Искажённые

      ПЕРВАЯ ЧАСТЬ.

      Первый снег.              Сегодня, как назло, начался первый снег. Миллионы маленьких белых пушинок, словно сговорившись и издеваясь, при отсутствии малейшего дуновения ветра, посыпались сверху, накрывая тонким, хрупким слоем всё вокруг. Извиваясь, хохоча, расписывая пространство вокруг странными символами и иероглифами, снежинки навевали отчего-то мрачное, траурное настроение, делая представшую перед глазами картину заброшенного завода в некогда специальном районе Сэтагая, тридцать лет назад кипевшего жизнью, еще более гротескной.              Сумерки уже сгустились настолько, что без фонарей обычным людям ходить небезопасно. За пределами городов-общин и днём передвигаться опасно одному, да даже в группе, если не хочешь расстаться с жизнью.              Но безумцам вроде Годжо Сатору почти что нравилось всё происходящее. Он поймал себя на мысли, что, наблюдая за утопающим в сумерках и белёсом покрывале заводом, ощущает едва ли не умиротворение. Сама мысль о том, что строение, брошенное как хозяевами, так и рабочими почти три десятка лет назад, когда началось всё это сумасшествие с миром, наполнено отвратительными тварями, способными отсечь тебе голову лишь одним движением руки – даже эта мысль добавляла особой специи под названием «риск» в картину вечернего умиротворения, раскинувшегося перед глазами Сатору через лобовое стекло его машины.              Сумерки, означающие отсутствие яркого света, из-за которого постоянно болели глаза, радовали. Бросив взгляд, лишённый привычной защиты от света, в зеркало заднего вида, Годжо прикоснулся слегка похолодевшими пальцами к щеке и оттянул нижнее веко правого глаза вниз, чтоб разглядеть детальнее состояние глаз.              Уже лучше. С утра, перенасытившись ярким светом из-за того, что повязка на лице натёрла кожу на висках, глаза начали болеть. Сейчас боль спала, покраснение белков – тоже. Зрачки стали еще ярче, налившись бирюзой, как если бы впитывали в себя окружающие сумерки. Убедившись, что с глазами всё в порядке, он оторвал взгляд от зеркала и снова откинулся на спинку сиденья.              Он ненавидел ждать. Терпение никогда не было его добродетелью, он всегда хотел действовать, жажда действия назойливыми светящимися хотару всегда копошилась внутри, лишая комфорта. Если в юности он не мог перебороть это искушение и начинал действовать, даже не спросив, то сейчас, когда ему уже скоро стукнет третий десяток, достиг определенного прогресса. Нет, не научился ждать, и уж тем более не взрастил внутри мудрое терпение – куда уж там. Хотя бы мог спросить, а нужно ли действовать. Хотя бы мог попытаться проявить отголосок терпения.              Поэтому, когда ему дали координаты этого завода и велели подождать помощи, он не бросился сразу в логово тварей, круша всё на своем пути. Он невыносимо, бесконечно, невыразимо долго ждал, целых тридцать минут, пока ему не позвонят.              Но всё возможное терпение уже заканчивалось, и Годжо подумывал выйти из машины и прогуляться по периметру завода, чтобы понять, что засело внутри, какое зло, сколько зла и в каком виде. Только приехав, он сразу ощутил их: сгустки проклятой энергии, вызванной вирусом. Они пульсировали, словно адские сердца, но не красным огнём, а холодным, грязно-серым, почти чёрным. Несколько поменьше, один – особенно большой, злобный, трескучий, предупреждающий. Он тоже почувствовал прибытие охотника, сперва начал злиться и пульсировать сильнее, предвкушая битву, но потом, раздражённый медлительностью своей потенциальной жертвы, слегка успокоился, ощетинился, посылая предупреждающие пучки энергии, предостерегая. Но это лишь заставляло губы Годжо растягиваться от предвкушения ещё сильнее, потому что во всём этом пылающем клубке раздражения, ярости и жажды уничтожить, он ясно уловил и предательскую нить другого чувства, избавиться от которого у твари не получалось.              Чувство страха. Тварь его боялась. Возможно, зачатки разума и примитивного сознания, имевшиеся в ней, даже позволили понять, с кем предстоит столкнуться. И это вплетало в клубок решимости твари длинную, глистообразную нить мерзкого страха.              — Всё правильно, тварь, — прошептал Годжо, откинув голову на подголовник сиденья. – Бойся меня. Дрожи от страха. Потому что сегодня я тебя убью…              В этот момент его телефон завибрировал, и раздавшаяся параллельно с этим тяжёлая, почти зубодробительная музыка нагло вторглась в картину умиротворения и мрачной тишины, разрушив её полностью и без остатка. Потянувшись к телефону, Годжо увидел имя своего друга на дисплее.              Глубоко вздохнув, чтобы придать лицу и голосу уже привычные для всех окружающих эмоции и интонации, Сатору ответил на звонок.              — Нанамин, — протянул Годжо почти весело, — ты, наконец, вспомнил про меня? Почему ты так долго? Задержался из-за той девицы в кафе или просто не мог решить, какой выбрать галстук? Знаешь, мне больше нравится леопардовый, но порядком уже достал.              — Завянь, Годжо, — как обычно, в совершенно спокойной манере ответил тот, и его голос, такой отстранённо-холодный, заставил Сатору громко рассмеяться. Несмотря на ровный тон, в голосе хорошего друга всё равно проскальзывала нотка раздражительности каждый раз, когда Сатору потешался над ним. То есть практически всегда.              — Мы уже в пути, будем через сорок минут, — оповестил Нанами. – Не вздумай идти один, дождись нас.              — Нас? Прихватил с собой группу поддержки? Да брось, Кенто, мы вдвоём точно справимся. Я могу справиться и один.              — Даже не смей про это думать, Годжо, — почти с угрозой прохрипел тот. – Я не хочу снова отмываться от помоев, которые выльет на меня Совет Старейшин и Гильдия, из-за того, что тебя невозможно контролировать. В прошлый раз ты знатно облажался.              — Ты преувеличиваешь, — отмахнулся Сатору, вспомнив свой прошлый бой с тварью. Да, он слегка просчитался и был ранен. – С тех пор прошло уже два месяца, я очень поумнел.              — Да скорее земля затвердеет после дождя, чем Годжо Сатору поумнеет, — пробурчал Нанами. – И старейшинам это не нравится. Ты им очень не нравишься.              — Неправда, — усмехнулся Годжо, наслаждаясь тихим бешенством друга, который всеми силами сдерживал раздражительность на том конце «провода». – Я всем нравлюсь.              — Не мели чушь, — холодно огрызнулся тот. – Жди нас. Мне велели ввести в курс токийских дел другого охотника, его перевели из Киото, так что мы едем вдвоём. А ты жди нас, это приказ директора. Ты понял, Годжо?              — Слушаюсь и повинуюсь, — выдохнул Сатору с напускной обречённостью. – А что за новенький? Нам что, придётся за ним сопли подтирать или штанишки ему менять, когда обделается от страха?..              — Чёрт тебя дери, — вдруг быстро выругался его друг, и на мгновение послышался какой-то короткий звук, словно Кенто только что отключил громкую связь. – Мы в пути. Жди!              Связь резко оборвалась, и Сатору, вдоволь насладившись своими шуточками и реакцией друга на них, тихо засмеялся во вновь установившуюся тишину, жадно проглотившую его смех. Настроение значительно улучшилось, избавив его от мрачных мыслей, которые навевало нахождение в одиночестве, глубоким вечером где-то у чёрта на куличках, вдали от привычного гула Токио. Он предпочел бы сейчас быть где-нибудь у себя в квартире, поглощая мороженое, или хотя бы в подразделении, да даже в колледже вместе со студентами – где угодно, лишь бы окружение отвлекало его от гнетущих мыслей, с каждым годом становившихся всё навязчивее. В то же время он ни за что бы не променял закипающий азарт в крови от осознания скорейшей охоты на что-то более мирное.              Сатору любил убивать тварей.              Каждый раз он выходил с ними в противостояние, и ощущал, как в крови бурлит адреналин, бешено разносясь по венам. Как сердце начинало усиливать биение, ритм ускорялся, дыхание становилось чаще. Кожа покрывалась мурашками от ожидания стремительных действий. Во рту пересыхало, а все чувства обострялись в сотни раз – он словно погружался в особое состояние, когда становился повелителем времени и мира. Он мог казнить и миловать. Чувствовал себя не просто сильнейшим охотником, а всемогущим богом.              Правда, чем сильнее развивались его способности, чем больше опыта становилось – тем меньше риска, тем быстрее он убивал тварей. Радости от самого акта очищения земли от гнёта этих уродливых чудовищ, его первоначальный азарт и зазубренная спесь – всего этого слегка поубавилось. Чем быстрее он убивал, тем чаще его посылали на зачистки. Тем больше он убивал снова – и чувство азарта уже начало притупляться. Охота стала превращаться в рутину, и это ему не нравилось.              Лишний раз он даже не хотел уничтожать слабейших тварей, не говоря уже о падальщиках. Охота стала даваться ему слишком легко, и это начинало угнетать и утомлять.              Но сегодня, возможно, ему удастся немного развлечься. Он по-прежнему ощущал пульсирование сгустка проклятой энергии в твари, и почти хищно улыбнулся от мысли, что скоро столкнётся с ней один на один.              Разумеется, он не собирается ждать еще сорок минут. Когда приедет Кенто Нанами со своим сопляком, они будут вынуждены любоваться только на ссохшийся, скрюченный безобразный труп. И восхвалять великого Годжо Сатору.              От этой мысли Сатору снова растянулся в ухмылке. Потом глубоко вздохнул, успокаивая веселье от представленной картины, поскольку оно мешало его чувствам адекватно улавливать малейшие колебания воздуха, намерений, опасности. Схватив свою чёрную повязку, которую ранее стащил с глаз, он снова с сокрушённым вздохом стал натягивать её на голову и расположил прямо на глазах, какое-то время повозился с мешающими волосами, пока не зачесал их руками вверх.              Ему совсем не нужно было смотреть глазами, чтобы видеть. Наоборот, без повязки он видел столько всего, что иной раз не мог это вытерпеть. С закрытыми же глазами под повязкой он «видел» мир по-особенному, приглушённо, словно яркую картину занавешивали матовым стеклом. Он мог различать цвета, видел до мельчайших подробностей окружение – но в этом процессе его глаза, закрытые повязкой, не участвовали. Мозг, обостряя все органы чувств, давал ему столько информации, сколько, порой, не получал и обычный человек, используя два глаза.              У Сатору, как говорилось в легенде и пророчествах, их было шесть. Два на лице. Остальные четыре – да кто ж их знает. В детстве, когда он задавал этот вопрос, его любопытство строго пресекали, указывая пальцем на его голову, многозначительно замалчивая ответы. Или просто не знали.              Надев повязку, Годжо глубоко втянул ноздрями воздух и стал «видеть». Очертания окружающих предметов, цвета, тонущие в густой синеве сумерек, надписи на своем телефоне, падающий снег. Но картина немного отличалась от того, что он видел глазами, словно он глядел вокруг через серую призму, своеобразный калейдоскоп, совсем не смешивающий цвета и окружение в невообразимо прекрасную, но неразбериху, а наоборот, лишь усиливающий восприятие мира. Сатору не только видел предметы, но и потоки проклятой энергии, малейшие тени, шорохи, сердцебиения живых существ вокруг. И это он «глядел» на мир лишь вполовину своих возможностей, но большего ему и не требовалось – иначе всё прочее будет отвлекать от задачи.              На соседнем пассажирском сиденье машины уже было заготовлено его оружие. Большое мачете латинского типа. Примерно тридцать с лишним сэнти, удобная рукоять, зазубренное сверху лезвие, кончик которого приподнимался к линии обуха. На лезвии была выгравирована много лет назад какая-то заумная загадочная фраза на незнакомом Сатору языке, переводившаяся как «Молчание-золото». Когда-то её по особому случаю – тому, что Годжо проиграл подруге Иэйри Сёко в го, поэтому вынужден был исполнить её желание, то есть молчать целые сутки – эту надпись в качестве подарка, здоровой такой издёвки и напоминания, что он не умеет проигрывать, Сёко и преподнесла ему, заказав у местного мастера гравировку.              «Держи, Годжо, — вручила ему Сёко тогда мачете, много лет назад, пыхтя сигаретой. – Это тебе напоминание».              «Что это значит? – усмехнулся он, разглядывая странные символы. – И что это за язык?»              «Молчание – золото, — издеваясь, протянула она, крутя сигарету в руках. – А язык выдуманный. На эльфийском это».              «На эльфийском? – Сатору тогда показалось, что его лицо вытянулось раза в два. – Сёко, перестань наконец читать слишком много книг. Где твоя личная жизнь?»              «Кто бы говорил, Годжо, — парировала она. – Сам когда в последний раз был на свидании?»              С тех пор Сатору не раз забавлял себя мыслью, что, возможно, на его мачете выгравирована совсем не фраза «Молчание-золото», а, к примеру, «Годжо – придурок». Но времени, да и желания проверять, что же значат эти странные символы, у него не было. Быть может, когда-нибудь позже, когда отойдёт от дел.              Эта маленькая тайна его забавляла, как и то, что Сёко каждый раз, когда видела его с этим холодным оружием, странно ухмылялась, и это наводило на определённые сомнения. Но эта тайна объединяла Годжо и его подругу, которая уже не раз и не два латала его раны, штопала порезы, пару раз восстанавливала кости. Тогда, в пору их беззаботной и полной надежд на лучшее юности, у Сатору было меньше опыта, он еще не научился способности к ускорению регенерации, поэтому у Сёко было много работы.              Она ему нравилась, эта Сёко. Он иногда даже думал, что она была бы прекрасным кандидатом, чтоб в неё влюбиться. Если б только к своим двадцати девяти он вообще мог чувствовать что-то подобное.              Быстрым движением Сатору натянул кожаные перчатки с обрезанными пальцами на руки. Они помогали избегать мозолей от рукоятки. Взявшись за рукоять мачете, Сатору еще раз глубоко вздохнул и сосредоточился, напрягая мозг.              И спустя пару секунд ощутил, как по коже пробежали мурашки, белые волоски по всему телу наэлектризовались, приподнялись. Его будто окутало с ног до головы невидимым барьером, даже запахло, как ему почудилось, озоном. Теперь каждая часть тела, каждый мускул его, каждая клетка были защищены. Для поддержания этого своеобразного щита требовалось много энергии, но оно того стоило: он совсем не хотел снова, чтоб его ранили, и Совет Старейшин, брызгая старческой слюной, имел возможность отстранить его от заданий, отправив в вынужденный отпуск, откуда он после недавнего ранения сразу же сбежал.              Ещё чего.              Убедившись, что не забыл ни о чём, Сатору выбрался из машины, сразу же запрокинув голову и поймав ртом пару снежинок. На вкус они были словно ягоды – так хотелось пить, но, к сожалению, с собой он ничего не взял. Поэтому подошёл к небольшому пню возле своего авто и, зачерпнув горсть мягкого пушистого снега, быстро отправил его в рот. Поёжился, так как стандартная форма охотника, чёрный плотный костюм с высоким воротником, предназначалась для летнего сезона. Кто ж знал, что сегодня будет снег.              С зажатым в руке мачете Сатору направился в сторону завода, слыша только тишину, завывание лёгкого ветра, поскрипывание снега под своими шагами и копошащуюся в кустах и лесу, раскинувшемся вокруг строения, живность.              Подойдя чуть ближе к зданию, Годжо запрокинул голову вверх. Завод возвышался над ним тремя этажами, все окна наглухо забиты досками, кое-где стены разрисованы граффити – наверняка, ещё из тех времен, когда угроза распространения вируса Сукуна не казалась людям столь пугающей. Чуть позже, когда человечество осмыслило эту угрозу, на зданиях стали появляться совсем другие «рисунки».              Черные кресты: здесь заражённые внутри, не суйся.       Красные кресты: заражение только началось.       Синие кресты: всё чисто.              Как раз такой синий крест и виднелся на старой, слегка выкорчеванной двери у главного входа. Крест, сейчас совершенно неактуальный, поскольку все здоровые уже давно покинули это место, все больные уже обратились, а обращённые уже стали тварями. В страхе рабочие лишь заколотили окна, но с тех пор прошло уже почти три десятка лет, доски посерели и разбухли от дождей, гвозди, кои, словно в гроб, вбивали в дерево, кое-где были вырваны наполовину, где-то заржавели настолько, что обросли мхом, и лишь несколько штук горделиво примыкали к доскам головками. При желании, доски можно было запросто оторвать – так они сгнили.              Но зачем отрывать и лезть в окно, когда есть дверь? Почти любезно приоткрытая и будто приглашающая войти?              В юности Годжо так бы и сделал – сразу рванул внутрь. Сейчас инстинкт охотника, воспитанный годами и ранениями, велел ему обойти здание по периметру и осмотреть запасной выход, прилегающие строения. Хотя ему все же не терпелось убить тварь собственными руками, а не тратить время, иначе придётся играть по правилам Нанами и того новенького, которого он тащил с собой. А значит: много объяснять, показывать, осторожничать – всё, что делает учитель для своих учеников. А Годжо никогда не умел учить кого-то, либо учил тому, что в учебниках, свитках, регламентах не писали.              Нет уж, спасибо. Пусть Кенто сам возится со своим сопляком. Годжо хватало и навязанных Советом лекций по средам и субботам для учеников в колледже.              Сегодня была пятница. Самое время для Сёко почитать что-нибудь на эльфийском. Ну а Сатору – развлечься своим способом.              Улыбнувшись в предвкушении, он подошел к полуоткрытой двери, осмотрел её и, аккуратно взявшись свободной рукой, потянул на себя.              Громкий скрип несмазанных креплений пронёсся по местности, словно карканье старых ворон-сплетниц на заборе, ожидающих развязки жуткой истории. Раздавшись почти предсмертным криком в тишине, звук резанул по ушам и быстро стих, словно последняя агония покинутого всеми и оставленного на съедение времени строения.              Посмотрев в темноту, туда, куда почти гостеприимно зазывала черная пасть заброшенного завода, Годжо сделал осторожные шаги на крыльцо и сразу же ощутил, как большой сгусток пульсировавшей энергии твари, скрывавшейся во тьме где-то на верхних этажах, резко переместился в другую сторону, будто убегая. Потом тварь, скрывшись наверху, почти затихла, усмирив волнение и страх, и оттого стала ощущаться меньше, даже безобиднее.              — Ну давай поиграем, — прошептал Годжо в темноту и резко вошел внутрь.