Мясокомбинат

***

[конец сентября]

— Зовите его.       Игорь ковыряет ложкой жидкую манку, разминая комки. В нос бьет молочный запах и сливочная отдушка — на масло не пожадились, возможно, сжалились. В качестве исключения, только в первый раз. Хочется в это верить. В поле зрения — тарелка и безлюдный стол; посчастливилось сесть за тот, который изначально был пуст. Вокруг — звон посуды и ломанные мальчишечьи голоса, обсуждающие базовый набор интересующих подростков вещей. Ну там: у Светки или у Насти грудь больше или кого будут учить уму-разуму на очередной стрелке. Хотя Игорь уже успел уловить разницу: если из его дворовых друзей за решетку угодит каждый третий, то здесь же есть смысл подвозить автозак прямо к порогу и выпускные ленты менять на тюремные робы. Чтобы от таких отбросов потом не прилетало в спины милиции.       Брови сходятся на переносице.       Голоса — на тон ниже. Глаза — в стол. Отголоски уверенной поступи разносятся по столовой; даже интересно, здесь таких тоже называют авторитетами? Он обошел несколько столов: расправленные плечи, взгляд, смотрящий над головами, в конце концов врезающийся в Игоря. Хищный, опасный, горящий огнем.       Найден. Идентифицирован.       Усмешка. Все внимание забирают на себя волосы: медно-рыжие, будто крашенные, хотя такая возможность Игорем тут же исключается. Даже удивительно, что с таким личиком и патлами аж до подбородка парень имеет здесь уважение; интересно, за какие заслуги. И все-таки почти все в нем говорит об обратном: худоба, утонченные черты, манерность — такие обычно хвостиком ходят за каким-то типичным громилой и поддакивают. Ну как минимум. Он будто нарочно скалит зубы в широкой ухмылке, когда переговаривается о чем-то с друзьями. Друзьями ли? Наверняка его обсуждают, потому что пацан этот продолжает смотреть на Игоря в упор.       Гром совершает слишком глупую и непростительную ошибку — отводит глаза. Такой банальный и инстинктивный жест, но именно он расставляет все по своим местам, потому что здешние руководствуются, прежде всего, этими самыми инстинктами. Вопрос выживания. И Игорь дает неправильный ответ.       Пока он медленно подходит из дальнего угла, получается рассмотреть группу парней за соседним столом. Именно на них рыжий не обратил никакого внимания, даже не смотрит в их сторону. Не просто так. Значит, не из-под его крыла выходцы, значит, не один он здесь правит бал. Парни эти, возможно, из выпускного класса, возможно, Игоревы ровесники. Может, к ним и распределят? Скорее всего, у них с прихвостнями рыжего взаимная неприязнь, и их тактика, обеспечивающая временное перемирие, заключается в обоюдном игнорировании друг друга. Хорошо. Осталось вычислить их лидера и прикинуть, с кем лучше.       От этих мыслей Игорь непроизвольно покривил губы — стало противно. Еще и каша остыла. — Слышал, батя твой мусором был, — гробовая тишина тут же воцаряется во всей столовой, когда рыжий останавливается у края стола, точно над плечом Грома.

— Игорь! Там... это... отца твоего пришили. Как крысы последние, в спину... логово торчков накрыли и...

— Не велика потеря, — выбитая ложка вылетает из рук.       Звон.

Руки обмякают, выпуская чашку. Та — на пол. Звон. Чай — по полу.

      Тишину разрывает пробивающийся сквозь сжатые губы смех, то дальше, то ближе, в единичных экземплярах, и в ту же секунду сходит на нет. Ждут дальше — хлеба и зрелищ. — Поднимай.       Рука, упавшая на плечо; тонкие пальцы, точечно давящие на натянутые мышцы. Ебучий приказной тон зазнавшегося выскочки. Скулы сводит от распирающей грудь злости и желания прописать на смазливой физиономии раз-другой, как минимум, для профилактики, а как максимум, для острастки. Игорь готов поспорить, что выше этого петуха на голову и больше раза в полтора, и сильнее, и… — Давай, Мухтар, апорт!       Последняя капля.       Костяшки встречаются с переносицей рыжего так быстро и неожиданно, что импровизированные зрители не успевают сдержать вопли удивления — приходится руками затыкать собственные рты. Замешательство. Парни за соседним столом снова выделяются на фоне общей реакции: спокойны, теперь просто более внимательны к происходящему. Рыжему прилетело с такой силой, что грохнулся на пол и вставать не торопится. Он в ужасе ощупывает нос, экзаменует алую кровь на пальцах и переводит разгневанный взгляд на Игоря.       Снизу вверх.       Так-то лучше. Удержать бы хоть как-то такой расклад дольше, чем на минуту-другую. Видно, что у парня дар речи пропал. Хлопает глазами, не понимает, как новичок посмел, почему не боится. — Как звать?       Это ли не нокаут? Жизненно необходимо сконструировать определенный концепт поведения, с одной стороны, мирного любителя справедливости, но, с другой, не терпилы. Иначе пропадешь. Добро должно быть с кулаками — так Игоря учили. Но лежачего не бьют. Теперь — момент истины: прогнется ли рыжий под таким давлением, позволит рухнуть собственному авторитету при всех, поддастся ли. Молчание. Парень, похоже, готов впиться клыками Грому в глотку; цедит сквозь сжатые зубы: «Иди нахуй». Ожидаемо.       Гром протягивает руку — не кусаюсь, мол, будем знакомы, а за нос прости — сам напросился. Рыжий на секунду робеет, лицо озадаченное; но тут же возвращается маска самодовольного уебка. Он схаркивает сгустки крови из носоглотки и пренебрежительно отмахивается, силясь встать самостоятельно.       О стены эхом бьется стук каблуков. — И суток не прошло, а уже подраться успел?! За мной, оба!       Игорь первым срывается с места, оставив недругу одну опцию: догонять. Два-ноль — и рыжий это понимает. — Соберите пацанов. Пять-шесть, после ужина.       Очередной плевок на пол. Птица скрывается следом за высокой дверью.

***

— Видал? Как он его! — Ваще бессмертный. — Как же он ему вмазал… И не побоялся!       Восторженные переглядки и перешептывания за столом парней, остававшихся тихими до драки, быстро сходят на нет — Волков не подает голос, молча и размеренно продолжая отправлять в рот ложки с манкой, демонстрируя своим, что делать какие-либо выводы еще рано. — Он боится. Поэтому и бьет первый.       Олег знает о чем говорит, есть что вспомнить из собственного прошлого. Прослывший отчаянным и бесстрашным драчуном с первых дней своего пребывания здесь, он до сих пор помнит, как ударил первым. Лучшая защита — нападение; этот урок он вынес заранее, сорвав планы потенциальных «преподавателей». И как его не пытались сломать после попыток себя поставить: групповые избиения, унижения — Волков не только сохранил лицо, буквально и фигурально, но и завоевал уважение отдельных ребят. Поэтому, спустя какое-то время, он ковырял свою остывшую кашу за обедом не один, но… с друзьями? — Шайка Птицы это ему с рук не спустит.       Намек на протекцию витает в воздухе. Последнее слово всегда должно быть за Олегом, поэтому его поднятого взгляда хватает для того, чтобы расставить все по своим местам. Ему не нужно повышать голос — когда Волков замолкает, всем ясно, что его терпение трещит по швам. — Еще рано.       Олег не признается, что впервые после первого дня здесь снова боится — новичок слишком ярко засветился. Нужно держать ухо востро.

***

— Сереж? Мне снова твою порцию за тебя есть пришлось.       Сережа, как уже повелось, не отвечает. Он вообще по утрам не отвечает; и по вечерам тоже — хорошо, если вообще обратит внимание. Ну там, плечом поведет в ответ на легкое прикосновение или заглянет в глаза, не ища судорожно, куда можно отвести взгляд. Последние дни что-то не так. — Тебе есть нужно. Скоро неделя уже, как один чай остывший пьешь.       Сережа, наверное, аж скривил губы от этого «остывший». Он остывший чай никогда не любил — катастрофа, если это не только что снятый с огня кипяток. По крайней мере, так было раньше: тогда Разумовский закатывал глаза за обеденным столом и жаловался, почему поварихам так сложно заварить вкусный чай. Вкусный — это, конечно, горячий и крепкий. Волков любил такие моменты — когда Сережа позволял себе жаловаться, быть недовольным — в основном же, он только за последние пару лет научился хоть какой-то самостоятельности; самостоятельности желаний, суждений, выбора. Птица этому не способствовал.       Мягко говоря. — Серый?       Волков садится на край кровати. Сетка со скрежетом прогибается. Рыжие волосы потускнели и ослабли, шея удлинилась. Хочется заглянуть в лицо, но не хочется навязываться. Сережа тянет за спину руку и на ощупь находит чужую ладонь — зовет, наверное — Олег ложится сзади, умудряясь вместиться на столетней односпалке вдвоем. Прижать к себе, дать почувствовать защиту и спокойствие — в этом Сережа нуждался всегда, уже с первого дня их знакомства Олег это понял. — Расскажи, когда сможешь. Лады? Я ж тоже, ну… переживаю.       Разумовский мельком кивает. Волков дышит ему точно в загривок.       Олег не попросит задрать растянутые рукава свитера, которые Сережа так упорно натягивает на ладони; не поинтересуется, почему тот стал ходить в душ не со всеми вместе. На него надавишь — еще хуже получится. Косить под дурачка для Волкова не в новинку, он все понимает. Осталось вычислить — кто; и насколько далеко этот кто-то зашел. А там — на что выбор падет — поломать пальцы или ребра. — Помнишь нашу встречу с тобой? Я тех додиков раскидал и вернул тебе рисунок. А ты еще брать не хотел, думал, я специально, чтоб еще больше тебе навалять. Помнишь?       Сережа помнит: горячую кровь на языке, тени, расплывшиеся вокруг него, и глухо сопящего от злобы Олега. Шуршание бумаги в кулаке. Сверкающих пятками обидчиков.

***

[9-10 лет]

— Изврат ебанный!       Прилетает по голове, по шее, по спине, бокам, животу. Проще сказать, где не прилетает. Привычно, на самом деле, только сейчас обиднее всего — рисунок безобразно мнется под их подошвами, изломы уродуют впервые так реалистично нарисованную человеческую фигуру — Венера смотрит с листа так жалобно, что Сереже приходится жмуриться не от боли, а из-за стыда собственной слабости и беспомощности.       Справедливость. Когда оказывается поруганной справедливость, тогда почему-то отвратительнее всего на душе.       Здесь вообще все только про силу и слабость, про браваду и беззащитность. Если ты младше — огребаешь; ниже — огребаешь; со смазливым личиком и еще не поломавшимся голосом — огребаешь вдвойне. И не важно, девять тебе или шестнадцать. И пусть прошло уже три года, привыкнуть к этому невозможно. Невозможно для Сережи — брата же будто вернули в его типичную среду обитания, когда оказались в детдоме. — Че, может, и нам нарисуешь? А то дрочить не на что.       Сережа заметил за собой одну странность: он совершенно не понимает ребят старше на пару-тройку лет. Когда тебе девять, ты спешишь после обеда поиграть с мячом или собирать пазлы; когда тебе тринадцать, ты дергаешь девочек за косы и щипаешь за бока, громко говоришь и вызываешь одно только отвращение. Разумовский не хотел становиться таким же в свои тринадцать лет. — Че молчишь, делиться не хочешь, а?       Теперь тягают за волосы.       Сережа дрожит, как осиновый лист, закрывая голову руками; теряя надежду в то, что на горизонте появится брат, который всегда за него горой. Причем его «стиль» внушал ужас даже в ребят постарше: Птица впивался сразу в глаза, ногтями, умышленно пытаясь нанести как можно больше вреда и боли, кусался и царапал каждый участок кожи, до которого только мог дотянуться, — поэтому его стали бояться как огня. Правда, прилетало ему из-за этого вдвойне как от мстительных пострадавших, которые специально кучковались в большие группы, чтобы вернуть должок, так и от воспиталок и детдомовской администрации. Наверное, когда им исполнится по тринадцать, Птице будут грозить детской комнатой милиции.       Иногда Сереже представлялось, что если соединить их с братом в одно целое, то этому получившемуся человеку жить было бы куда проще.       Из противоположного конца коридора бьет по ушам оглушающих свист. — Это еще кто?       Разумовский рук с головы не убирает, смелости не хватает даже открыть глаза; но чувствует, как тяга с волос исчезает, а горловина свитера больше не душит. В голове только: «Брат». — А, этот… новенький… как там его… бандита сын. — Бандита, говоришь… Че попутал, фраерок?!       Сережина память будто похоронила весь тот шум и гам вновь завязавшейся драки, но что осталось в воспоминаниях, так это протянутый в смуглой ладони рисунок, который «бандита сын» наспех постарался расправить. Взгляд тогда задержался на чертах лица: черных бровях, черных коротких волосах, кажется, даже черных глазах. А тех дураков и след простыл.       Венера в тот момент перестала существовать для Сережи. — Прости, помялся.       Разумовский не торопится брать многострадальный рисунок. Вдруг… подстава. Но в какой-то момент набирается смелости и робко принимает бумажку и прислоняет к груди. — Меня Олег зовут. А тебя?