Искажённые

      «И что же, по их мнению, я должен ему сказать?»              Сугуру задавал себе этот вопрос снова и снова.              Он покинул токийское подразделение с ощущением неясной тревоги и волнения от того, что на него, кажется, повесили самую трудную часть работы – разговор с Годжо. Да и не просто разговор, ему нужно было найти такие слова, чтобы этот болван пришёл в себя и перестал «хандрить», но что, если это была совсем не хандра? Почему Сёко-сан настояла на том, чтобы это сделал именно Гето? Даже если она и была в курсе относительно их странных отношений чуть больше, чем остальные – она что, пропустила ту часть, где Сугуру разукрасил физиономию Годжо пару недель назад, избегал его и вообще старался свести их общение к минимуму?              Да, на празднике что-то произошло между ними, что-то щёлкнуло, возможно, просто пришло понимание, что чувства взаимны, но это ничего не меняло в текущем положении дел. Всё равно ничего больше невозможно, и дело не столько в законе, сколько в противоестественности подобной связи. Червоточину, гноившуюся внутри Сугуру, нельзя было запускать. Он всегда настойчиво пытался излечить её, покрывал лекарственными слоями приличий, раз за разом, стоило поймать мысли на чём-то, что не укладывалось в общепринятые нормы, что противоречило «нормальности». Будь то взгляд, образ, слово – всё это было страшным сигналом тому, чтобы нанести на червоточину ещё один слой нормальности, а лучше два – и на какое-то время забыть, подавив в себе всё, что выходило за рамки.              Несмотря на понимание, возникшее между ним и Годжо, на последующее совместное противостояние Сукуне, на осознание собственных чувств – ничего по сути не изменилось. Между ними возможны только отношения напарников, даже дружба была наивысшей точкой потенциальных стараний и то несла в себе множество оговорок.              У Сугуру просто не было морального права ни на что другое. Иначе события годовалой давности теряли всякий смысл.              «Я не такой», — решительно заявил внутренний голос.              «Надеюсь, ты встретишь того, от чувств к кому уже не сможешь убежать», — тут же услужливо подкинул разум старое воспоминание, и Гето потребовалось какое-то время, чтобы успокоиться.              «Святой Будда, неужели он был прав?!»              Сугуру молча сидел какое-то время в наконец-то выделенном ему подразделением авто. Оно мало чем отличалось от того, какое было у напарника, и управлять им, сидя с левой стороны, было для Гето крайне неудобно. Но он быстро привык, буквально физически ощущая нехватку с правой стороны чего-то суетливого, наглого и взбалмошного.              Пока он ехал, пока преодолевал все КПП, уже почти привычные, пока направлялся по Новому городу, затронутому трауром, отчего повсюду на улицах висели ленты, а белыми хризантемами и вовсе были украшены все окна, пока подъезжал к нужному зданию, где располагались квартиры охотников – всё это время он не переставал задаваться вопросом, а что же ему, этому суетливому, наглому и взбалмошному Годжо сказать. Даже когда он припарковался на подземной парковке дома и отключил зажигание, долго сидел неподвижно за рулём, слушая тишину и отстранённо глядя в одну точку.              С одной стороны, его очень злил тот факт, что Годжо, словно та самая одзёсан, мог позволить себе вот такое ребячливое поведение – просто не появляться.              С другой, Сугуру очень хорошо догадывался, что́ именно послужило причиной такого поведения. От Годжо всё равно толку было бы мало в эти три дня, сопряжённые с тонной самых обычных как бюрократических, так и организационных моментов, так что Масамичи-сан, очень хорошо зная характер бывшего ученика, прекрасно понимал, что в такие моменты его вообще лучше не трогать. Забота о сильнейшем охотнике, который вёл себя как ребенок, проявлялась даже в этом. Вместе с тем острой иглой осознания в каждого воткнулась неоспоримая истина: Годжо со своим скверным характером был им просто необходим. Новый враг, сделавший первый ход и буквально шокировавший, парализовавший этим ходом всё сообщество охотников, оказался необычайно хитёр и силён. Нужно было объединить все силы и хотя бы постараться в рамках токийского подразделения разрешить разногласия, чтобы сесть и подумать, как противостоять новой угрозе…              «Можно сказать так».              Не то чтобы у простых охотников был вообще выбор, что делать и как поступать. Совет Старейшин чётко дал понять, что не потерпит больше никакой вольности, обрубив им все возможности, но внутри подразделения ведь можно выстроить крепкую структуру, своеобразный задел на будущее? Попытаться хотя бы спасти то, что они могли потерять?..              «Можно и так».              — Как же трудно, — выдохнул тихо Сугуру, постучав по рулю и наконец решившись выйти на парковку. Было холодно и очень сыро. На улице по-прежнему моросил дождь, отчего у Сугуру промокли волосы и форма стала неприятно сырой.               А ещё здесь, на парковке, было почти темно: арендодатель экономил на электроэнергии, поэтому зажигал днём не все лампы. Но сейчас-то на город уже опускались сумерки, можно было и обеспечить жителям дома нормальное освещение, чтобы не приходилось вот так, в полутьме, закрывать машины и плутать в неуютном помещении. Хотя плутать у Сугуру не получилось: он уже давно выучил дорогу до нужной двери, да и вообще с чего он думает об этих пустяках, словно мозг делает всё возможное, лишь бы отвлекаться на что угодно, но не думать о главном?              «Хватит вести себя, как ребёнок, Годжо-сан. У нас неприятности, ты должен включиться в работу…» — такая фраза достаточно профессиональна? Или это слишком? Что, если в ответ на это Годжо усмехнётся и пошлёт его? Или посмеется? Скажет что-нибудь язвительное, обидное – то, что будет неприятно лично Сугуру и от чего придется снова защищаться стеной отчуждения?              — Фу-у-ух… — Гето чувствовал, что довольно сильно волнуется. Лифт на седьмой этаж поднялся как назло довольно скоро, скрипя старыми механизмами и наполняя ноздри запахом старости и всё той же сырости.              Едва дверь лифта открылась, как Гето замер прямо внутри, увидев одновременно трогательную, но и жалкую картину: у дверей квартиры Годжо прямо на полу в коридоре сидела Мива-тян. Она обнимала ноги руками, лицо её было бледным и слегка растерянным, на полу грустно лежал кухонный контейнер, где, судя по прошлому опыту, находилась какая-то сладкая выпечка. Девушка имела настолько потерянный вид, что Сугуру даже испытал новый всплеск злости на этого проклятого Годжо! Он что, совсем не имеет сердца? Почему заставляет её вот так сидеть у своей двери, словно она была не девушкой, а преданной собачкой?!              Справившись с секундным замешательством и странным уколом недостойного чувства, с недавних пор возникавшего регулярно, стоило увидеть какую-нибудь женщину рядом с напарником, Сугуру быстро подавил эту проклятую и совершенно тупую ревность и, задержав закрытие лифта рукой, вышел.              Большие опухшие от слёз синие глаза под косой чёлкой с надеждой уставились на него.              — Мива-тян, — обратился к ней с заботой Сугуру, подходя и опускаясь на корточки. – Что вы тут делаете? Здесь прохладно.              Она смущенно кивнула.              — Я… — начала она слабым голосом. – Я приготовила ему сладкие сэнбэй. Они ему нравились. Но он не открывает двери и вообще не отзывается.              — Вы уверены, что он вообще дома? – нахмурился Сугуру, посмотрев на дверь. Она была плотно закрыта на замок.              — Да, он там, — сказала она. – Пришёл только утром. Его ведь два дня не было. Я точно знаю! Его не было, ведь я много раз стучалась, чтобы поблагодарить его за то, что он спас меня. Он же… он же спрятал меня в той комнатке и велел не выходить, — она всхлипнула без единой слезы, но по её лицу Гето понял, что она уже за два дня выплакала всё, что могла. – Если бы не он… меня бы тоже сейчас хоронили за стенами города…Тэн ё! Сейчас я была бы мертва, но Годжо-сан… Он защитил меня!..              — Всё в порядке, Мива-тян, — Гето, чтобы успокоить девушку, положил ей на голову ладонь и слегка погладил. – Сейчас всё обошлось. Вы сказали, его не было два дня?              — Да, — вздохнула она, приведя чувства в порядок. – Он… вернулся сегодня рано утром, весь… он был весь в крови, с головы до ног! И его лицо… Оно было таким страшным! Всё в крови, грязное, в руках этот странный кинжал, тоже в крови…              «Мачете», — понял Гето. Стоило ожидать, что естественной реакцией на утрату для Годжо Сатору станет не что иное, как скрыться куда-то на два дня, найти себе очень много тварей и падальщиков и буквально крошить их двое суток своим мачете до чувства полного опустошения. И ведь у Сугуру было опасение, что Годжо поступит именно так, и Гето даже испытывал страх, что такая спонтанная, безумная охота может закончиться весьма плачевно, так что сейчас испытал угрызения совести. Он злился на то, что напарник не разделил с ними — особенно с ним — все горести многочисленных похорон, но при этом Сугуру сам столь же трусливо молчал все три дня, не решаясь разделить с ним горечь потери и поражения. Так что упрекать Годжо в трусости он и не имел права – сам поступил точно так же, оттягивая этот разговор, сколько мог.              «Я просто лицемер».              — …Он даже не поздоровался со мной, — продолжала сокрушённо Мива-тян. – Просто… Посмотрел на меня так, что я… Я испугалась! В ужасе отшатнулась! Зачем… Зачем я так отреагировала?.. А потом зашёл в квартиру, закрыл дверь и… И ещё этот шум! Грохот! Что, если он повредил себе что-то?!..              — Успокойтесь, Мива-тян, — с нотками усталости проговорил Сугуру. У него сейчас была своя трудная задача, и он, не подготовленный к тому, что придётся успокаивать эту милую, но совершенно потерянную и хрупкую девушку, подавил внутри оттенки раздражения. – Я поговорю с ним. Уверен, что завтра всё будет хорошо.              — Думаете? – искренне удивилась, но в то же время слегка успокоилась она.              — Уверен, — как можно твёрже сказал он, помогая ей подняться и поднимая контейнер. – Положите это в холодильник. Завтра, думаю, сможете передать. Вам нужно принять успокоительное и поспать. Обещаете, что сделаете это прямо сейчас? Годжо-сану завтра как раз нужен будет друг, который поможет ему прийти в себя.              — Правда?              — Правда, — улыбнулся Сугуру, маскируя за тёплой улыбкой всё то же раздражение. Но он действительно не мог понять, на сколько нужно не любить себя, чтобы вести себя подобным образом? Мива-тян была очень красивой, милой девушкой, однако её зацикленность на влюблённости в Годжо носила немного болезненный характер. Хотя… Объект её воздыханий тоже вёл себя по-идиотски и по-свински, раз «случайно» переспал с девушкой, а потом предпочёл сделать вид, что ничего не произошло!              Тогда почему, едва подумав об этом, Сугуру тоже совершенно по-свински ощутил к Миве-тян злую ревность, что маскировал напускными сочувствием и заботой?              Проводив девушку до её квартиры и убедившись, что она зашла и закрыла за собой дверь, Гето обречённо выдохнул. Кто сказал, что ему нравится работать нянькой для одержимой этим болваном и для болвана, одержимым охотой?              «Ладно, пора», — мысленно пнул он себя, готовясь к худшему. К тому, что его пошлют, возможно, попытаются врезать, чтоб прогнать, скажут что-то обидное – пусть. Как напарник и профессионал, он должен дать Годжо пару ментальных оплеух, чтобы привести в чувство. Сугуру только понадеялся, что гнев и ярость, заставившие Годжо двое суток пропадать неизвестно где и убивать тварей в совершеннейшем отупении, полностью испарились.              Сначала он вежливо постучался. Разумеется, ему никто не ответил, не то чтобы открыл.              Тогда Гето дёрнул за ручку двери, убедился, что она не поддаётся.              Конечно.              С пол минуты простояв у двери и снова постучав, уже скорее не из вежливости, а от упрямства, Сугуру решил, что с него хватит роли няньки. Поэтому, опустив руку к замку, он слегка сосредоточился, ощущая вибрацию проклятой энергии, зародившуюся в ладони, и рассчитанным, точным ударом посылая эту энергию в сторону замка, резко сжал кулак.              Громкий щелчок, раздавшийся в тишине коридора, любезно возвестил о том, что вскрывать замки таким образом – не самое лучшее проявление профессиональных качеств. Но отступать уже поздно, нужно было завершить всю эту нервотрёпку, встряхнуть напарника и наконец уйти к себе на третий этаж, чтобы сменить мокрую от дождя одежду и с холодным, уже спокойным взглядом на вещи поразмышлять, а что же делать дальше.              На взлом двери никто не отозвался. Никто не выбежал навстречу с криком «А не охренел ли ты, новенький?!», и Сугуру даже не знал, радоваться этому или огорчаться. Если бы так произошло, это означало бы, что Годжо в полном порядке. Ну а раз этого не случилось – стоило волноваться?              Сугуру аккуратно стал приоткрывать дверь вовнутрь, сразу же увидев, что в квартире полумрак. Горела лишь одна лампа, да ещё и слабый свет шёл от сумерек за окном. Хозяин квартиры явно не хотел включать свет.              Зайдя внутрь коридора, Сугуру закрыл за собой дверь, разулся и всё же решил, что пора обозначить своё присутствие.              — Годжо, ты тут? – позвал он негромко. – Это я, Гето.              — Отвали на хер, Гето, — сразу же раздалось в ответ. – Я тебя не звал.              Сугуру с облегчением вздохнул. То, что он услышал этот голос, было хорошим знаком. Значит, Годжо ещё не совсем сошёл с ума, не сотворил с собой ничего ужасного и вообще, судя по словам, больше похожим на оскорбление, явно чувствовал себя не так уж плохо.              Но в то же время интонация, с какой были произнесены эти слова, слегка озадачивала: это был не строгий приказ, не волевое требование, а, скорее, слабая попытка повлиять на то, на что не мог повлиять. В голосе различались нотки горечи, усталости и даже… отчаяния?              Так что уйти, просто убедившись в том, что Годжо жив и здоров, Сугуру не смог. Застряв в коридоре, он решил действовать до конца. Пройдя вперёд, он очутился в центре квартиры, такой же «коробки», как и у него. Всё вокруг утопало в лёгком сумраке, и даже зажжённая лампа у кровати, несмело окутывающая пространство жёлтым светом, не могла побороть синеву надвигающегося плотного вечера, просачивающуюся сквозь большое панорамное окно, где от ветра слегка пританцовывала занавеска.              Первое, на что упал взгляд Сугуру – это сплошной беспорядок. В квартире Годжо и так всегда был хаос, он совершенно не умел содержать жилище в чистоте, но сейчас создавалось впечатление, что хозяин и вовсе плевал на все правила и что его руки, не знающие, как ещё выместить последние остатки гнева, сделали первое, что захотелось: резкими движениями снесли всё, что находилось на беззащитных горизонтальных поверхностях, на пол. То, что Годжо вымещал злость на мебели, подтверждал и огромный пролом в стене рядом с коридором. Удар явно был очень сильным.              Мива-тян не преувеличивала, когда говорила, что слышала грохот.              Последним, что выцепил взгляд в темноте, был сам Годжо. Он сидел на полу у кровати, опершись спиной о бортик. Одна нога загнута в колене, вторая, нереально длинная – вытянута, опиралась о ступеньку, ведущую в кухонную зону, словно напоминая лишний раз, что такому большому человеку жить в такой маленькой квартире очень тесно.              Вид у Годжо даже под прикрытием полумрака был жалким. Форма грязная и местами порванная. Пахло кровью, по́том и успешной охотой. Пусть он и вернулся с охоты ещё рано утром, но даже и не думал принимать душ или вообще приводить себя в порядок. Наверное, просидел так с самого утра после того, как громить стало нечего.              Но даже не это остановило поток всех заготовленных фраз и слов Сугуру, теперь застрявших в горле непроглатываемым комком. А то, что голова Годжо была отклонена назад, лёжа на кровати, на щеках у него засохла чужая кровь, белые растрёпанные волосы торчали во все стороны и почти светились синевой в полумраке комнаты, а на лице… не было повязки. Вместо этого она валялась рядом на полу, совершенно забытая, и Годжо, не ожидая гостей, попросту прикрыл глаза правой рукой.              Сугуру, застряв у пролома в стене, сжал кулак. Он впервые видел Годжо в таком разбитом состоянии, так что все заготовленные фразы буквально рассыпались, как гора из миллиона кристалликов сухого песка, сдуваемая ураганом.              — Ты не пришёл на похороны, — наконец выдавил из себя Гето, пытаясь отчаянно собрать мысли в привычную «коробочку» уже в голове. – Я хотел просто проверить, в порядке ли ты.              — Я в порядке, — сухо отозвался тот, не отрывая руки от глаз. – Съебись уже.              Такая ничем неприкрытая и необоснованная грубость заставила всё внутри Гето вспыхнуть от прежней злости.              — Ты мог бы прийти на похороны Нобары, — со злым упрёком прошипел Гето, совершенно ясно сознавая, что говорить такое вряд ли сейчас стоит и вряд ли это поможет в достижении цели, но не в силах удержать это в себе. – Вместо того, чтобы вымещать свою ярость на тварях, а потом тут сидеть, мог бы прийти и отдать ей дань уважения. Я думаю, Нобаре было бы это важно.              — Она мертва, Гето, — Годжо совсем не отреагировал так, как ожидал Сугуру: не стал оправдываться, защищаться или хотя бы злиться. Вместо этого в голосе звучали ужасная усталость и пугающая безэмоциональность. – Кугисаки Нобара мертва уже как третьи сутки. Ей абсолютно похер на то, что вы делаете. Похороны нужны лишь живым, но не мертвецам.              — И всё же ты мог бы и прийти, — резанул Гето в скопившемся раздражении. – У подразделения серьёзные проблемы. Масамичи-сана могут сместить, Сукуна неизвестно где. Старейшины реализуют мой план, но он теперь абсолютно не подходящий, охотников осталось слишком мало…              — Мне плевать, Гето, — грубо оборвал Годжо.              — Как хочешь, — процедил сквозь зубы Сугуру, вспыхивая от злости. Он стремительно повернулся, намереваясь уходить, даже сделал шаг в сторону двери… Но тут поражённо замер, услышав то, что никогда, ни за что не подумал бы, что услышит!              Всхлип?              Совершенно невозможный звук. Одновременно похожий на тот, что был у Мивы-тян ещё полчаса назад, но в то же время абсолютно другой: короткий, сдерживаемый, обрывистый. Предательский. Этот звук заставил злость внутри исчезнуть так быстро, что Гето ощутил даже разочарование на себя – он ведь злился все три дня, так долго обсасывал эту злость на напарника, как голодный пёс найденную кость, однако одному лишь этому звуку, почти нереальному, удалось развеять всю эту злость? Несправедливо!              В то же время этот тяжёлый звук напомнил Сугуру, зачем он вообще пришёл. Не упрекать и не ссориться, а спокойно поговорить и поддержать. Но, едва зайдя в квартиру, Гето уже провалил это задание, потому что прежде всего злился на Годжо не из-за отсутствия на похоронах Нобары, а на отсутствие его рядом с собой.              «Идиот. Кретин. Лицемер», — обругал себя Гето и, так и застряв в коридоре в замешательстве, не мог решить, что же ему делать дальше. Уйти сейчас, когда его напарник совершенно разбит, было нельзя. Не хотелось. Но и оставаться было неправильным: Годжо явно не хотел показывать ему эту минуту слабости, она произошла совершенно случайно. Видимо, после того, как Годжо выплеснул весь скопившийся гнев, он ощутил опустошение, и сейчас, когда Сугуру непрошено вторгся в его личное пространство, где он мог быть слабым в одиночестве и куда не подпускал даже Масамичи, он попросту не в силах был сдержать это отчаянное проявление уязвимости.              Годжо плакал.              Это само по себе было удивительным, но в то же почему это удивляло? Сугуру что, попросту забыл, что Годжо является обычным человеком? То, что все видели в нём сильнейшего охотника, то, что он вёл себя с непробиваемыми наглостью и самоуверенностью, вовсе не означало, что он не имел слабостей или ничего не испытывал. Он тоже мог быть беззащитным.              Повернувшись, Гето поражённо уставился на напарника, уже закрывшего лицо двумя руками и явно пытавшегося сдержать слёзы всеми возможными силами, но это у него очень плохо получалось.              — Свали отсюда! – рявкнул зло Годжо сквозь стиснутые ладони. – Я же сказал: съебись!!              Сейчас эта грубость не возымела на Гето никакого эффекта. Вместо этого он ощутил невыносимое желание не просто выполнить свою задачу и поговорить, привести сильнейшего охотника снова в состояние полной готовности, а банально поддержать. Хотя нет, не банально. Ему очень сильно захотелось обнять его и успокоить, но Сугуру, сдерживая неуместные желания изо всех сил, просто подошёл ближе. Присел рядом на корточки и слегка сжал запястье правой руки Годжо ладонью. Тот по-прежнему закрывал лицо, хотя дорожки слёз уже просочились сквозь пальцы и теперь капали вниз на грудь.              — Сатору, ты не виноват, — мягко произнёс Гето, желая не столь донести эту мысль в его голову, сколь обволочь ею. – Это просто ужасная случайность.              Кадык под руками, прячущими лицо, пару раз перекатился. Годжо сглатывал последние предательские слёзы, и, когда заговорил, голос его был уже куда более спокойным:              — Нет. Виноват, — послышалось из-под рук. – Это именно я́ затащил её в подразделение. Ты был прав тогда. Не нужно было вообще это начинать. Если бы я послушал тебя тогда… Она была бы сейчас жива.              — Это так не работает, — грустно улыбнулся Гето. – Если уж так хочешь, то вот тебе другое. Если бы я не упустил тогда Сукуну в первый раз, не замешкался, как полный идиот, а убил бы его… Такого бы вообще не случилось. Так что, если считаешь себя виновным, можешь считать и меня. Но правда в том, что никто не виноват, кроме Сукуны. Не нужно корить себя за это, это совершенно бессмысленно, бесполезно и…              Подняв снова глаза, Сугуру внезапно смолк, буквально подавившись собственными словами. Он ожидал чего угодно: что Годжо снова станет обвинять себя, прогонит его, оттолкнёт, возможно, даже посмеется. Но то, что он увидел, превзошло все его ожидания.              Сквозь растопыренные длинные пальцы на него изучающе глядели два глаза. В тени ладоней они горели настолько ярко, что казались вообще ненастоящими. Два синих, переливающихся огня в черноте ночи. В них, словно от порезов лезвием мачете, кровоточило не только любопытство, но и нечто другое, то, что буквально вывернуло наизнанку все внутренности Гето и разбросало их по сторонам, отчего он потерял любые связные мысли и вообще забыл, где находится, что здесь делает и зачем вообще пришёл.              Заворожённо глядя в эти глаза, Гето обхватил руками чужие запястья, сильно, требовательно, но в то же время осторожно, и потянул эти преграды, мешающие созерцать истину, вниз. Годжо послушно убрал руки с лица.              Сугуру же, совершенно затянутого в эти ярко-голубые глаза, сейчас уставившиеся на него с оттенком непонимания и в то же время ожидания чего-то, не мог оторвать от них взгляда. Где-то на задворках мозга бился слабый голосок разума, повторявший, что пора бы уже и отвернуться ради приличия и вежливости, а лучше и вовсе убежать, трусливо сверкнув пятками. Именно так и следует поступить, надо спасать последнюю решимость оставаться на том же уровне, что раньше!              Но нет.              Гето продолжал вглядываться в эти незнакомые и в то же время совершенно родные глаза, видя их впервые, но сознавая, что они совсем для него не чужие. Это были не просто глаза. Зрачки переливались яркими оттенками от синего до слабого голубого, вспыхивали, расцветали искрами, словно в этих двух маленьких безднах была огромная вселенная, полыхавшая жизнью и звёздами. Червоточина в чёрном космосе, горизонт событий, ведущий в запредельное пространство. Туда, где Сугуру уже не сможет быть прежним. Глаза как будто излучали сияние, заколдовывали, но в то же время в них было столько непривычной беззащитности, обрамлённой перламутровыми слезами, совершенно белыми снежными ресницами и красными румянами слёз, что Гето ощутил, как дыхание попросту спёрло, а в горле пересохло.              Он сам не понял, как его ладони, повинуясь иррациональному зову, поднялись вверх и опустились на грязные, испачканные засохшей кровью щёки. На них уживались как собственные отголоски старых, подаренных Гето синяков, так и печати новых, вручённых уже Сукуной. Ладони обволокли чужое лицо в кокон, а большие пальцы, пройдясь по коже, растерли дорожки слёз – Гето почудилось, что его тело ему больше не принадлежит.              — Как красиво… — выдохнул тихо Сугуру, совершенно околдованный этим зрелищем, ощущая катарсис, словно увидел нечто божественное. Желая прикоснуться к этому и в то же время понимая, что недостоин касаться чего-то настолько красивого.              Годжо, кажется, думал по-другому.              Когда неловкость затянулась, наэлектризовалась, а нить между их взглядами готова была лопнуть, Годжо быстро поднял левую руку, опустил её сзади на шею Сугуру и буквально вынудил его голову опуститься ниже.              И впился поцелуем в его губы. Так сильно, словно, если не сейчас, то через мгновение он попросту умрёт, задохнётся от нормальности, будет погребён под грудами вернувшегося приличия.              Сугуру вообще не понял, что происходит. Только что он лицезрел божественное явление — и вот уже мягкие жадные губы по-адски прижались к его губам, влажный язык проник в рот, вторгаясь в святая святых, рука на шее притягивала вниз, а вторая бесцеремонно проникла ему в волосы где-то возле уха.              От странного, опьяняющего удовольствия Гето сначала замер, совершенно растерявшись, не отвечая на поцелуй, но и не отталкивая от себя. А уже через пару секунд, распробовав чужие губы на вкус – они отдавали жаром, вожделением и солоноватым привкусом слёз – сам не сообразил, как стал отвечать на их призыв, на этот зов сирены, суливший ему погибель, да с такой готовностью, что все крики разума на задворках потонули и захлебнулись в огромной лавине всепоглощающего, бесконтрольного и дикого желания. Желания обладать тем, чем обладать он не мог и не должен.              Поцелуй был почти обжигающим и болезненным. Таким глубоким, что Сугуру начал задыхаться. Его глаза, закрывшиеся от наслаждения, а оттого позволившие ему бездумно окунуться в затягивающий водоворот, вдруг широко распахнулись, когда он ощутил что-то чуждое, почти развратное и всё такое же неправильное на своей груди. Это было прикосновение второй руки Годжо, но не обычное, а наполненное страстью и нетерпением, таким же диким желанием обладать, поглотить, раздавить. Она, эта коварная рука, сжала куртку Сугуру на груди в дрожащие от страсти пальцы и потянулась вниз – и вот тут Гето охладило ледяным потоком реальности.              Он резко оторвался от чужих губ, буквально отшатнувшись назад и едва не упав навзничь, если бы не врезался в стену! Его голова больно ударилась о боковую поверхность, спина прильнула к ней, а он даже не ощутил боли и не смог отвести взгляд от лица перед собой! Оно казалось знакомым, и в то же время чужим в своём неприкрытом пристойностью бесстыдстве: с этими яркими глазами, которые застилала поволока бессовестной похоти, распухшими мягкими губами, сейчас совсем не усмехающимися, а приоткрытыми, снова зовущими, умоляющими вновь поцеловать их, и белыми ресницами, слегка подрагивающими от желания.              Но, очевидно, шок на лице Гето был настолько сильным, что это лицо напротив тут же качнулось, прогоняя тенёту безумства, а зовущие губы сжались в полоску раскаяния. На щеках, что Сугуру ещё недавно держал в ладонях, забегали желваки. Годжо стыдливо отвернул голову.              — Извини, Гето, — сглотнув, проговорил он хрипло, как будто слова давались ему необычно тяжело. Дыхание у него было учащённым. – Не сдержался.              Сугуру приложил пальцы к губам, словно проверяя, правда ли то, что случилось. Правда. Но напугало его до мурашек совсем не это. А то, что несмотря на все его усилия, уговоры и решения держать дистанцию после открывшейся ему правды на собственные чувства – всё это обрушилось в никуда за считанные мгновения, тело отреагировало так быстро, буквально вспыхнув, что в штанах сразу же стало тесно, руки заныли от будто бы смертельной необходимости снова сжать Годжо, притянуть его, стиснуть, полностью подчинить своему вожделению. Грудь вздымалась слишком сильно, сердце билось, словно сумасшедшее. Всё это было неправильно.              — Больше… — прохрипел поражённо Гето, резко вставая и делая то, что мозг и приказывал ранее.              «Беги! Вон! Прочь! Спасайся!»               –…никогда так не делай.              Сугуру пошатнуло при бегстве, он схватился за угол, но останавливаться не собирался. Даже чтоб надеть свою обувь. В его голове по-прежнему густел туман, перед глазами зияла пелена, а внутри тела горел нестерпимый жар.              — Сугуру, стой!.. – раздалось за спиной, но Гето уже выскочил за дверь и, боясь, что Годжо выбежит за ним, ведь лифт придётся ждать, сразу же ринулся вниз по лестнице.              Бежать. Надо бежать. Как можно дальше.              Лишь оказавшись за плотно закрытой на замок дверью собственной квартиры, он наконец почувствовал себя лучше. Хотя бы ощутил слабый, но вполне осязаемый сквозняк утерянного здравого смысла.              Нельзя. Так нельзя. Это неправильно. Это незаконно. Это извращение. Это мерзко. Это страшно.              Однако как бы ни уговаривал он себя, опустившись вниз и сидя на полу у двери, какие бы отвратительные слова не подбирал намеренно, чтобы оскорбить себя и свою слабость, всё, что он ощущал после того, как переступил эту черту – не что иное как восхитительное, сбивающее с ног и прокатывающееся по телу с нежностью бури желание во что бы то ни стало, даже под пытками, даже под презрительный смех незримой толпы, указывающей на него пальцами и требующей вздёрнуть его на виселице, — желание во что бы то ни стало обладать им.              Обладать Годжо Сатору.