Искажённые

      Праздник Благодарности. Канша-но-Хи.              Так официально назывался этот день. Праздник был введён в японскую культуру свыше двадцати лет назад и традиционно отмечался в третью субботу февраля. Когда-то, когда уровень подозрения и ненависти к искажённым среди обычных граждан был слишком высок, так как граждане испытывали вполне понятную неприязнь и страх перед теми, кто не просто переборол действия вируса, а получил в результате этого ещё и какие-то нешуточные способности, правительство посчитало, что такой насильно введённый праздник должен поспособствовать снижению негативного отношения обычных граждан к «гражданам с аномалией». Первые годы идея казалась совсем уж дурацкой, но, чем больше времени проходило, тем больше граждане привыкали к тому, что охотники, убивающие тварей, действуют во благо общества. Страха становилось меньше, хотя даже сейчас, спустя двадцать лет, он всё равно оставался, несмотря на то, что одна сторона уже научилась жить бок о бок с другой.              Введя этот праздник, Объединенное Правительство японских общин, как тогда этот орган называл себя, параллельно проводило и множество других реформ, настраивая совершенно новую реальность, в которой теперь приходилось считаться с вирусом Сукуна. Были приняты разнообразные законы, оставшиеся в лёгкой тени, отбрасываемой новым праздником. Например, закон, принуждающий проходить ежемесячные проверки на концентрацию вируса, уголовная ответственность за отказ от сдачи крови и принятия сыворотки, закон о деторождении, налоги на бездетность, предписания о том, что все новорожденные должны были сдавать анализы на «аномалию», и, в случае её обнаружения и по достижению пятилетнего возраста, ребёнка предписывалось передать на воспитание в одно из двух охотничьих подразделений, где из него «лепили» охотника. Другого выбора родителям таких детей не давалось. Чтобы стимулировать родителей на «добровольное» решение и оставить у них впечатление, что ребенка не забрали, а дали ему шанс, хоть и на опасную, но вполне обеспеченную жизнь, охотникам полагалось, кроме отсутствия выбора в своей жизни, и множество привилегий: начиная от довольно большого ежемесячного жалования, заканчивая возможностью не заводить семьи.              Данные привилегии раздражали некоторую часть граждан в общинах. Неприязнь в отношении охотников, хоть и уменьшилась, всё же иногда вспыхивала, но по прошествии двадцати лет коэффициент принятия обществом охотников значительно повысился. Тем не менее правительство каждый год проводило так называемый Праздник Благодарности, многим ставший уже привычным.              Идея «благодарности» заключалась в том, что обычные граждане благодарили охотников за то, что те защищали их от страшных порождений вируса, а «граждане с аномалией» благодарили обычных за поддержание мира в общине и прочая-прочая муть.              Каждый год Совет Старейшин заставлял всех охотников участвовать, широко улыбаться, махать ручками и делать вид, что нет ничего приятнее, чем быть охотником. Каждый год территория проведения менялась, и токийская община в Новом городе, ныне состоящем из бывших шести специальных зон прошлого Токио, поочередно выбирала подходящий район для проведения. Чаще всего выпадал бывший район Сибуи. Он был более приспособлен для проведения такого масштабного торжества, более благоустроен, и граждане общины любили его больше других.              Так что и в этом году Сибуя стала местом торжества.              Район на два дня преображался в совершенно волшебный вид. Повсюду вспыхивали тысячами огней гирлянды, уличные рисунки расцветали прямо на глазах, яркие ярмарки, где можно было купить всё, что душе угодно, расползались по району, словно грибы после дождя. Со всего города и даже из других общин съезжались различные люди, объединяя интересы в проведение бесчисленных фестивалей, будь то ремесленное дело или переживающая упадок робототехника. Музыканты, расчехляя инструменты, не приносившие в обычной жизни никакого дохода, в эти два дня вспоминали о возвышенных мотивах своих душ; стены в геометрической прогрессии облеплялись сотнями клочков бумаг и открыток, куда, по столь же насильно введённой двадцать лет назад традиции, а сейчас уже по привычке, каждый писал слова благодарности охотникам, или чаще всего всем подряд.              Дневное веселье первого дня не прекращалось даже ночью, превращаясь в развлечения уже ночные, более взрослые и более скрытые, а потом снова возвращалось в дневной режим второго дня и завершалось к вечеру, когда праздник официально объявлялся закрытым. Граждане общин, в обыденной жизни стиснутые со всех сторон законами и предписаниями, на два дня получали официальное разрешение от властей делать все, что угодно, кроме насилия: выпивать, чтоб аж не влезало – пожалуйста; беспорядочные связи, способствующие деторождению – всегда пожалуйста; ночные гуляния и слегка сумасшедшее веселье – обязательно.              Особенно члены общины любили традиционно сжигать возле Йойоги-парка всё, что попадалось под руку и олицетворяло для них прошлое: письма, украшения, кукол, старые фотографии, одежду умерших… Когда-то, ещё до того, как миром завладел вирус, существовал праздник Дондояки. По традиции граждане сжигали новогодние украшения, чтобы ознаменовать приход нового года. Потом про эту традицию забыли, а вспомнили уже, когда ввели новый Праздник Благодарности. Дабы возродить обычай, но в то же время не утяжелять статьи расходов, традицию одного праздника наложили на другой, и теперь в первый день Праздника Благодарности все члены общины складывали в специально огороженном месте площади всевозможные вещи, олицетворявшие собой прощание с прошлым миром и умершими родственниками. Костёр иногда был настолько огромным, что горел под присмотром пожарной службы до самого утра, а утром тянулся белым следом в небо, олицетворяя уже переход в новое состояние. Вещи можно было передавать в огонь всю ночь, пока горело пламя, а, когда уже ничего не оставалось, площадь очищали. Непозволительное расточительство – вот так сжигать вещи, но всё, что отдавали огню, было мелочами, либо же таким старьём, что разваливалось в руках.              Годжо Сатору ненавидел этот праздник всеобщего лицемерия. Когда-то в юности любил, и первые годы, ещё будучи студентом, считал себя чуть ли не звездой. Прошло довольно быстро. Теперь этот праздник он на дух не переносил, ощущая себя экспонатом, выставленным на потеху толпы. Присутствие каждого охотника из токийского подразделения было обязательным, причём присутствовать инкогнито нельзя, приходилось надевать новый комплект чёрной формы, чтобы тебя, как охотника, сразу распознавали в толпе. Словно чёрную ворону среди пёстрых пташек, многие из которых были облачены в традиционные одежды.              В эти два дня полагалось широко улыбаться и приветственно отвечать всем, кто проявляет интерес. С первым у Сатору никогда проблем не было, а вот второе он для себя ограничил двумя условиями: если ему нравится человек и если у самого Сатору есть настроение поболтать. Сегодня настроения не было даже на выполнение первого требования, поэтому кислая ухмылка не сходила с его губ, и, похоже, отпугивала не только его ненавистников, но даже почитателей. К нему особо никто не лез, пока он прохаживался между яркими, пахнущими всевозможными сладостями рядами лавочек. Этот запах, как и перспектива съесть что-нибудь вкусное, заставили его слегка повеселеть, так что, купив себе моти и засунув их в пакет, Годжо, жуя одно и измазавшись в пудре, что совсем уж не шло к его суровому виду охотника, добрался до парка, где проходили основные мероприятия. Застыл неподалеку от толпы, наблюдающей представление. Танцоры под живую музыку отбивали ритмы и кружились, один из них колдовал с огненными шарами, другой какими-то светящимися палками, третий голосил песню, и у всех получалось не то чтобы хорошо, но зрителям, соскучившимся по простым развлечениям, чрезвычайно нравилось.              Сатору лениво осматривал толпу, якобы желая увидеть других охотников, но на самом деле в поисках только одного. Не найдя его, он всё же наткнулся на парочку знакомых: один раз промелькнул директор, где-то просияла светлая макушка Кенто, красавица Мэй Мэй в одном из своих умопомрачительно обтягивающих нарядов мило с кем-то беседовала, но, заметив Годжо, помахала ему рукой. Сёко тут не было, она вообще отказывалась посещать подобные мероприятия, заявляя, что если там нет мертвецов, то и невероятно скучно.              Годжо, дожевав моти, избавился от остатков пудры и, опершись о стену какого-то магазинчика и сложив руки на груди, решил, что останется здесь ещё на час. Не больше. На том его обязанность разыгрывать из себя «милого охотника – любимца народа» будет исчерпана.              — … Годжо-сан? – вдруг раздался тоненький голосок рядом, и ему пришлось опустить голову, чтобы посмотреть на того, кто, обладая почти миниатюрным ростом, доходил ему дай бог до груди, сверху вниз.              Он тут же придал своей улыбке приветливое выражение.              — Мива-тян, — поздоровался он. – Рад тебя видеть.              После той ссоры из-за Кугисаки на ферме и возвращения домой, где его снова преданно ожидала его милая, но такая назойливая соседка, Сатору под влиянием напарника, призвавшего его к ответственности, снова попробовал поговорить с девушкой. На удивление, получилось. Прикрываясь тем, что он прежде всего охотник и не может вступать ни в какие отношения, что, конечно, было не совсем правдой, а лишь красивой обёрткой для обычного отказа, Годжо попробовал достучаться до её благоразумия, и, кажется, отчасти это получилось. За все время, прошедшее с того дня, её навязчивое внимание значительно уменьшилось, она перестала постоянно открывать соседнюю дверь, когда он приходил и когда уходил, перестала угощать его сладостями (хотя против этого пункта он в принципе никогда не был против) и больше не ждала его на парковке. С тех пор они виделись лишь раз, и она просто пожелала ему удачного дня, так что на фоне непрекращающегося потока мыслей о Гето Сатору попросту даже позабыл о существовании этой девчушки.              Теперь вспомнил.              — Тоже рада видеть вас, Годжо-сан, — скромно потупив взгляд, улыбнулась она и встала рядом, нервно сжав маленькими руками сумочку. – Ваши синяки почти зажили. Как вам праздник?              — Великолепно, — пожал он плечами, выдав дежурное слово.              — Правда? А мне показалось, что вам он не нравится.              Сатору, нахмурив брови, которые всё равно никто не видел из-за повязки, усмехнулся.              — С чего такие выводы?              Мива-тян пожала плечами, будто скопировав его жест.              — У вас лицо недовольное, — проговорила она, покраснев. – Ну или мне так показалось.              — Хм, — задумчиво издал он неопределённый звук. – Не думал, что ты такая догадливая.              — Просто… научилась считывать эмоции, — пролепетала она смущённо, не уточнив, чьи эмоции: его одного или вообще людей в целом, и хотела ещё что-то сказать, но в этот момент на них налетел какой-то ураган, и, без спроса вручив и Миве, и Сатору охапку воздушных шаров, ураган весело засмеялся:              — А-а-а-а, сенсей!! – воскликнула Нобара. Её форма студента токийского колледжа, тоже чёрная, была сегодня в противовес правилам украшена цветами, необычайно оживлённое и слегка покрасневшее лицо буквально сияло от восторга, а растрёпанные то ли от бега, то ли от танцев рыжие волосы сейчас торчали во все стороны, украшенные сделанным на скорую руку ободком из леденцов и конфет. – Как ве-е-село-то! Возьмите шары! Много шаров!..              — Нобара, — не понял Годжо, передавая врученные шары Миве-тян. – Ты тут одна?              — Нет, конечно! Я с ворчуном!              — С кем?              — Со мной, — послышался голос позади Нобары, и из-за спины девчонки показался Фушигуро.               На его лице как обычно не промелькнуло ни капли весёлости или вообще оживления, но и отсутствовала привычная угрюмость, так что можно было расценить это как признак того, что праздник ему нравился. Его чёрные непослушные волосы, торчащие во все стороны, сейчас напоминали запутанное гнездо, и причина тому была проста: Кугисаки точно ранее нацепила ему на голову такой же самодельный венок, но он ему не пришёлся по душе.              Сатору ощутил, как по губам расплывается весёлая улыбка, вполне искренняя, даже умилительная. Несмотря на то, что сам он не особо любил этот праздник, его ученикам явно нравилось. Особенно Нобаре, которая раньше, похоже, вообще не была на праздниках.              — О-о-о, Годжо-сенсей, а вы видели того фокусника?! – широко раскрыв глаза шоколадного цвета, восхищалась Кугисаки. – Он из шляпы кролика достал, представляете! А там ведь ничего не было!.. Или того музыканта видели? Он играл на своей дудке, а сам стоял на голове!..              — Это была флейта, — спокойно поправил Фушигуро, за что тут же поплатился: Нобара шлёпнула его по лбу, а потом снова попыталась надеть ему венок из леденцов на голову, он засопротивлялся, завязалась небольшая забавная перепалка, и Годжо громко расхохотался, наблюдая за ними.              — Кугисаки-тян, — тепло отозвался он. – Ты что… выпила?              Щёки девчонки тут же вспыхнули, а в её глазах, как и в глазах Фушигуро, засквозил страх. Ага, понятно. Студенты где-то достали алкоголь и, пока не было старших и никто не видел, распробовали, что это такое. Кто-то впервые, как Нобара, а кто-то, подобно Мэгуми, явно не в первый раз, ведь держался он куда лучше.              Чтобы ещё позабавиться, Годжо сложил руки на груди и недовольно поцокал.              — Ай-ай, вы же знаете закон! Несовершеннолетним алкоголь запрещён. И уж тем более студентам токийского подразделения. Представляете, что сделает директор, если поймает вас с поличным?              — Пожалуйста, сенсей, — Нобара схватила его за руку и понизила голос, — не говорите никому! Мы не собирались, Фушигуро-то точно! Но я решила попробовать, заставила и его, а Тодо сказал, что охотник - не охотник, если не попробовал…              — А-а-а, так это киотские студенты вас надоумили? – усмехнулся Сатору. Он уже знал, что несколько киотских студентов приехали на торжества вместе с охотниками, которым было поручено разработать план Гето по поимке девиантной твари. – Ладно, ничего никому не скажу. Но не перебарщивайте.              — Спасибо, сенсей! – обрадовалась Нобара, в запале переполняющих её чувств бросаясь к нему на шею и обнимая руками. Такое внезапное проявление эмоций от девчонки, ещё недавно угрожавшей ему молотком, было неожиданным, но объяснялось как тем, что впервые распробованный алкоголь слегка затуманил её разум и размыл некоторые границы, так и тем, что жившая до этого постоянно на ферме девочка в принципе воспринимала всё происходящее сейчас как нечто невероятное. – Больше никогда не назову вас свиноёбом!.. Пошли, ворчун, я хочу ещё на танцоров поглядеть!..              Даже не дав Мэгуми вставить и слова, девчонка вцепилась ему в руку и потащила за собой, и вскоре они скрылись в толпе, провожаемые весёлым смехом Сатору. Хоть кто-то испытывал восторг от праздника.              — Прости, Мива-тян, — вспомнив, что девушка стоит рядом и смотрит на него почти заворожённо, проговорил Сатору. – Но мои студенты и их выходки всегда меня забавляют… На что ты так смотришь? У меня на голове что-то выросло?              — Извините, Годжо-сан, — смутилась она, отвернувшись. – Вы просто так смеялись… Никогда раньше не слышала такого красивого смеха.              — Хм, — теперь смутился уже Сатору. Такие странные комплименты как напрягали, так и настораживали. Они выдавали не просто симпатию, а настоящее обожание, даже фанатичное поклонение, и от этого в обществе соседки ему всегда становилось не по себе. Пусть ему и нравилось временами ловить на себе эти обожающие взгляды от многочисленных поклонников, почему-то решивших, что он – воплощение какого-то божества, нравилось тешить самолюбие таким обожанием, однако он понимал, что ничего нормального в этом нет.              — Может, прогуляемся? – предложил он, чтобы замять эту неловкость и сменить место, поскольку вокруг него уже стали собираться какие-то кучки зевак, распознавших в нём «того самого охотника». Кто-то беспардонно тыкал пальцем, что-то обсуждая, кто-то просто таращился на его повязку, отдельная кучка, где он уже заприметил нескольких культистов из «Верующих в Звезду», поглядывала на него крайне недоброжелательно. Как раз эта последняя кучка Сатору изрядно забавляла, даже провоцировала в нём желание сделать что-нибудь этакое, чтоб у них заполыхало от неприязни сильнее, но он благоразумно решил не ввязываться в неприятности сегодня.              Лицо Мивы от такого предложения вытянулось от изумления, воодушевления и радости. Она закивала. Забрав у неё шары и отдав их детям, Сатору указал рукой куда-то в сторону, и они вдвоём последовали туда. Честно говоря, Годжо совсем не желал давать ей лишних поводов на надежду, но и отвязаться от неё стандартно, делая неприятно, тоже не хотел. Да и в обычном вежливом предложении прогуляться вместе не было ничего предосудительного - так сначала ему показалось, однако по тому, как просветлело её лицо, он понял, что она готова отнести любой жест с его стороны не к обычной вежливости, а почти к просьбе любить его вечно.              Отступать уже поздно. Поэтому они вдвоём направились ближе к центру площади парка, туда, где планировалось какое-то файер-шоу: сейчас в центре площади резвились, выделывая всевозможные трюки, танцоры, а по бокам стояли облачённые в защиту огненные жонглёры, готовясь к своей части и ожидая наступления сумерек, чтобы их манипуляции с огнём выглядели куда эффектнее.              Замерев с Мивой с одной стороны, Годжо увидел на другой пару Старейшин. Там же два директора, Масамичи и Гакугандзи, что-то обсуждали, несколько киотских охотников рядом ожидали начала, а неподалеку стоял в одиночестве Гето, как будто и с ними, но в то же время отдельно, отгороженный от всех прочих невидимой стеной то ли отчуждения, то ли неприятия.. Одетый в такой же как обычно костюм охотника с курткой с запахом и широкими брюками, он засунул руки в карманы брюк и, приняв расслабленную позу, просто глядел на танцоров.              Годжо ощутил, как во рту снова пересохло, и быстро отвернулся. Как раз в тот момент, когда едва не был пойман с поличным. Бросив на него хмурый взгляд, Гето тоже отвёл глаза и продолжил с ещё большим вниманием глядеть на танцоров. Те как раз завершали свой номер, и музыка ненадолго стихла, пока огненные жонглёры готовились к выступлению. В центре площади готовились зажечь тот самый костёр, чтобы спалить старые вещи дотла, и Сатору с лёгким сожалением глядел на груду даже не мусора, а старых чужих воспоминаний: там были и фотографии, и письма, что по традиции можно было написать уже умершим, и какие-то куклы, и тысячи записок, и их всё продолжали писать и складывать. Среди толпы бродили дети, предлагая прохожим сдать какой-нибудь маленький предмет и отнести в костёр. За это они получали конфеты от организаторов.              — Проклятый Годжо! – вдруг раздалось неподалеку, и Сатору, даже не оборачиваясь на окрик, протянул насмешливое:              — И тебе привет, Утахиме.              — Это правда, что именно ты разрешил студентам употреблять алкоголь? Прямо здесь, на празднике?! Да как ты вообще посмел?!              В его пространство бесцеремонно вторглась невысокая охотница в наряде мико с копной распущенных тёмных волос, шрамом на лице и перекошенным от возмущения лицом. Утахиме Иори была охотницей киотского подразделения, но мало занималась именно охотой, больше сосредоточившись на обучении студентов, поскольку основная работа ей удавалась не то чтобы плохо, а едва-едва, и в какой-то момент она предпочла преподавание. Годжо вряд ли смог бы когда-нибудь это понять, но и осуждать подобное не стал, попросту потому что не так часто вообще задумывался о существовании Иори. Но не отказывал себе никогда в особом удовольствии испытывать терпение Утахиме, а та, не обладая большой выдержкой, так глупо велась на всё, что он говорил или делал! Называла его не иначе, нежели «проклятый Годжо».              Уперев руки в боки, она встала прямо перед ним, задрав голову довольно сильно, чтобы смотреть ему в лицо, и её глаза метали даже не молнии, а бумажные шарики – так она была потешна в выражении гнева.              — Это ты разрешил? Ты?! – потребовала ответа она, и Годжо увидел, как позади неё на противоположной стороне от готовящегося костра столпились студенты, включая Нобару и Мэгуми. Они застыли в нерешительности, а один из них, тот самый Аой Тодо, зачинщик незаконного употребления алкоголя, сцепил мощные руки в молящем жесте и несколько раз покачал их, выражая какую-то немую просьбу.              Ну всё понятно. Студентов всё же поймали с поличным, и здоровяк Тодо не придумал ничего лучше, как наврать, что им разрешил употребление Годжо-сенсей. Наверное, Нобара упомянула, что Годжо, догадавшись о распитии, не стал ничего предпринимать и даже дал добро.              — Это… — протянул Сатору. – Да, это я разрешил. Праздник же.              Глаза Утахиме распахнулись ещё сильнее от такого простого признания, и она вскинула руки:              — Да какое у тебя вообще есть право на это, Годжо?! Ты всего лишь охотник! Не смей впутывать моих студентов, раз о своих не заботишься!              — Успокойся, Утахиме, — пожал он плечами. – Они выпили не так много. Они уже взрослые, пусть хотя бы сегодня повеселятся. К тому же, стоит ли тебе напомнить, как ты сама нахрюкалась пару лет назад на таком же празднике?              — Мерзавец! – оскорбилась она, снова утыкая кулаки в боки. – Не было такого! Ничего я не пила! Ты сам тогда напился так, что всё перепутал! Даже не мог двух слов связать!              — Ну так и студентам позволь прочувствовать все прелести пьянства хотя бы в этот день, — усмехнулся Сатору. – Юность – это как раз и пора для такого, нет? А утром их всё равно накажет похмелье.              — Ну уж нет! Раз ты разрешил, то я запрещу!..              — Извините, — отвлёк их от спора тоненький голосок Мивы. – Сейчас будут зажигать костер, и у нас есть последний шанс отдать огню что-то из прошлой жизни. Я собираюсь сжечь старую фотографию дома своей обаа-чан, всё равно уже никогда его не увижу. Может, вы тоже желаете что-то отдать костру, Годжо-сан, или ваша подруга?              — О, уверен, Утахиме хочет сжечь свой прелестный бант, — с этими словами Годжо потянул за ленту белого банта, небрежно вплетённого в волосы охотницы, одним быстрым движением расплёл его и вытащил. Иори попыталась остановить его, но не успела: пришлось смириться, поскольку Годжо уже передал его Миве, а та, задорно смеясь, – маленькой девочке, в чьи обязанности входило собирать вещи у прохожих.              Издав раздражённый звук, Иори в отместку хотела потянуться к повязке на его лице, но рост не позволил, а сам Годжо, предвидя это, отклонился назад и захохотал.              — Будь ты проклят, Годжо! – выругалась Утахиме и, развернувшись, ушла прочь.              — Что насчет вас, Годжо-сан? – спросила Мива. – Что отдадите огню вы?              — Постойте-ка, — он принялся шарить в карманах, но ничего с собой не было, кроме одной-единственной конфеты, и он протянул её девочке. – Вот. Олицетворение утраченного навсегда спокойствия и прощание со сладкой беззаботной жизнью.              — Пусть Будда хранит вас, — ответила девочка и, забрав их вещи, последовала дальше.              В этот момент взгляд Годжо, постоянно избегавшего смотреть за ту сторону костра, но постоянно тянувшегося туда, всё же упал напротив. Гето стоял там же, по-прежнему один, но не выглядел при этом ни потерянным, ни одиноким, как будто в этом его отчуждении была своя особенная сила, и никто не желал вторгаться в её пределы. Его узкие задумчивые глаза по-прежнему изучали кучу всевозможных предметов, которые собирался поглотить огонь. Но Сатору взволнованно и с каким-то нервным, липким беспокойством, почти кожей, ощущал, что, когда его собственное внимание было отвлечено, эти миндалевидные лисьи глаза тайком разглядывали его, но потом, словно вспоминая, что могут быть пойманы, трусливо убегали.              — Внимание! Пускаем огонь! – оповестил один из пожарной службы, отгоняя от костра прохожих, и уже через секунду где-то в центре большой кучи вспыхнула заготовка, а ещё через секунду заранее облитая горючим куча старых вещей стала жадно разгораться, и жар от огня буквально полыхнул в лицо, заставив отойти на пару шагов назад. Тут же жонглёры, орудуя маленькими огненными шарами, начали шоу, и жители, пришедшие полюбоваться на костёр, стали всё больше толпиться на той стороне, где находилось меньше охотников, как будто опасаясь подходить к ним ближе.              Со стороны Годжо людей совсем не было, и он знал, что является тому первой причиной. Обычные гражданские опасались приближаться к нему, кто из почтительности, но больше – из-за страха. Поразительно, но возле Гето людей тоже не нашлось, словно все чувствовали эту стену отчуждения вокруг, хотя большинство даже не знало, кто он такой, кроме того, что один из охотников.              Но вот к Гето бесстрашно подошла та же маленькая девочка, потянула его за рукав и что-то сказала. Взгляд напарника тут же смягчился, на лице появилась слабая улыбка, и он принялся шарить по карманам, чтобы найти хоть что-то, чтобы «отдать огню». Ничего не нашлось, поэтому, чтобы не разочаровывать ребёнка, он не придумал ничего лучше, кроме поступить так же, как Годжо поступил с Утахиме: протянул руку в свои волосы, вытащил заколку, держащую пучок, и передал девочке. Та поклонилась и побежала дальше, завершать последний круг и передавать вещи организатору, так как костёр уже разгорелся не на шутку. Гето, не зная, что делать с волосами, просто аккуратно положил их на одну сторону, и они мягко заструились по правому плечу, слегка падая и на лицо.              То ли от этого зрелища, то ли от жара костра, разгоравшегося ещё сильнее, но Сатору внезапно понял, что попросту не может отвести взгляд от человека напротив. В сгустившейся темноте и специально приглушённых на площади огнях, в вяжущей дымке пожирающего прошлое костра и мягких искрах, с которыми тот фыркал, бесстыдно уничтожая очередную мольбу забыть о прошлом, Гето казался настолько красивым в своей дикой, необузданной, отчуждённой красоте, что Годжо, столкнувшись впервые с такой непреодолимой притягательностью, просто колдовским магнетизмом, даже не знал теперь, как ему на это реагировать! Разум твердил, что пора бы уже отвести взгляд, опустить голову, отвернуться и вспомнить о реальности, но он продолжал заворожённо пялиться на этого человека, появившегося так внезапно и непрошено, всколыхнувшего внутри то, что никогда Сатору не было знакомо.              Словно почувствовав это бессовестное любование, Гето посмотрел в ответ. И на удивление, не отвёл взгляд тут же, когда поймал с поличным – а наоборот, будто приворожённый и зачарованный всей атмосферой, костром, вскрывающим первобытные желания, прощающим все слабости, пристально уставился в ответ. Его лицо, обласканное сгущающейся ночью, оранжевым пламенем и пылающими тенями, вдруг преобразилось: в нём не засквозило ни капли прежних гнева, злости или неприязни, а только спокойное, почти хладнокровное принятие.              Годжо не мог сказать, сколько они так смотрели друг на друга, открыто, почти неприлично - минуту или вечность. Пусть бы мгновение застыло! И Сатору в нём, словно бабочка в прозрачном, испещрённом столетиями янтаре. Но нет: он вдруг ощутил, как кто-то осторожно потянул его за рукав и услышал голос Мивы-тян.              — Что? – переспросил он, почти нехотя, насилу, даже болезненно отводя взгляд от заворожившей его картины, и взглянул на девушку рядом.              — Я спросила, это же ваш напарник? – повторила вопрос та. – Вы с ним в ссоре? Давно не видела вас вместе.              — Нет, мы… — Сатору смолк, так как, снова попробовав найти Гето, наткнулся лишь на пустоту. Тот куда-то быстро ушел. Янтарь раскололся на тысячи кусков. – Мы просто разошлись во мнениях. Немного повздорили.              — А, понятно, — кивнула Мива. – А что вы имели в виду, прощаясь со свои утраченным спокойствием?              Так и не найдя Гето, Сатору пришлось всё же вернуться в реальность и попробовать ответить на вопрос. Недолго думая, он легко соврал:              — Загадываю это каждый год с тех пор, как стал охотником. Разве у охотника есть хоть какое-либо спокойствие?              — Точно, — как-то странно улыбнулась Мива-тян. – Но мне показалось, что вы говорили о чём-то другом.              — Нет, — тихо отрезал Годжо, внезапно ощутивший раздражение от того, что приходится отвечать на какие-то вопросы. От той вечности, вырезанной в его воспоминаниях, когда он вот так открыто смотрел на Гето, а Гето – на него, словно между ними протянулась невидимая чужим глазам нить понимания и принятия, бросало в холодные мурашки, несмотря на огнедышащий костёр. Непривычно хотелось скорее уйти отсюда, спрятаться, остаться наедине с собой, чтобы наконец позволить себе глубоко, протяжно вздохнуть и простонать в тишину, не в силах справиться с истомой внутри и раздирающего изнутри желания. Даже боль в скуле, почти призрачная, внезапно очень робко, почти трусливо решившая напомнить о себе и о том, что случилось, стоило Сатору навоображать себе хрен знает что, сейчас казалась почти сладкой, почти приторной, невозможно приятной.              Сатору внезапно осознал, что, как бы Гето ни сопротивлялся, он ощущал то же самое. Нить, протянутая между их взглядами, даже несмотря на то, что глаза Сатору скрыты, слишком красноречива и натягивалась всё сильнее, туже, прочнее, так, что уже ни разрезать намеренной дракой, ни разрубить пугливым бегством, ни порвать обидными ложными словами. Как бы Гето ни уверял, что «говорить здесь не о чем», но говорить, а больше – чувствовать, прикасаться, растворяться — было о чём, было что, к чему и от чего.              — Может, пройдём чуть дальше? – голос Мивы-тян как будто исходил из параллельной вселенной, оттуда, куда совсем не хотелось возвращаться. – Здесь становится жарко.              — Действительно, — кивнул Сатору, отходя дальше от костра, но прекрасно зная, что в жаре, разгоревшемся внутри, огонь совсем не виноват. – Послушай, Мива-тян… Уже двадцать тридцать один. Мне пора.              — Но как же… — растерялась она.              — Мне нужно кое-что сделать, — соврал Годжо, одновременно желая уйти как можно скорее, но и не планируя её обижать.              — Можно мне с вами?..              — Нет, праздник только начался, думаю, что тебе… — Годжо внезапно замолчал, так как случились две вещи.              Огни вокруг, будь то уличные фонари или же небольшие экраны-вывески, в одно мгновение погасли все разом, словно кто-то отрубил подачу электричества. Стало намного темнее, но из-за разгоревшегося костра прохожие сразу этого не заметили. Так как подачу электричества отключили, то и музыка-поддержка танцоров, лившаяся из специальных динамиков, тоже смокла. Артисты, не понимая причину, продолжили номера, но плавно, один за другим, их выступления стихали, пока наконец на площадь не опустилась какая-то страшная, гнетущая тишина.              Многие люди начали оглядываться, спрашивая, является ли это частью программы. Другие продолжали смеяться, совсем не озабоченные случившимся и уверенные, что, даже если это какая-то ошибка, она скоро будет исправлена. Третьи принялись испуганно озираться.              — Спокойствие! – закричал кто-то, и по голосу Сатору узнал Масамичи, но отсюда не видел его. – Прошу вас, сохраняйте спокойствие! Сейчас подачу электроэнергии восстановят!..              В этот момент, прорезав тишину, раздался, словно спица, воткнувшаяся в сердце, протяжный, дикий, страшный вой, после которого тишина стала совершенно осязаемой.              — Что… что это? – спросила Мива, но Сатору, кожей ощутивший, что надвигается опасность, прервал её:              — Тихо. Спрячься где-нибудь, Мива-тян. Сейчас же. И не вылезай оттуда.              — Что?..              Неожиданно над площадью, озарённой лишь оранжевым светом костра, зажёгся яркий, направленный свет, указывающий большой точкой на крышу одного из двухэтажных домов. Там находилась какая-то чёрная фигура, судя по всему, крепкого молодого мужчины. В руке он держал нечто, что Сатору сначала не смог узнать, но, стоило мужчине поднести это к своей голове, всё стало на свои места – это был передатчик. А уже в следующую секунду по площади из всех стационарных мегафонов пронёсся злобный, издевательский, полный яростного веселья голос:              — Жители Нового города! Добро пожаловать на Ночь Благодарности! Я – Рёмен Сукуна, новый владыка этого мира! А вы – мои рабы и закуска! Так что я и мои создания благодарим вас за это! А теперь вперёд, мои твари! Самое время начать трапезу!!..              Единственной мыслью, промелькнувшей в голове Сатору, прежде чем все превратилось в сплошной ад, был лишь один вопрос:              «А где Сугуру?!»