе все шутки. А на одного тут я давно зуб точу. — Это на кого же?       Он несколько замялся, думает, наверное, стоит ли новые карты раскрывать. Но мягко садится обратно за стол и принимается склеивать Фета. Не отрываясь от работы, он продолжает: — Видел в столовке, рядом с тобой сидел за соседним столом? Черный такой. Как мы его только не называем, а «чурка» для него всегда обиднее всего. Сдерживаться он не умеет, так что спровоцировать его на раз-два. — И в чем он тебе дорогу перешел? — Брата отобрал. — Что ж твой брат, вещь какая, чтобы взять и отобрать?       Тишина. Задумался ли? — Его зовут Олег Волков.       И снова кардинальная перемена: пальцы усиленно цепляются за обложку, словно он ногтями вот-вот порвет ее в клочья, брови сходятся на переносице и кривятся губы — Фет улетает в дальний угол библиотеки, буквально над плечом не успевшего что-либо понять Игоря. Он лишь слышит озлобленный крик. — Подбери.       Птица скрещивает руки на груди. Снова этот вызывающий взгляд. И снова Игорь забывает, что приказной тон с этим индивидом работает в обратную сторону. — Сам подбери.       Гром сыт по горло и, кажется, отказывается от борьбы. На сегодня. То, что он сорвался с места на поиски Фета по указке, не играет ему на руку, но больше нет сил. Два-два? — Если не умеешь, то вот, аккуратно берешь книгу и ставишь на полку. В следующий раз сам.       На самом деле, Птица был готов поспорить, что именно сейчас-то терпение Грома и треснет по швам, уже думал, предполагал, как он ударит, но теперь… почему-то приятно удивлен. Даже забывает сдержать улыбку. Не победную ухмылку — улыбку. — Ну вот! Тебе улыбаться идет, а не ходить вечно, как грозовая туча. — Если таким еблом светить, то за него и пояснить попросят. — Тебя-то? Кто ж тут такой смелый еще, кроме меня?       То ли Игорь возвращает себе былое преимущество и теперь обладает некоторой форой, то ли Птица сам позволяет Грому снова вести в счете, почесав его эго. Он опускает глаза и кусает губы, вертя в руках ножницы. — А больше и никого. Ты тут теперь всех смелей, и не поспоришь. Даже… смелее Волка.       Кажется театральщиной, но слишком качественная эта театральщина, потому что Птица поднимает взгляд именно в конце фразы. У Игоря — мурашки по коже. У Птицы — один балл в кармане. Он слишком очевидно идет на попятную, словно сдается с потрохами. Улыбается болезненно. Игорь в недоумении всматривается в расслабленные черты лица — таким он Птицу еще не видел. Надменность во взгляде почти исчезает, мышцы совсем не натянуты, как весь день до этого, что делает его теперь более… живым. Уязвимым. Огненные волосы на фоне растянутой черной кофты будто горят и огнем этим обрамляют такое белое, фарфоровое лицо. А губы у него всегда сухие. Грому все еще с трудом верится, что у Птицы может быть хоть доля авторитета в этом месте.       И, на самом деле, Игорь не то что бы ошибается. — Что на руках?       Птица и сам кидает взгляд на внешнюю сторону ладоней. — Это… да так. Детдомовские забавы.       Ставить ожоги от сигарет — это мелочи. Хотя, ощутив это на себе, скорее будешь убежден, что это лучше, чем когда устраивают темную, например. Тут — больно, но быстро. Там — мучительно и долго. И с неограниченными вариациями, смотря насколько широка фантазия «заказчика». Следов таких у Птицы немного. В целом. Четыре на одной ладони и еще пара на второй. Все свежие. По крайней мере, это то, что не закрывает одежда. — Они мне обещали такие же на лице оставить, если еще раз… рядом с братом увидят.       Игорь испытывал все больше желания познакомиться с этим Волковым. Узнать, что за зверь и чем Птица заслужил такое отношение. Конечно, Гром уже за неполные сутки хлебнул с ним горя и проблем, но чтобы калечить... — Полночь уже, герой. Сделай одолжение, закончи тут сам, а? Пожалуйста? — Вали, пока я добрый.       Птица уходит будто бы нехотя, оглянувшись напоследок. Когда через пару минут в библиотеку вваливаются уже знакомые лица из столовки, Игорь все понимает. Довольно гуманно — выволочь его в соседний туалет и отмудохать на кафеле, чтобы не наследить в прибранной библиотеке. Когда ему заламывают за спину руки и удерживают за короткие волосы, чтобы самый здоровый из этих упырей попадал точно по лицу, Гром успевает несколько раз пожалеть о том, что позволил себя так поиметь — не этой шайке, а Птице; а самое обидное — позволил одурачить. Он улыбался ему, посылал, скалился, льстил, но, выходит, до самого конца играл чертову роль. Но ведь… ушел же. Не остался. Значит ли это, что хоть что-то в душе его поежилось этим вечером?       Когда боль ощущается уже приглушенно, а потолок и стены кружат по часовой в тусклой синеве, Игорь цепляется за давно забытый образ матери. Один из последних дней, когда та была жива. Один из последних дней, когда отец улыбался.       Когда Птица сидит на подоконнике у окна, выкуривая шестую сигарету за час, в голове всплывает строка из Голдинга: «Они посмотрели друг на друга с изумленьем, любовью и ненавистью».