Пастырь Олесунда

Пристань была пуста. Паром поспешил уйти, испугавшись возможного шторма. Над самым морским горизонтом протянулась очень светлая полоса, а выше висела длинная черная туча, полностью закрыв солнце. Под этой тучей беспокойно катились волны, на них сиротливо покачивались лодки с брошенными снастями, слышался стук сталкивающихся весел, вода глухо плескала в борта. Поднявшийся ветер трепал растянутые для просушки сети. Все было приглушенно-серым: море, лодки и скалы, песок и заросли вереска — и среди этой серости неестественно ярко смотрелись красные рыбачьи дома. На самом краю причала на перевернутом ведре сидел Лилле, стороживший вещи Хельге, и ворочал носком нового ботинка дохлую рыбу. Над выпавшими из лопнувшего брюха кишками вились зеленые мухи. При виде Эрланда он оживился и прижал к груди саквояж. На вопрос «где», не задумываясь, махнул в сторону обрыва. Сердце Эрланда оборвалось, и он ясно понял, что прямо сейчас усомнился в Боге, потому что ему проще думать, что все так случайно сложилось, чем в то, что Господь, которому он молился, так чудовищно и насмешливо жесток. — Тебе нельзя сейчас быть одному, — сказал он, облизав пересохшие губы. — Сегодня опасный день. Вернись домой, к Аббе, и, пока мы не придем, не выходи. Лилле нахмурился, покачал головой и вцепился в чемоданы и тюки, демонстрируя готовность ждать Хельге до конца времен. Эрланд ухватил его за плечо и повел по причалу. Лилле упирался, и в конце концов Эрланд крепко шлепнул его: — Да иди же, дурашка! Ты же знаешь, что он не вернется! Я себе не прощу, если что-то случится и с тобой. Глаза Лилле наполнились слезами, но он упрямо вскинул подбородок. Эрланд вырвал у него вещи и столкнул на берег: — Беги, Лилле, ну! И держись подальше от леса! Тот развернулся на пятках — и наконец побежал вдоль моря, неуклюже задирая ноги в новых неразношенных башмаках, брызгая галькой из-под подошв, и его короткий сарафан раздувался на ветру. Эрланд задрал голову и бросился по тропе, не сводя взгляда с маленького домика пробста, кажущегося отсюда, снизу, таким безопасным и уютным. Наверху он никого не застал. Эрланд оглушительно колотил в дверь ногами и стучал так, что слышно было и в Финляндии, а потом, воспользовавшись лежащим под водостоком камнем, разбил окно и влез через него в дом, весь в осколках стекла. Здесь не было ничего зловещего, ничего, что как-то указывало бы… В крошечной темной комнате по-прежнему пахло соломой, растопкой и мышиным пометом, большую часть полок занимали книги и подписанные горшки и бутылки с эссенциями, настоями, мазями, сушеными сборами, по подоконникам были расставлены мисочки с семенами, орехами, минералами, по стенам висели огромные связки цветов, над камином скучал котелок со скромным овощным супом, под полотенцем лежали принесенные сердобольными прихожанами хлеба… Эрланд оглядывался исподлобья, но не видел ничего подозрительного. Обычная стариковская келья усталого и одинокого человека, страдающего от грудной жабы и болей в суставах: кресло, кровать с проеденным молью пледом, молитвенник на сундуке. Ему пришло в голову, что, не встреть он на острове Хельге, через сорок лет его комната могла бы выглядеть так же. Подумав об этом, он в первый раз взглянул на распятие. Бог смотрел в ответ равнодушно-устало. Это распятие переехало сюда из дома, где сейчас жил Эрланд, а до этого, вероятно, ему планировалось место на стене в том семейном гнезде, подпол которого много лет пополнялся изуродованными трупами, пересыпанными землей, переложенными дубильными составами, скрывающими запах, уничтожающими саму память… Эрланд прикрыл глаза — и начал крушить и ломать. Он перевернул стол со всем, что на нем было, обрушил полки, разбил табурет в щепы. Ножи у пробста в доме, кстати, были будь здоров — все как на подбор тесаки, острые и широкие. Эрланд ломал кресло, в котором любил сидеть благочинный, в каком-то больном ослеплении. А когда, обессилев, сполз на пол, его внимание привлекло что-то светлое. Он запустил руку под кресло и вытащил вышитую наколку беременного омеги с узором из черных ягод. Она пахла яблоком. Скрипнула болтающаяся створка выбитого окна — на дворе усилился ветер. Эрланд поднялся. Тело было одеревеневшим и непослушным. Под ногами хрустели стекло и глиняные черепки. Шагнув за порог, он не смог сдержать вздох. На улице стало еще сумрачнее. Тревожно блеяла запертая в загоне коза, шумно возились кролики, куры забились под навес, как во время дождя. Ветер рвал цветы и мох с кудрявой крыши, а по общинному пастбищу над обрывом гнал бесчисленные травяные волны. Черноухие овцы, похожие на шерстяные клубки, сбились в кучу посреди луга. Эрланд впервые видел такую темень в день солнцестояния. И, будто в насмешку, издалека снова долетел колокольный звон — неровный и заполошный. Мимо промчались трое рыбаков с ведрами. — Пастор! — остановившись, крикнул один. — Как хорошо, что вы здесь! Церковь горит! Кто-то поджег наш храм! Эрланд кивнул им на ходу и торопливо зашагал в противоположную сторону. — Пастор! — летело ему в спину. — Пастор Берг!.. «Не зови меня так, Ларс, я уже перестал им быть, — подумал он, стараясь беречь дыхание. — Бегства мне не простят ни приход, ни епископ; пастырь не оставляет своей церкви ни в огне, ни в войне, ни в потопе… Но что же делать, если настоящая моя паства в беде, если овец моих крадут жадные, подлые волки…» И пока он бежал, поспешая к лесу, перед его глазами всплывали лица юных олесундских омег. Ясно, как будто бы он видел их с кафедры. Они смотрели спокойными светлыми глазами, покачивали льняными головками, и Хельге был между ними, такой же светловолосый, красивый и строгий, похожий на них, словно старший брат.

***

Хельге пришел в себя в лесу, болтаясь вниз головой. Руки были связаны, а сам он висел, перекинутый через плечо паромщика, размашисто шагающего через корни и бурелом, и с трудом нашел в себе силы не задергаться сразу, хотя от тряски его чудовищно мутило, а Петерс к тому же отчаянно вонял керосином — так, словно выводил у себя вшей. А возле приметной сосны, похожей на человека с вскинутыми руками, он дотянулся до чулка — и чуть не взвыл в голос, потому что понял, что лишился ножа. Все, что с ним случилось, было несправедливо, нечестно — до слез. Тогда он вскинулся, как молодой тюлень, извернулся на плече Петерса и вгрызся в ухо. Петерс заорал и уронил его, Хельге как куль свалился на мох. Он кое-как откатился и, опираясь на связанные руки, поднялся; не разбирая дороги, бросился в просвет между соснами. И сразу понял, что недооценил напиток, которым его опоили: голову повело, ноги заплелись, и он шлепнулся на бок, чудом не напоровшись на торчащие из мха острые сучья. — Куда это ты, дитя, — произнес над ним скрипучий голос. Он поднял голову — и пробст наотмашь вытянул его через лицо хворостиной. Губа лопнула. Хельге ахнул и отполз, вновь пытаясь подняться, а пробст шагал рядом с ним и деловито порол, словно нерадивого ученика: — Кто жалеет розги своей, тот ненавидит ребенка, а кто любит, тот с детства наказывает его… Подоспел Петерс, с хрустом приминая валежник, схватил Хельге за волосы, дернул на себя, заставляя выгнуться в пояснице: — Попался, ядовитое семя… С пронзительным свистом розга в руках пробста опустилась и на шею паромщика. Хельге вздрогнул, когда тот дернулся и выругался. У него самого лицо распухало все больше и больше. Через лоб и щеку словно протянулся горячий и болезненный жгут. — Но-но! — строго сказал пробст, подняв узловатый палец. — Это не твой покойный муж, Гунвальд, с которым ты мог делать, что вздумается. Это Хельге Йонарссон, избранное дитя Олесунда. Так что, сын мой, держи себя в руках! — Порченый мальчишка, участвовавший в темных ритуалах, — паромщик сплюнул под ноги, но, неожиданно для сжавшегося в ожидании удара Хельге, отступил. — Из которого вырос развратный омега. Порочное тянется к порочному, вот он и завел себе такую же компанию. Учит других неповиновению, выкармливает цыганенка… — Это так, к сожалению. Но сегодня Хельге наша надежда, — поглядывая на смурное небо, вздохнул пробст. — Вряд ли кто-то еще из избранных ночью выйдет на зов. — Может быть, кто-то и выйдет, — буркнул паромщик. — Я поджег нашу оскверненную новым пастором церковь, чтобы отвлечь и деревенщину, и солдатню. Пока взрослые будут носиться, детишки-то, может, и тю-тю… Их хлебом не корми, тех детишек, дай сбегать к озеру… И тогда у Хельге не осталось сомнений, что он делает в этом сухом темном лесу, неестественно тихом, будто замершем в предвкушении, и он заорал так, что в кронах деревьев заметались вспугнутые вороны. Петерс вскинул кулак, но пробст покачал головой: — Тише, тише. Гунвальд, успокойся, если не хочешь, чтобы он прямо здесь выкинул из утробы. А ты, юноша, зря думаешь, что я не найду на тебя управу. Он бросил свою хворостину, полез за спину — и Хельге замер, глядя в черные зрачки двуствольного охотничьего ружья. — Это вы убили Пелле, — сказал он пробсту. Лопнувшие губы плохо слушались, в рот текла кровь. — Вы возились там — большой, черный, — у скалы. Я полжизни думал, что видел нечто иное… А Эрланд сразу сказал, что это был всего лишь какой-то грязный подлец. Петерс крякнул. Пробст позвал без прежнего экстаза: — Гунвальд! — и во рту у Хельге оказался плотный кляп, комок тряпья, удерживаемый тугим жгутом. Петерc спеленал ему ноги и, ухватив за шиворот, поволок по земле. Хельге извивался, сучил ногами, пытался цепляться за ветки связанными руками, ободрал спину. За ворот ему набились мох и прутья черники, во рту была кровь. Вскоре он выбился из сил и мог только смотреть в переплетение ветвей над головой и думать о Лилле, который остался на причале, о пасторе, который будет его искать, и больше всего о том, что остров над ним посмеялся. Ему так и не удалось его покинуть, ни по собственному желанию, ни по чужой просьбе.

***

Комариный звон над ухом, жалобно-угрожающий, рождал в Эрланде отчаяние. То, что он ходит кругами, стало ясно, когда перед ним в третий раз выплыл один и тот же муравейник. Осознав это, он нешуточно разозлился и испугался. Разозлился — потому что он бывал здесь, когда преследовал Стуре, и после бывал тоже; Хельге сам водил его на озеро! Так почему он не смог запомнить дорогу, не глупее же он мерзавцев, которые таскались туда каждое равноденствие, нет, даже чаще, на каждый значимый день колеса года! Испугался — что может не успеть. Лес простирался вокруг, справа, слева, спереди и сзади — и узкие извитые тропы, пересекавшие его во всех направлениях, были похожи на нити в паутине, обманывали, уводили от цели. Эрланд всегда считал, что у него неплохой внутренний компас и понимал, что надо держать путь на северо-восток. Но сейчас он никак не мог добраться до хорошо запомнившейся ему чащи, где под ногами не росло ни единой травинки, где ощетинившиеся острыми сучьями деревья торчали прямо из слежавшейся хвои, плотной и бурой, а с сухих веток свисали волосяные лохмотья бриории, «ведьминого мха». Нет, он все еще бродил среди высоких пышных папоротников и хвощей, среди мохнатых кочек и ярко-зеленых топких мест, заросших белокрыльником, и по одним и тем же корягам опознавал, что он только что, черт возьми, был здесь. В этом лесу терялось не только направление, но и счет времени. Солнце стояло в наивысшей точке — и должно было светить до самого утра, однако весь свет поглотили тучи, затянувшие небо. Лес выглядел неприветливо и угрюмо. Ельник топорщился колючими темными иглами, с разлапистых пальцев сосен за шиворот сыпались кора и лишайник, а желтые цветы ястребинки, поднимавшиеся из лесной подстилки, покачивались, будто спрашивали: что ты здесь делаешь, альфа, что ты здесь забыл? «Плутаю как старый полоумный дед», — раздраженно подумал он. Когда, обогнув крепкую ель, он увидел сбоку от нее все тот же рыжий конус муравейника, Эрланд взревел, пинком послал в него подвернувшуюся под ноги гнилушку, а потом пошел наугад, утопая в пышном мху, — пока не запнулся о корень и не упал, треснувшись подбородком так, что клацнули зубы. Позади него треснула ветка. Несколько долгих мгновений Эрланд вглядывался во вздрагивающий папоротник, прежде чем приказать: — Выходи! Лилле поднялся из зарослей, как гриб-поганка. Его передник был в траве и земле, новые ботинки куда-то исчезли, он шевелил во мху пальцами босых ног. Он держался в стороне, заметно опасаясь — и не зря. При виде его Эрланд впал в отчаяние: — Ты что же, издеваешься надо мной?! Бродишь тут, когда все дети острова должны сидеть дома! Хочешь, чтобы тебя тоже поймали и выпотрошили?! Лилле молчал, раздувая ноздри. Его виноватое лицо сделалось замкнутым и злым. Услышав крик, он вздрогнул, но остался стоять столбом. Эрланд швырнул в него веткой: — Исчезни! Сопляк переступил с ноги на ногу. Эрланд продолжал бросать в него гнилушками и обрывками мха, намереваясь отпугнуть: — Ты не поможешь Хельге, если будешь шататься по лесу! Клочок мха угодил Лилле в лоб. Тот отшатнулся, споткнулся о поваленную сосну, упал на спину и завыл. Он лежал и ревел, глядя на Эрланда, и внезапно тот увидел себя его глазами: всклокоченного, с безумными глазами — и с толстой веткой в руках. Лилле боялся его, совершенно точно боялся, но все-таки не уходил. Эрланд взглянул на ветку в своих руках и отбросил ее, как змею. Справа рос гигантский груздь, наполненный дождевой водой; он дотянулся до его толстой воронки, жадно опрокинул воду в рот и позвал: — Лилле! Тот продолжал давиться слезами. Эрланд уселся на кочку и похлопал рядом с собой: — Иди сюда. Размазывая по лицу грязь и слезы, Лилле выбрался из своего укрытия и осторожно, боком, подошел. Эрланд развернул его лицом к себе, поставил между колен. — Прости. Он извинялся не за то, что гнал Лилле из леса, а потому, что совсем позабыл слова Хельге. О том, что Лилле якобы слышит «зов», но плутает в лесу из-за того, что он — не омега. И мучается от этого. Лилле стоял, безжизненно опустив руки. На кончике носа у него — у нее! — повисла огромная слеза. Эрланд утер ее, высморкал Лилле двумя пальцами и отряхнул на ней платье. — Лилле, запомни, ты ничем не хуже омег, — он неловко погладил ее по волосам. — Если бы на самом деле существовали такие силы, которые могли бы зазывать избранных, я бы спросил у них: вот стоит Лилле Берг, преданная и бесстрашная, так какого рожна вам еще надо-то?.. Лилле судорожно схватилась за его запястья. А потом ее рот приоткрылся, верхняя губа приподнялась в легком оскале. Узкий розовый язык неуверенно скользнул между зубов, горло втянуло воздух, прежде чем родить тихий звук. — Что?.. — переспросил Эрланд неверяще. — Что?! — Цветки, — чуть громче повторила Лилле. Голосок у нее оказался писклявый, как комариное пение, а выговор чудной. — Как у того старикачки. Эрланд оглянулся — и не сразу, но разглядел их, когда Лилле вытянула грязный палец. Драгоценные северные орхидеи, так пестуемые пробстом. Длинные светлые ножки, увенчанные пучком фиолетово-лиловых цветов. Каждый цветок был заботливо подперт палочкой и перевязан лентой. Эрланд видел такое в доме пробста, может, даже расколотил в ярости несколько горшков, попавших ему под руку. Из его головы напрочь вылетели слова Хельге о том, что пробст культивирует орхидеи, поэтому заботится о местах, где те растут. — А ну, пойдем, — сказал Эрланд, поднявшись на ноги. Руку Лилле он стиснул в кулаке, чувствуя, что не может оставить ее теперь, когда она заговорила. От волнения мысли путались. — Давай выглядывать такие цветы, с лентами. Может быть, и самого цветовода найдем. Они двигались по «цветочному следу» в молчании. Над головами проплывали головокружительно высокие сосны, а под ногами рябило от зелени — кукушкин лен, белокрыльник, кислица, дикая мята и заячья капуста… В поисках орхидей Эрланд до рези вглядывался в лесную подстилку, ловя себя на том, что боится поднять глаза, чтобы не увидеть перед собой все тот же муравейник, что и в прошлый раз. Лилле тянула его вперед, как буксир, и ее макушка подпрыгивала между папоротниками, в то время как под ногами хрустели сминаемые цветы — лилейник, медуница, клопогон… — Подожди, дитя, — наконец был вынужден остановить ее он, когда они лихо пробрались под обломанной старыми бурями сосной. — Я узнаю это место. Я здесь точно бывал… Он выпрямился — и у него сдавило горло. Разумеется, он здесь бывал. Чутье ли Лилле, дорожка ли из цветов вывели его отнюдь не к тайному озеру. В просвете между соснами он разглядел кое-что другое — но отнюдь не менее важное. Белоствольную северную березу с плакучими ветвями, застывшую в лапах стиснувших ее темных деревьев. Береза гнулась, словно испытывая мучительную боль. А перед ней спиной к Эрланду стоял Гунвальд Петерс и привязывал к веткам очередной крест. Эрланд оттолкнул Лилле и прыгнул к Петерсу рысьим скачком.

***

Паромщик имел на него виды. Пока он не ушел, в его глазах Хельге видел похоть и что-то еще, какое-то нехорошее предвкушение, похожее на желание бить смертным боем, и подозревал, что только присутствие пробста удерживает Петерса от того, чтобы задрать на нем юбки и уходить до смерти, как того малыша, которого он прикончил на перекрестке олесундских дорог. Думая об этом, Хельге жалел, что его рот стянут кляпом — если бы он мог, он бы плюнул в рожу паромщику. Но он не мог — только замычал, когда тот расстегнул на его груди платье и сорвал нательный крест. — Унеси, — велел пробст. — Ты знаешь, что с этим делать. Паромщик не сразу послушался. Хельге показалось, что тот не был доволен поручением, но ему все-таки пришлось подчиниться. Перед этим они с пробстом долго молились, стоя на коленях. Хельге подглядывал за ними из-под ресниц, изображая обморок. Когда Петерс встал и нехотя углубился в чащу, оборачиваясь на каждом шагу, пробст, кряхтя, уселся на позеленевший ствол и доверительно сказал: — Пускай идет. Он слишком нетерпелив, а его нетерпение может грозить нам несчастьем. Я никогда не прощу ему Вальпургиеву ночь. Но что поделать, если сам я слишком стар, чтобы справиться без помощника. Ты понимаешь, о чем я, Хельге Йонарссон? «О да, благочинный, — думал Хельге, чувствуя, что мороз продирает его до костей. — Слишком стар и слаб, чтобы в одиночку разделать меня, выпотрошить и нашпиговать листвой. Но у вас есть ружье, вот в чем дело». Лежать было жестко и холодно; его повалили между двух замшелых камней, и Хельге чувствовал, как в грудь и под поясницу вползает недобрая сырость, а связанные руки и ноги немеют и болят. Нужно было покрутиться, поворочаться, поискать лучшего положения, но он лежал неподвижно, и вовсе не из-за того, что притворялся мертвым, как лисичка из сказки. Живот подводили спазмы, а по коже будто скользило невидимое перышко. Он чувствовал себя очень странно. К нему присматривались. Почему в девять лет ему не было так страшно, как в девятнадцать? Паромщик и пробст притащили его к озеру. Он остро чуял все запахи летней ночи, леса и близкой воды. От этих запахов у него шевелились волосы на затылке, а сердце бешено колотилось. Он едва не захлебнулся ором, когда благочинный внезапно коснулся его руки: — Хочешь пить? Хельге закивал, забыв, что притворяется. Кляп очень мешал — рвал углы рта, вызывал тошноту, узел давил в затылок. Когда пробст усадил его и распустил жгут, он чуть не поблагодарил его. Перед лицом оказалась фляга. — Пей, — ласково велел благочинный. — Время тянется медленно. Ты должен будешь спуститься к воде своими ногами, так что нужно восполнить силы. Во фляге был травяной напиток. Хельге ощутил языком его терпкий вкус, взглянул в благодушное лицо над собой — и выплюнул все, что набрал в рот, на колени пробсту. Больше он ни глотка из рук этого человека не примет. Пробст поджал губы. — Очень жаль, — сказал он со стариковской обидой. — Я мог бы залить в тебя лекарство, зажав нос, как я делаю это с кошкой, но не буду. Ты все равно войдешь в озеро, пусть даже голодный и умирающий от жажды. Он демонстративно сделал глоток. Хельге отвернулся, чтобы не видеть его. И заговорил, глядя в сторону: — Мы вам доверяли. Проводили у вас часы, потому что вы были добры: пускали в свой дом, устраивали вечера на природе, разыгрывали представления по Библии, утешали, лечили, когда мы были больны… Мы так любили вас, как пастору Бергу и не снилось. Для нас, детей, ваше слово — это был не пустой звук. Он резко выбросил вперед связанные руки, толкнул пробста в грудь. Старик взмахнул рукавами и завалился назад, как жук, а Хельге впился зубами в веревку на запястьях, пытаясь растянуть узел. Тот начал поддаваться как раз в ту минуту, когда пробст приподнялся, цепляясь за ствол со своей стороны. Его лицо было перекошено, зубы оскалены. Хельге наклонился, уперся носком башмака в петлю, сильно дернул, сдирая кожу. При этом он понимал, что просто сбежать не удастся — котловина озера представляла собой нагромождение бревен и валунов, здесь даже сидеть было неудобно, не то что нестись сломя голову… «Мне надо с ним разобраться, — подумал он, поглядывая на подходящий камень. — До того, как вернется Петерс, потому что с Петерсом мне не справиться». — Одумайся, — произнес пробст. — Разве противился Исаак отцу своему Аврааму, когда тот возложил его на жертвенник? Нет, он сказал: «Отец, свяжи меня покрепче, ибо от испуга я могу пошевелиться, и это испортит жертву»… «Ты не отец мне и даже не дед, старый ублюдок, — Хельге схватил камень и выпрямился. — И я не хочу умирать». В озере глухо плеснуло, усилился запах ила и мокрых цветов. Тучи сгустились, легла какая-то душная, вязкая тишина, и в котловине стало темно, как при затмении солнца. Загривком Хельге ощутил чужое дыхание. Его шею согрела струя теплого воздуха, а плечи опустились под тяжестью сильных рук. Пахнуло зловонием нечистот, разрытой землей, мокрой шерстью и гнилью. «Петерс?!» — подумал он, оборачиваясь, изо всех сил сжимая камень. У него за спиной никого не было. Только ковер из зеленого мха, мягкими складками устилающий бревна и камни, низкий черничник да черные ели, несущие караул. Пробст ударил его прикладом — в плечо и в живот, а когда Хельге кувырком слетел с камня, на котором стоял, перелез за ним через валежник и добавил еще, приговаривая: — Горе, коли глупость привязалась к сердцу юноши, но исправительная розга удалит ее от него.

***

— Салага, — паромщик сплюнул под ноги кровью. — Какой из тебя пастор, если ты не можешь воспитать даже своего сучонка. Сказано же: «Омега да убоится мужа». Разве сын помещика боится тебя? Кашляя, Эрланд перекатился на бок, приподнялся на локте. Петерс, не сводящий с него глаз, мгновенно оказался рядом, пнул в грудь, переворачивая на спину — таким ударом, от которого в глазах потемнело и который мог бы сердце остановить, если бы пришелся левее. Преодолевая слабость, Эрланд ухватил его за ногу, стараясь повалить, а паромщик бешено тряс ногой, наступал и топтал его, норовя сбросить. Драться с ним было не то что лупить Йоргена Лунда или пороть кнутом пьяных рыбаков. Петерс был жилист и скор, как старая опытная змея. Едва заслышав треск веток у себя за спиной, он развернулся и молча прыгнул навстречу. Они сшиблись и обхватили друг друга, и кулак Эрланда, который должен был выбить дух из противника, всего лишь съездил того по скуле. Они сцепились в клубок, терзая друг друга, топчась по кругу, ломая кусты и взрыхляя мох. В голове звенело от ударов, Петерс бил расчетливо и быстро, не стесняясь целить в горло и пах. Эрланд тоже не стеснялся. Ему удалось подсечь Петерса, и когда тот рухнул на колени, обойти, обхватить сзади за голову, надавить предплечьем на шею. Тогда тот завел руку назад и исхитрился как-то так ее вывернуть, что его длинные цепкие пальцы легли Эрланду на глаза. Он остервенело замотал головой, пытаясь сбросить паромщика; в конце концов их тесные объятия распались. И вот тут-то Петерс ударил его в висок подобранным на земле толстым суком; ноги Эрланда ослабели, и он рухнул на землю, а Петерс втаптывал его каблуками в моховую подстилку, сминая потроха и ломая ребра, пока вдруг сам не согнулся и закашлялся — подвела многолетняя привычка курить табак. И заговорил — и услышав наконец его равнодушный голос, Эрланд понял, что должен подняться. — Уж я бы поучил твоего сучонка, — продолжал Петерс. — Уж я-то знаю, как приструнивать омег. Пускай старик читает над ними молитвы, проводит обряды, пусть хоть цветами их набивает, хоть сеном. Ничто так хорошо не прочищает омеге мозги, как старое доброе полено. Тогда они сразу становятся смирными и лежат тихо… — Сволочь, — прохрипел Эрланд, опираясь на хрустнувшее колено. — Ты же убивал для него детей. Как же вы, два гада таких, спелись… «Мужа Петерса хоронили в закрытом гробу», — пришли в голову слова Лассе — ярко, как вспышка. — Ты просто забил своего молодого омегу до смерти. А Магнус его отпел. Так вы и сошлись. Петерс прищурился, поигрывая палкой: — Болтаешь складно. Он поднял палку — и двинулся навстречу Эрланду. Что-то просвистело, ударило Петерса по губам, отскочило на мох. Опять просвистело, на этот раз угодив в ухо, заставив его сбиться с шага и выругаться. Снаряды полетели один за другим, еще и еще. Петерс закрутил головой, а Эрланду не надо было оглядываться, чтобы понять, что где-то неподалеку стоит Лилле с полным передником шишек и камней. — Ах ты, — Петерс оскалился, прежде чем ощетинившаяся колючками шишка попала ему в глаз. — Сучья щель… Эрланд с рычанием повалил его. Они покатились по мху, обмениваясь ударами. Черничник, папоротник и деревья менялись местами, по лицу хлестали ветки, в глазах рябило от красных и зеленых кругов. Петерс вдруг оказался сверху, навис, сжав руки на горле; над собой Эрланд видел его исступленное лицо, а еще — клубящуюся черную тучу, закрывшую небо, и вонзившиеся в нее острые вершины елей, молчаливых свидетелей их драки. Пока что вниз не упало ни одной капли. Эрланд боялся представить, что это будет за дождь. Он вскинул руку, ухватил Петерса за грудки и резко рванул к себе, с треском впечатав его лицо в свой лоб. И когда пальцы паромщика разжались — вывернулся и тяжело придавил всем телом. И, выпрямившись, принялся размеренно наносить удары, превращая противника в фарш. Эрланд остановился, только когда вытянувшиеся пальцы Петерса перестали скрести мох. При этом паромщик был жив — он разевал рот, кашлял, вращал глазами и издавал звуки, которые могла бы издавать воронка для пивного сусла. Эрланд целенаправленно переломал ему кости, но не стал убивать. Петерс был нужен ленсману живым. Только удостоверившись, что тот не может и пальцем пошевелить, не вскрикнув от боли, Эрланд сполз с него и упал рядом. Вытер с лица кровь, слезы и листья и встал на колени, прижав руки к груди: «Отец мой небесный, я опять нарушил свою клятву, но ты видишь — по-другому я просто не мог. И я не могу обещать, что сегодня это в последний раз». Тихое журчание нарушило его покаянную речь. Петерс, пуская кровавые пузыри, слабо шевелился на мху, а над ним, задрав сарафан до пояса, стояла Лилле и сосредоточенно мочилась ему на лицо. — Ты все-таки очень дурно воспитана, — сказал Эрланд после продолжительного молчания. — Но я не могу тебя осуждать.

***

«Иди по ручью до каменной кладки, на ней свернешь — и дальше по вешкам до самого сухолесья». «Вот так, — думал Эрланд, держась на ходу за бок и преодолевая колотьбу и одышку: Петерс точно сломал ему ребро, а то и два. — Так они и ходят до озера, два мерзавца: по вешкам, зарубкам и пирамидам камней. Но как же тогда добираются дети?.. Впору правда поверить в какое-то омежье чутье…» Ответов у связанного и брошенного под папоротником Петерса не было. Когда Эрланд сорвал с березы крест Хельге, паромщик молчал; когда спросил, как отыскать озеро, кривил обоссанную морду. И только когда Эрланд засучил рукава, чтобы продолжить избиение, раскололся. Уходя, Эрланд пожелал ему очень долго дожидаться здесь его возвращения. Всю дорогу до озера он так сжимал в окровавленном кулаке крест Хельге, что твердые уголки глубоко впились в ладонь, и думал: страшнее этой ночи в его жизни уже не будет. Хорошо, что с ним была Лилле; если бы она не семенила впереди, высматривая названные Петерсом вешки, Эрланд уже, пожалуй, свихнулся бы. Слишком все было неправильно — воздух, в котором любой звук казался оглушительным, неестественный тусклый сумрак и полная неизвестность. Но оказалось, что он ничего не знал о настоящем страхе — и когда, пробравшись через частокол елей, вышел к уютной котловине, наполненной теплыми испарениями, у него захолонуло в груди. Потому что там, внизу, за корягами и валунами лежало озеро — затянутое рябью ряски у берегов и темное и гладкое в середине, словно аспидная доска — и в нем не отражалось набухшее тучами небо. И среди листьев и лилий, по пояс в воде стоял Хельге — единственное светлое пятно среди серого и зеленого. На нем не было ничего, кроме тяжелого мокрого венка — вся одежда валялась на берегу; он прижимал к груди связанные руки. Под венком было не разглядеть лица, но Эрланд сразу увидел на плечах кровоподтеки. А ближе к берегу, не обращая внимания на то, что его башмаки черпают воду, стоял благочинный Магнус с охотничьим ружьем — и целился в Хельге, загоняя его на глубину. И тот медленно отступал, шаг за шагом погружаясь в воду. — Не смей! — рявкнул на весь лес Эрланд, и эхо подхватило его крик. — Я иду! Как будто важнее всего сейчас было, чтобы Хельге его услышал. Что-то промчалось мимо него, с воем бросилось вперед; Лилле съехала по наклонному камню на животе и ринулась к озеру. Пробст обернулся, вскинул ружье. Грохнуло, над водой поплыл пороховой дымом. Пуля выбила щепки из бревна рядом с Лилле; та с визгом юркнула в щель между поваленными деревьями. Эрланд мгновенно оказался рядом, заслонил ее собой и замер: получить дурную пулю не хотелось. Лилле тихо копошилась у него за спиной, кажется, очень напуганная. Знала бы она, как сейчас боится он сам! А пробст тем временем без спешки согнул двустволку и зарядил новыми патронами. Эрланд выругался: он не ожидал, что сумасшедший дед так подготовится. Хотя для человека, который опоил его в марте, свалил грехи на паромщика и ловко прятал целый подвал мертвецов, захватить в лес ружье было разумной предосторожностью. — Отпустите Хельге, благочинный! — крикнул он, пытаясь потянуть время. — Мы нашли ваш погребок! Петерс лежит в лесу, он все про вас рассказал! Сюда уже идет ленсман с солдатами! Пробст прошелся по воде и встал боком, переводя прицел с него на застывшего Хельге — и обратно. Ствол дрожал, и Эрланд боялся, что больные пальцы подведут старика и он в кого-нибудь из них попадет. К его досаде, пробст только проскрипел: — А, пастор Берг! Ты привел маленькую Лилит и хочешь поменять ее на своего мужа? Она бесполезна, и даже не потому, что у нее между ног расщелина в ад. Только омеги, рожденные на Олесунде, способны противостоять тьме. Так что гони цыганку, она не поможет. «Он сумасшедший, — с отвращением подумал Эрланд, делая Лилле знак, чтобы не лезла вперед. — Он убивал детей задолго до Петерса. Тот просто жестокий урод, а этот за что мстил омегам? Неужели только из-за жестоких слов своего жениха?..» Этот вопрос он задал лесной тишине. — Ты ничего не знаешь. Я любил и оплакивал каждого. — Замолчи, старик! — раздался дрожащий от гнева голос. Эрланд обмер, осознав, что это — сипло, сорванно — кричит Хельге. — Ты пачкаешь память о них своим гнилым ртом! — Пусть бросит в меня камень тот, кто без греха. Не вам двоим судить меня, юноша. Тебе известно, что твой муж изувечил человека в Стокгольме?.. Эрланд заторопился, лавируя между камней: он был намерен как можно скорее подобраться к озеру. Он не слышал, что Хельге ответил, но заметил, что тот двинулся в сторону пробста, приволакивая одну ногу, медленно, словно его окружала не вода, а кисель. И то, что пробст нарушил тайну его исповеди, дошло до него только когда Хельге крикнул: — Но это ты, а не он, убивал детей! Убивал почти сорок лет! Мы догадались бы раньше, если бы предыдущий пробст лучше вел приходские книги! — Я очищал их от скверны. Вы, олесундские дети, добровольно являлись сюда, словно бессловесные овцы в овчарню, но после этого озера овцы были помечены тьмой. А что делают с зараженным скотом? Его пускают под нож. Ты же не приведешь бешеную овцу в стадо, пастырь? Вопрос застал Эрланда врасплох: он торопливо спускался на дно котловины. На самом деле сейчас он почти не вслушивался, что бормочет безумный старик: важнее было отнять у него ружье и вытянуть Хельге из озера. Про детей из подвала он бы обстоятельно поговорил с пробстом потом, хотя — не лукавя — больше всего на свете ему хотелось просто прихлопнуть этот гнилой мухомор. А пробст продолжал, покачивая ружьем: — Вас никогда не удивляло, почему Олесунд процветает? Почему Хольмён, Гросс-грунден и Энгесён — всего лишь обломки скал, болота с кривыми сосенками, а этот остров — плодородная земля, где растут рожь, пшеница и картофель? Здесь с незапамятных времен ведется сражение, и цена весьма высока. За свою жизнь я два раза видел, как с неба течет скверна. Ты готов опять залить кровью деревню, юноша? — Хватит этого бреда! — не выдержал Эрланд. — Отойди от Хельге, старый дурак, ты что, собрался его утопить?! Он не подходит тебе, погляди: он давно вырос и сам ждет ребенка! Стало очень темно. Где-то в лесу безумствовал ветер, с треском ломал ветви, яростно гнул стволы, а здесь, в котловине, было тепло, влажно и спокойно. — Пусть так, — торжественно и печально сказал пробст. — Он утратил невинность, но до сих пор носит в себе некий свет. Белый, как звездочки хионодоксы… Пусть жизнь, которую он носит, послужит нам. С шорохом сзади выкатился камень, пронесся до берега, второй просвистел в воздухе и шлепнулся у воды. У Эрланда шею свело, когда он обернулся. О нет-нет-нет, Лилле. Он совсем забыл про нее. Она стояла, подняв над головой немаленькую деревяшку, и сарафан ходил вокруг нее волнами, а лицо было искажено яростью и испугом. Она швырнула своим орудием в пробста, как в Петерса, но, разумеется, не попала, а вот он прицелился в нее. Хельге бросился к нему, ударил по стволу ружья связанными руками. Их с пробстом окутал дым, послышался плеск. Было не разглядеть, что там у них происходит. Эрланд рванулся вперед, понимая, что не успеет.

***

Старый козел промахнулся. Хельге хотел бы порадоваться — но не смог. Борясь с пробстом, он задохнулся от боли: грохот выстрела вдруг отозвался спазмом внизу живота, тот налился каменной тяжестью, от которой задрожали колени. До этого пробст уже бил Хельге в живот, и сейчас тот почувствовал чреслами тепло — он упустил то ли мочу, то ли кровь в воду. Задыхаясь, Хельге шагнул назад. Он не заметил, когда вода почернела и стала вязкой и густой, но сейчас затвердевшим животом ощутил ее неторопливое колыхание, убаюкивающее, словно движение качающих рук. Вода плеснула — вперед-назад; длинные стебли растений протянулись к нему по поверхности, как тонкие руки, указывая направление. По мокрой коже шеи, между лопаток и по плечам прошел невесомый ток воздуха, подобный легчайшему дыханию — и заставил поджать пальцы ног, глубоко погруженные в ил. Старый лысый урод в черном продолжал неслышно орать, корчил рот и вращал глазами — но Хельге его не слышал. Он посмотрел в клубящиеся тучи с едва заметными всполохами по краям — и не почувствовал страха, только сожаление. Ему было отчаянно жаль ребенка, который так и не родится, жаль всех погибших детей, и Герди, который наверняка будет горевать, и Эрланда, который все это увидит — но отступать было некуда. Он так давно избегал этого — и все равно оказался здесь. «Давай, ну, — сказал Пелле Линдхольм, коснувшись его плеча. — Иди уже, Йонарссон. Ты же не какая-то трусливая гусыня». И Хельге повторил за ним, как бывало и раньше: «Мы идем». Он развернулся, пошатываясь, и пошел к центру озера, туда, где, он знал, была бездонная яма, и на краю беззвучно шагнул вперед, с плеском уйдя в принявшую его воду. И, погружаясь, запрокинул голову и сделал долгий глоток, впуская в себя пахнущее цветочной пыльцой, осклизлыми растениями и илом озеро.

***

Хельге шагнул вперед со связанными руками и ушел под воду с головой — и всё. Не было ничего — ни судорог, ни кругов на воде, ни брызг. На поверхности мягко закачался венок. Будто бы никакого Хельге и не было вовсе. Эрланд один раз в жизни видел такое в Стокгольме, когда на глазах у всех господин, катающийся в бухте на коньках, провалился под лед. Его так и не нашли. Он закричал. Ноги сами несли его — он не чувствовал их, только то, как истаивает, убегает драгоценное время. Пробст возился с ружьем у него на пути, но Эрланд, с разбегу наскочив на него, просто сшиб с ног и обрушил в воду, выдрал из рук двустволку. Чертов старик не унимался, барахтался, тянулся к нему. Эрланд смахнул с себя его руки и саданул прикладом в лицо — так крепко, что из двух стариков попроще и дух бы выбило. Гадко хрустнуло, сукин сын передернулся и наконец-то обмяк; Эрланд выругался, бешено сдирая под водой отяжелевшие башмаки: ему было нужно на глубину, он спешил, не думая о том, что посредственно плавает и почти совсем не умеет нырять. Его детство прошло среди фалунских рудокопов. Некому было научить его плавать. — Мине ружейко! Мине! — крикнул писклявый голосок, добавив пару немецких слов, которые впору было услышать от подгулявшего моряка. Лилле решительно тянулась к нему с берега. Махнув на все, Эрланд швырнул ей ружье, рявкнув: «Если старик шевельнется — пали!». Он отчего-то не сомневался, что Лилле выстрелит. Освободив руки, он ринулся в воду, срывая жилет, в ужасе понимая, что время ушло: Хельге наверняка опустился на самое дно, в густой темный ил, где бьют ключи, его могло отнести течением. Он зажмурился и нырнул. Его почти сразу выбросило наверх, как поплавок; он кашлял, в носу щипало По лицу текла вода, и Эрланд часто смаргивал ее, не понимая, что это — брызги или слезы. Он опять сделал вдох. На берегу вскрикнула Лилле. Нет, не совсем: Лилле прыгала и орала, размахивая ружьем. Эрланд, мокрый, кашляющий, проследил за ее взглядом — и пошатнулся. Ему показалось, что у него что-то с глазами — словно Петерс, лупя по голове, все-таки слишком сильно его приложил. Или же — что его дурачат грозовые сумерки. Или он захлебнулся на самом деле, и у него галлюцинации. Далеко впереди, у противоположного берега, из воды поднималась обнаженная фигура. Приглядевшись, Эрланд набрал воздуха и тоже заорал. Его крик прокатился над озером, заметался по котловине: — Хельге! Хе-е-ельге!.. Он отчетливо видел, как тяжело тому двигаться, как опущена его голова, как он кренится вперед. Темная вода доходила ему до колен; чтобы взобраться на берег, ему пришлось встать на четвереньки. Только тогда до Эрланда дошло, что под водой Хельге сумел освободиться от пут. Он задохнулся от восторга и снова позвал, приложив руки ко рту. Тишина, наступившая в ответ, поразила его. Он вдруг понял, что сразу же показалось ему странным. В темно-зеленых сумерках маленькая омежья фигурка на фоне замшелых камней, неподвижной черной воды, гранитного склона на той стороне котловины смотрелась неестественно светлой. Как будто ее вымочили в белилах. «С ним что-то не так, — подумал Эрланд, холодея. — Он выглядит усталым и обескровленным. Что, если Магнус попал в него?..» — Жди здесь! — крикнул он Лилле, в последний раз бросив взгляд, чтобы убедиться, что пристукнутый им старик неподвижно лежит в воде. — Пригляди за этим. Я вернусь! Он бросился в озеро и поплыл, неумело выгребая на ту сторону, с большим трудом двигая руками — мешало ребро. Но все-таки у него получалось. И только выбравшись на камни и отряхнувшись, как мокрый пес, он понял, что Хельге его не дождался. Отсюда, от прибрежных валунов, начинался гранитный склон — остаток древних перемещений земли со времен ледников. На черном камне отчетливо выделялись следы мокрых ног. Хельге ушел наверх. Крови не было. Эрланд поблагодарил Бога за это и принялся подниматься по следам. Едва поспевая за раненым и едва не утонувшим омегой.

***

На этой стороне озера не было ни зеленого ковра мха, ни папоротников, ни бурелома; только полого уходящий вверх камень, бывший когда-то гладким, а теперь покрытый трещинами, в которых пророс вереск, да низкие и какие-то все искривленные деревья, разбросанные тут и там. И здесь, наверху, гулял ветер. Оставив свою обувь в озере, Эрланд шагал босиком. Мокрая одежда зябко липла к телу. Казалось, что камень под ногами источает тепло, хотя такого просто не могло быть. Скорее, он просто настолько замерз, что даже гранит казался ему теплым. Здесь как нигде ощущалось, что небо нависло прямо над головой, оно давило темнотой так, словно вот-вот должно было разразиться градом. Эрланд ускорил шаги. И всю дорогу, пока он торопливо взбирался наверх, его не оставляла мысль, на что похож этот подъем: на бесконечную лестницу какого-нибудь дворца с молчаливой стражей из сосен. А потом он забыл обо всем, потому что увидел в полумраке впереди себя Хельге — и сердце отчаянно забилось. Узкая голая спина мелькнула среди деревьев; он громко позвал, но Хельге не обернулся, продолжая размеренно двигаться. Это напомнило Эрланду, как обреченно и в то же время уверенно Хельге вел его через лес к месту их упоительного соития в первый день течки. От этой мысли ему стало не по себе. Он бросился догонять: — Хельге, постой, да послушай же… Тот шагал, не выбирая дороги, небрежно ступая по колючей хвое, по мелким камням, по сосновым шишкам. Эрланд увидел, как он наступил на корень, но даже не дрогнул. Его очень белая, как будто отмытая щелоком кожа светилась в темноте, волосы повисли сосульками, и Эрланд почти уверился, что Хельге не в себе. С этими мыслями он решительно ухватил его за плечо: — Остановись, все закончилось. Хельге небрежно отмахнулся, как от докучливого комара — и Эрланд улетел в дерево. Он треснулся хребтом о елку, сполз вниз; сухая хвоя насыпалась за шиворот. Но это были такие мелочи по сравнению с вопросом: «Как?! Как это у него получилось?!», что Эрланд не сразу нашел в себе силы встать. Он хватал ртом воздух, переживая боль в ребрах, не в силах отвести взгляд от белой фигуры. Хельге застыл на прежнем месте в странной неестественной позе, балансируя на одной ноге, а вторую небрежно согнув и придерживая за пятку. Его грудь мерно вздымалась, к впалому животу прилипла ряска, а голые грязные стопы были в сосновых иглах. И, — что почему-то до неловкости поразило Эрланда, — у Хельге стоял. Его аккуратный красивый член, не прикрытый ничем, как ни в чем не бывало торчал вверх. Не самое обычное дело для раздетого, мокрого и избитого человека. Пока Эрланд безмолвно таращился, Хельге несколько раз качнулся на одной ноге, с пятки на носок, сохраняя при этом равновесие — и пошел себе дальше. Эрланд медленно выдохнул. Он не понял, что сейчас произошло, но понять было необходимо — и он вспоминал в подробностях то, что увидел. Вот Хельге, каким он был, когда обернулся: острые мокрые ресницы, длинноватый нос, маленький рот, сжатые кулаки, плоская твердая грудь. Все было белым, белее, чем краска для подоконников, мел или простыни. И взгляд был пустым и страшным. «Белый взгляд», — подумал Эрланд и яростно помотал головой. Вскочил на ноги и устремился в лес. И все время, пока бежал, стараясь не выпускать из глаз фигуру Хельге, его рука хранила память о прикосновении к очень горячему плечу. Эрланд остановился и понюхал ладонь. Она не пахла яблоками. Только лесом: дождевой водой, прелыми листьями, мокрой корой, «кукушкиным льном» — и земляными червями.

***

Черные ели там, куда ушел Хельге, стояли щетинистым частоколом. Эрланд вломился между ними, как медведь, упал под нижние ветки, вспугнув выводок кабанов. Так, лежа на животе, он мог все хорошо разглядеть. И только сейчас понял, что долгий подъем вывел его к обрыву над шхерой. Впереди и вокруг, куда ни взгляни, лежало море. Наверняка где-то внизу прятался пляж, окруженный скалами; их зубчатые вершины доставали до края обрыва. За елями простиралась гладкая каменная площадка — «бараний лоб», на которой не росло ничего — ни вереска, ни лишайника, ни дикой гвоздики. А над площадкой, как черное веретено, кружилась тьма. Сгусток непроглядного мрака, выплевывающий тяжи и отростки, медленный беззвучный смерч высотой с колокольню. И Эрланд, недостойный слуга Божий, мучимый, как все дети его, сомнением и маловерием, как-то сразу понял, что́ это, — и поверил до кишок. Но не это утробное знание заставило его сердце сжаться от ужаса, а то, что перед смерчем стоял юноша, как две капли воды похожий на Хельге. Но Эрланд больше не думал о нем как о своем муже. У омеги были лицо и тело Хельге — знакомые и чужие. Как если бы с того сняли точный слепок и вылепили живую копию. Бледную, молчаливую, с очень светлыми глазами. Голую. Жуткую. Омега переступил с ноги на ногу, вскинул подбородок чудовищно родным движением. Уголки его губ приподнялись. Черный вихрь медленно подкатился к нему, навис, давя своей мощью. И на глазах у Эрланда омега сделал то, что сотни раз изображали олесундские дети. Упер руки в бока и с силой ударил пяткой о камень, словно размечая невидимую черту. И заплясал не сходя с места, высоко вскидывая колени — в напряженной тишине, на площадке над пропастью, взяв в свидетели море и лес. Он вскидывал руки, ломался в талии, опрокидывался на спину и делал кувырки через голову, подметая волосами гранит; снова вскакивал и яростно ударял о камень босыми ногами. На его бледном лице проступала широкая улыбка, кожа на груди и плечах равномерно блестела, будто масленая. Стоящий член покачивался у пупка. Вскоре Эрланд уже не мог уследить за его движениями: омега так быстро перебирал ногами и так высоко подпрыгивал, что слился в какой-то волчок. Черный смерч вращался вокруг него, то отступая назад, то резко приближаясь. В какой-то момент он закрыл омегу собой, выплюнув длинный, похожий на жгут отросток. Жгут ударил «Хельге» в плечо — и тот покачнулся, но выпрямился. Из черной громады выметнулись еще несколько тяжей. Они опутали омегу, швыряя его из стороны в сторону; при этом он ни на мгновение не прекращал своей пляски, хотя чудовищный соперник теснил его к краю, нападая, не оставляя в покое. Эрланд вцепился зубами в ладонь, чтобы не заорать. Это был такой упоительный, такой страшный танец, что Эрланд глотал слезы, догадываясь, что совсем не из-за страха ослепнуть маленькие альфы Олесунда не ходят подглядывать за омежьими играми. Он увидел то, чего не должен был, и ничто больше не будет простым и ясным. «С древнейших времен эти ночи отмечают кострами и плясками, — вспомнился ему скрипучий голос старого Сванте. — И твой муж будет танцевать первым». Хельге, Хельге… Еловые лапы, за которыми он прятался, расплылись у Эрланда перед глазами. А когда он сморгнул слезы, то понял, что вокруг стало намного светлее. Темнота, угрожающе нависшая над морем, собиралась, втягивалась в катающуюся по обрыву воронку. Над горизонтом ширилась и ширилась бледная полоса, подкрашенная несадящимся солнцем; за тучами светилось небо близящегося северного утра. Омега уже весь блестел и лоснился, как смазанный жиром рождественский гусь. Веретено тьмы становилось все меньше, замедляло свое движение. Омега подскочил к нему, резко двинул бедром. Чернота отпрянула и расплылась по граниту плотной и плоской кляксой, а омега, подскакивая, топтал ее, вбивая в трещины. В какой-то момент он присел рядом с ней на корточки и, наклонившись, все в том же жутком молчании принялся рвать на куски. Эрланд смотрел на это, онемев. Но стоило омеге погрузить обе руки в содрогающуюся, пузырящуюся темную массу, как Эрланд отпрянул, ползком выбрался из-под лапника и принялся раскачиваться, обхватив себя за плечи. Он не был уверен, что ему почудилось, как омега поднес руку ко рту, и сомневался, что сохранит рассудок, наблюдая за ним дальше. Теперь он понимал, почему свихнулся молодой пастор Магнус Фергюссон. Это знание не было предназначено для таких, как они. Ни тот, ни другой не были юными бесстрашными омегами, не обремененными грузом сомнений, не знающими страха смерти, спокойно входящими ночью под лесной полог. И Эрланду, пастору церкви Святых Невинных, нечего было делать здесь. Но он обещал себе, что не отступит. Он останется до конца. Появился туман. Он вкрадчиво полз между деревьями, тянул свои дрожащие лапы над осыпавшейся хвоей, и Эрланд, вытирая мокрое лицо, заметил, как клочки тумана цепляются за растопыренные еловые пальцы. Ниже места, где он сидел, туман был густым и плотным, как пар над ведьминым котлом. А ближе к озеру видимость совершенно терялась. Когда туман добрался и до него, ель, за которой он сидел, шевельнулась. Эрланд с некоторым трудом поднялся на ноги. Омега выбрался из-за деревьев, неспешно пошел вниз, размахивая на ходу руками, как обычный юноша. Он очень быстро погрузился в туман и поплыл в нем, только по белой макушке Эрланд мог его отыскать. Он ускорил шаги, стараясь держаться ближе, потому что испаренья сгущались. Они шли под гору. Приходилось поглядывать под ноги, чтобы не покатиться вниз кувырком. Поэтому он и пропустил момент, когда наперерез им из тумана, тяжело волоча ноги, вышел пробст и вскинул ружье. Тишину разорвал грохот выстрела. «Хельге», идущий впереди, покачнулся.

***

— Видит Господь, как я не хотел этой ноши. Пробст переломил дымящиеся стволы, перезарядил и прицелился в Эрланда. — Мне было двадцать пять. Я принял служение, был помолвлен с прекрасным омегой и никому не желал зла… Я лишь хотел проследить за теми детьми в лесу, чтобы не случилось беды. И я пошел — и увидел. Эрланд шагнул вперед. Черные пороховые колодцы ружья бдительно следили за ним, но он смотрел только на голую белую спину, на плечи, покрытые каплями росы. — Хельге, — сипло позвал. Омега перед ним кренился, держась за живот. — Хельге, ты… Пробст Магнус торжествующе произнес: — Я отдал жизнь, очищая их от скверны… И теперь, под конец, я спасу и вас. Ноги Эрланда примерзли ко склону. Белое существо с лицом Хельге медленно повернулось сначала в одну, потом в другую сторону, мазнуло по альфам пустым взглядом, потом уставилось в упор. Уголки губ поднялись — и отчего-то Эрланду вспомнилась первая встреча в церкви. Хельге в белом платье, расшитом мережкой, будто светящийся изнутри. Хельге с босыми ногами в реке, в венке из цветов и в шали. Хельге из его кошмара, с ветками, воткнутыми в глазницы, со вспоротым чревом, полным цветов и листьев. В пустых глазах не было узнавания. Оно смотрело на людей равнодушно, как на камень или сосну. Когда этот взгляд скользнул мимо, Эрланд понял, что смутная боль, которую он все это время испытывает, — это боль от судорожно сжатых кулаков. Бледная голая фигура плавно шагнула к пробсту, встала точно напротив. Теперь стало видно, что из раны на животе сочится черная жижа, какая бывает в вазе, когда букет перестоит лишнюю неделю в затхлой воде. Потеки уже дошли до колен. И Магнус опустил ружье, глядя в юное и древнее лицо, как завороженный. Тонкие руки взметнулись и оплели тощую шею, удерживая. Там, где был узкий рот, зазмеилась длинная трещина, и юношеское лицо разошлось, явив непроглядную черноту, окруженную многими рядами ослепительно белых, мелких и загнутых, как у щуки, зубов. И этими зубами то, что было так похоже на Хельге, вцепилось в пробста — и откусило ему голову. Рывок — и Эрланд моргнул, а когда распахнул глаза, увидел, как из огрызка шеи бьет алый фонтан. Омега выпустил изуродованное тело, мешком свалившееся на землю, утерся предплечьем, облизнулся. Его лицо снова стало прежним — красивым и безмятежным. Он перешагнул и упавшее ружье, и пробста, и неторопливо продолжил путь к озеру. Туман моментально поглотил его, вода тихо плеснула, и Эрланд понял, что вот теперь точно — конец.

***

За белой пеленой не было видно ни котловины, ни берега. Эрланд метался в тумане по колено в воде, выкликая Лилле — почему та молчит, что старик сделал с ней, пусть она просто спряталась, Господи! Он хорошо помнил слова Хельге, что озеро нельзя обойти, можно только пересечь, но совершенно терялся в тумане, в какую сторону плыть. Наконец он наткнулся на мелководье на топляк, уцепился за его сучья и поплыл. Сразу понял, какая сомнительная это идея — в воде бревно так и норовило перевернуться, сучья мешали; Эрланд выбился из сил и уже думал, что так и закончит свой путь над омутом, рождающем чудовищ, просто вот соскользнет с дерева и опустится в глубину. Когда его ноги чиркнули по дну, он даже не нашел в себе сил поблагодарить Бога. Привычные слова потеряли свое значение в этом месте, а новых он так и не обрел. — Лилле! — тяжело шлепая по воде, крикнул он — и закашлялся. Наступал «час росы», и Эрланд дрожал от холода в мокрых одеждах. Как дети выдерживали эти купания — весной, зимой, осенью? Он не понимал, да уже и не стремился понимать. На Лилле он наткнулся совершенно случайно, чуть не наступив на нее. Она лежала в прибрежной воде, неподвижная, маленькая и жалкая. Сердце билось — Эрланд услышал его, приложив к ее груди ухо. Он тряс, звал ее — безуспешно; голова была в крови. Тогда он просто подхватил ее на руки и прижал к себе. Как он мог оставить ее на берегу с сумасшедшим стариком, погнавшись за миражом, что он наделал? Лилле что-то еле слышно произнесла на своем причудливом, смешанном языке. — Что? — переспросил он, осторожно покачивая ее, не веря, что она приходит в себя. — Что ты говоришь? — Ружейко, — всхлипнула она, не открывая глаз. — Я хочу назад ружейку… Эрланд стиснул ее так крепко, что она запищала. — Я найду тебе ружейку, — судорожно пообещал он, задыхаясь от горя. — Только живи, пожалуйста. Вначале он услышал плеск. А потом — шаги в тумане, торопливые и бестолковые, точно кто-то кидался то в одну сторону, то в другую. Подняв голову, Эрланд смотрел в совершеннейшем отупении, как из-за белой пелены выходит Хельге — голый и вздрагивающий, весь покрытый синяками; все, даже самые мелкие волоски на его теле потемнели, покрывшись илом, как бывает, когда как следует взбаламутишь в водоеме густое дно. Глаза у этого Хельге были огромные, ясные и искрящиеся. — О Господи, в детстве это давалось намного проще… — пробормотал он так, словно пришел с посиделок в лекстюге, а не вынырнул из озера, и обхватил себя за плечи. — Я успевал вернуться до петухов… А сейчас я не уверен, что дойду до дома своими ногами… Он резко замолчал, наклонился к ребенку: — Что с ней? Это сделал пробст? — Хельге, — с трудом произнес Эрланд, боясь поверить своим глазам. — Хельге… Ты откуда пришел? Тот взглянул на него — испуганно и изумленно. Опустился на корточки, раздвинул слипшиеся от крови волосы Лилле, нахмурился, изучая рану на голове, не замечая, что Эрланд пожирает его взглядом, со страхом и волнением выискивая чужие черты. — Ты помнишь, что здесь сейчас было? — настойчиво повторил Эрланд. — Нет, — буркнул тот, отводя глаза. — Только свет. Блики света сквозь толщу воды; так красиво и хорошо! По правде сказать, я впервые так хорошо себя чувствую с тех пор, как мы провели вместе течку. Не тошнит, голова не кружится, и весь мир кажется прекрасным. Только вот опять ужасно болят ноги! Он прихлопнул комара, присосавшегося к шее. На коже осталось алое пятно. И, взглянув на это грязное пятно, Эрланд взревел, как медведь, дернул Хельге на себя и зарылся лицом в тяжелые мокрые волосы. Они пахли так, как и должно пахнуть от омеги, бултыхавшегося в озере, но все-таки через запах тины и водорослей пробивался яблочный дух. Эрланд рыдал от невыносимого облегчения, опустив голову на плечо Хельге, а тот неловко поглаживал его по спине, повторяя: «Ну что ты, что ты…» — Я не знаю, — провыл Эрланд не как взрослый альфа, а как папенькин сосунок, прижимая Хельге к груди так, что у того захрустели кости. — Я что-то видел, но не знаю, что это было, и боюсь себе верить! — Таинство, — серьезно сказал Хельге. — Это было такое таинство. Ты ведь пастор, Эрланд. Кому же разбираться в таинствах, если не тебе?.. Туман понемногу рассеивался, становилось светлее. Лилле открыла глаза, прищурилась сквозь мокрые ресницы и обрадовалась: «Солнычко!» Держа ее на руках, Эрланд смотрел, как Хельге, отжав волосы и кое-как вытеревшись, надевает на берегу свои грязные вещи, и устало думал, что делать со связанным паромщиком и как поступить с телом, — потому что никто не должен узнать, что произошло на том берегу. Где-то треснула ветка, и Хельге тут же насторожился, замер с мятой юбкой в руках. Из пышного папоротника выступили, держась за руки, двое малолетних омег. Имени того, что повыше, Эрланд, к стыду своему, не помнил, а маленьким был Фруде Янссон — младший брат покойного Стуре. Омеги жались друг к другу, вид у них был усталый и пришибленный. — Какого черта… — изумленно сказал Эрланд. И тут же сорвался: — Вы двое что забыли в лесу?! — Мы заблудились… — жалостливо пискнул рослый. — Всю ночь кругами по лесу ходим… Не сердитесь на нас, пастор! И так батюшка теперь выдерет! — Озеро! — радостно перебил его Фруде. — Гляди, там водичка! Я знал, я знал! — Вы опоздали совсем ненамного, — задумчиво сказал Хельге, рассматривая их с непонятным прищуром. — И то, потому что еще слишком малы. Думаю, что скоро вы придете на озеро вовремя. При виде его улыбки Эрланд испытал очень странное чувство — притяжение, томительное головокружение и гулкий студеный ужас, как бывает, если в жаркий полдень наклониться над колодцем.