Пастырь Олесунда

Июль обрызгал все березовые пригорки алыми каплями земляники — мелкая, сладкая и очень душистая, она как будто впитала в себя все солнечные лучи, отведенные этой земле. Иногда Хельге ходил за ней с приходскими детьми, иногда с прислугой, а сегодня к нему присоединился Герди, и они битый час ползали в чистом сухом подлеске, выглядывая под зубчатыми листьями ягоды. Однако по тому, как медленно наполнялась корзина брата, как невнимателен и задумчив тот был, Хельге предположил, что Герди просто его стережет, чтобы не отпускать одного в лес. Когда они вышли к обрыву над морем и сели на теплый камень, наблюдая, как ветер внизу гонит серые волны и играет метелками береговой травы, Хельге прямо спросил об этом. Герди немедленно оскорбился: — Я что, пастушачий пес, чтобы пасти тебя, как корову? Ты вроде не должен потеряться в двух соснах, с чего мне тебя опекать? К тому же, — это прозвучало до странного просительно, — все уже позади, все ведь правда закончилось, так ведь? — Так, — Хельге крепко сжал его руку и отвернулся, притворяясь, что отгоняет осу. — Конечно, все закончилось. Ему показалось, что брат уж очень долго и выжидающе молчит, и он приготовился к тому, что снова придется излагать свой очень причесанный и далекий от правды рассказ, но Герди хлопнул его по плечу со словами: — Хорошо! Раз ты так говоришь, значит, так и есть, — и Хельге захлебнулся заготовленной фразой. Все знали, что он был похищен, но никто не знал правды о том, что случилось в лесу. Когда были названы имена преступников, Олесунд погрузился в топкое болото сожаления и ужаса. Шел самый жаркий месяц года — но даже в страду олесундские омеги покрывали головы черными платками, а альфы подпоясывались траурными поясами. Тела из лесного погреба были извлечены и погребены по-христиански, а над местом страшной находки выросла пирамида камней. Этим летом молодежь не собиралась по вечерам у реки для игр и песен, и свадьбы справляли коротко, без лишних торжеств. И только дети носились по-прежнему вольно в лугах и полях, возились в ручьях, залезали на скалы и рыбачили в шхерах. Их ничто не могло удержать. Все это время Хельге с Эрландом стояли намертво: пробст утонул в лесном омуте у них на глазах. Люди, напуганные находками из погреба, им поверили, но самые мнительные, вроде Аббе, теперь вовсю распускали слухи о том, что душа нераскаявшегося убийцы будет ходить по земле, и призрак Магнуса Фергюссона «видели» то в лесу, то на скалах. Чтобы унять эти страхи, Эрланд пригласил двух других пасторов Холмоарны и в их присутствии провел поминальный молебен в часовне. Пожилой священник с Энгесёна предлагал это сделать вместо него — «Это должно быть нелегко, ведь он пытался убить вашего мужа» — но Эрланд настоял, что должен сделать это сам. Хельге надеялся, что всем станет легче, когда Петерса казнят, страх постепенно забудется — но лгать в лицо Герди о том, что произошло, ему не хотелось, поэтому он только сказал: — Спасибо, — и они еще помолчали, сидя на солнечном камне бок о бок, соприкасаясь плечами. Хельге жевал травинку. Герди ел ягоды. — Паром пошел от Хольмёна на Норрфьорден, — произнес он совсем другим, деловитым тоном. — Слышал, ты теперь туда часто ездишь? Читаешь в деревнях лекции об омегизме, прямо как городской?.. — Езжу, — признался Хельге, радуясь, что в этом можно не кривить душой. — Но я не читаю лекций, пусть этим занимаются господа из Стокгольма. Я всего лишь беседую. Я же приходской папенька, черт возьми, кому еще задушевно беседовать, как не мне. Они расхохотались. — Черт возьми, — простонал Герди. — Да ты изнутри подрываешь устои! «Да, — подумал Хельге, радуясь тому, что впервые за долгое время слышит его искренний смех. — Именно это я и делаю. Анхель Вернер поручил мне это задание, и у меня все лучше и лучше получается с ним справляться». Он не лукавил. Весь этот месяц, прошедший с Иванова дня, он не терял времени даром. Кроме общения с ленсманом и судейскими, своими напуганными родителями и несчастными прихожанами, Хельге развернул по обоим берегам Норра-Кваркен настоящую кампанию по просвещению омег. Он еще раз съездил в Стокгольм, на открытое собрание Общества защиты омег, послушал там манифест Вернера, глубоко его тронувший. Теперь вместе с эмиссарами Общества он посещал деревни и одинокие хутора Вестерботтена, разузнавая об омегах, нуждающихся в помощи, и организовывал им эту самую помощь. Эти встречи рождали в нем ощущения спокойной надежды. Мир менялся, будто над морем занимался рассвет. — А как твой маленький? — спросил Герди. — Не беспокоит он тебя, раз приходится много путешествовать? Хельге покачал головой. «Маленький» вел себя замечательно. Хельге больше не мучили ни обмороки, ни тошнота. Он ощущал себя на пике сил, тем, кем был — молодым и очень здоровым омегой. А что мог в одиночку смести все, что Аббе ставил на стол, так это мелочи. Свен, каждый раз изумляясь его аппетиту, с умилением говорил: «Ну вот, наконец в этом доме появится еще один альфа», а Аббе в ответ верещал: «Да ты посмотри на хозяина, на его нос, это точно омега!» Хельге потом смотрел на себя в зеркало в спальне и пожимал плечами: нос как нос. Но он знал, что Аббе прав. У него будет омега — и точка. — А пастор? — не унимался Герди. — Он как переносит твои поездки? — А сам-то как думаешь? — Должно быть, страдает! — прыснул Герди. — Ох, бедный, бедный пастор Берг! Хельге взглянул на него с упреком — и опустил глаза. — А вот и он! — Герди приложил ладонь козырьком. — Легок на помине. С обрыва, где они сидели, было отлично видно, как пастор идет вдоль моря, придерживая шляпу от ветра. Вот он остановился, запрокинул голову, всматриваясь вверх. Хельге ему помахал, и пастор свернул в сторону, выискивая тропинку между камнями. — Ну, я пойду, — с глубоким удовлетворением сказал Герди. — Я свое дело сделал. Пусть теперь твой бедный муж тебя стережет! Хельге кинул в него шишкой. И спросил уже в спину, когда Герди поднялся и отряхивал юбки от хвои: — Как твой роман? Герди замер и оглянулся, держась за березу. В его глазах будто зажглось по солнышку. — Пишется, — застенчиво признался он. — Думается, к осени я закончу. Мне хочется завершить до того, как встанет лед. Иначе я никогда в жизни не решусь его отослать, даже под чужим именем. — Нет, только под своим, — возразил Хельге. — Ты не должен стесняться того, что пишешь истории! Но скажи же мне: там, у тебя, все закончится хорошо? Ясный блеск в глазах его милого брата стал еще ярче: — Нет, я думаю, все умрут! В момент наивысшего счастья, ужасной и неожиданной смертью, потому что тяжелая поступь рока слышна уже сейчас! — Ну… ладно, — пробормотал Хельге, сраженный наповал. — Если ты думаешь, что так надо… — Надо, — серьезно кивнул Герди. — А иначе не стоило и начинать. Он послал Хельге воздушный поцелуй, бросил в рот горсть земляники и ушел. А Хельге остался сидеть и думать, что Герди напрасно считает, что вот он закончит роман и начнет безмятежно заниматься одними своими хрюшками, потому что, кажется, он вошел во вкус. Ветер разошелся, гудел в кронах сосен, гнал высокие волны, поднимая в воздух мельчайшую соленую морось. Чувствуя на губах ее вкус, Хельге прикрыл глаза, подставляя лицо солнцу. Теплый и сильный запах свежих опилок коснулся его ноздрей еще до того, как раздался треск веток. Не поворачивая головы, он уверенно сказал: — Ты сегодня снова много работал. — Да, я со стройки, — признался Эрланд, усаживаясь позади него. — Почти закончили неф. Теперь будем поднимать колокольню. — Будь осторожен там, наверху. — И кто это говорит об осторожности? — проворчал Эрланд, и Хельге обернулся, всматриваясь в его усталое лицо. Когда Петерс поджег церковь, пастор был железно уверен, что его служение на Холмоарне оборвано, и приготовил покаянное письмо епископу со смиренной просьбой решить его дальнейшую судьбу. «Что за священник, который не уберег свой храм», — многократно повторял он, и Хельге слышалось сожаление в его словах. Но спустя всего день после перезахоронения детских останков в пасторский дом постучалась делегация прихожан во главе с неугомонным бондарем Яном. «Мы тут посоветовались и, в общем, готовы ее отстраивать, — неловко сказал Ян, и родители Торвальда молча закивали у него за спиной. — Только не быстро, потому что страда в разгаре…» «Разве вы все еще хотите видеть меня своим священником?» — недоверчиво переспросил Эрланд, и крестьяне вытаращились в ответ: «А кого же еще?» Так, к изумлению Эрланда, он остался пастором церкви Святых Невинных. Она понемногу поднималась из пепла силами жителей трех деревень — и он вкалывал на реставрации от зари до зари. «Не понимаю, что тебя так удивляет, — в конце концов не выдержал Хельге. — Разве не ты показывал мне «Законы о церкви», в которых ясно написано: церковь считается действующей, даже если в ней погром, но стоят опоры, сохранены алтарный камень, перекладины, конек крыши и дверь? Ты остаешься их пастором, Эрланд, потому что это твой долг». И пастор наконец перестал ждать, что его вот-вот погонят, и целыми днями смиренно строгал, пилил и стучал молотком. Его облачение сгорело вместе с ризницей, и по вечерам Хельге шил ему новое. Им предлагали забрать то, которое хранилось в сундуках в доме пробста, но они отказались наотрез. Сейчас Эрланд выглядел приветливым и спокойным, но в его глазах, в морщинах, избороздивших лоб, в складке губ притаилась тревога. Он отложил шляпу, и ветер трепал его густые волосы. После Иванова дня в них появились первые седые нити. «А ведь ему всего двадцать шесть», — подумал Хельге, и его сердце сжалось. Откинувшись назад так, что голова легла Эрланду на плечо, Хельге пристроил его руку себе на грудь и спросил: — Что не так? Эрланд молчал почти так же долго, как Герди, а потом тяжело уронил: — Скоро август. Они не раз возвращались к этому разговору, поэтому Хельге не надо было уточнять, что тот имеет в виду. Уж явно пастора беспокоил не приближающийся сезон ловли раков. — Да, — спокойно ответил Хельге, перебирая его пальцы. Он не отрывал взгляда от вереска, покачивавшегося над обрывом, от трещины в камне, на которой грелась почти неотличимая от породы ящерица. — В первый день августа на Олесунде отмечают день жатвы. «Дети снова пойдут в лес. И я буду там». — Ты уверен?.. — Конечно. В этот раз я должен их всему научить. У меня мало времени, — мягко сказал Хельге. — В следующий раз это будет в день осеннего равноденствия, а к тому времени я уже стану тяжеловат. Эрланд втянул воздух через зубы, его ладонь сжалась в кулак. — Я не смею тебя останавливать, — медленно произнес он, тогда как его взгляд кричал об отчаянии. — Но я не могу не думать, как это опасно! — Опаснее, чем когда в меня целился сумасшедший убийца?.. — Но ты можешь хотя бы не окунаться в это чертово озеро? — Но я должен, — Хельге потерся носом о его щеку. — Эти дети, это наша с тобой паства, Эрланд. Ты учишь их днем почитать Бога, но кто научит их, что следует делать ночью, если не я?.. Эрланд едва слышно застонал. — Тогда я пойду с вами, — сказал он упрямо. Хельге вздохнул: — Я даже не знаю. Никто так не делал. Но если бы ты не пошел в прошлый раз, эти двое просто растерзали бы меня… — Я пойду и сейчас, — хмуро оборвал его муж. — Буду караулить тебя с детьми, где укажешь — на берегу, за камнями, в кустах. Чтобы никто и ничто не напало на вас с берега. — Альфы не просто так не ходят туда, мой милый. Мне кажется, это плохо влияет на вас, — пробормотал Хельге. — Пообещай мне хотя бы, что не станешь в эту ночь переплывать озеро? Я просто знаю… Я чувствую… Что это нехорошо. Так нельзя. На лицо Эрланда словно надвинулась туча. Хельге подумал, что это наверняка связано с пробстом, тело которого пастор зарыл где-то в лесу. Тело, которое сам Хельге так и не видел. «Незачем на него смотреть, — сухо сказал ему Эрланд, вернувшись наутро домой, и поставил лопату на место. — Я убил его, я его и погреб». Он заглянул в потемневшие глаза Эрланда и еле слышно спросил: — Что там тогда произошло, на той стороне озера? Что ты скрываешь? Тот замотал головой, плотно сомкнув губы: «Не скажу, не проси». — Ох, Эрланд! — вздохнул Хельге. — Ты понимаешь, что я, возможно, позабуду обо всем, когда родится ребенок, как забывают все другие омеги на Олесунде?.. Ведь это он сейчас слышит зов, а не я! — Я понимаю, — ответил Эрланд, баюкая его в объятиях. Он смотрел в сторону, так, словно лиловые цветки вереска занимали все его внимание. — Но я никогда и ничего не забуду, я в этом уверен. Поэтому я ничего не расскажу тебе, Хельге. Делай, что должен, а я буду тебя охранять. Хельге подумал, что в его словах есть резон. Лишь недавно он нашел в себе силы признать: сам он больше не слышит зов. Его слышал ребенок. Только благодаря ему все смогло получиться. Прежде Хельге не подозревал о детях, способных слышать в утробе, хотя, прямо скажем, вряд ли Пелле, его юный наставник, мог что-то в этом понимать, когда им было по семь-девять лет. Иногда его это пугало, а иногда он чувствовал невероятную гордость. Пробст был прав: этот ребенок мог стать величайшим чудом Олесунда. Но Хельге точно знал: кроме леса у его сына будет и другой путь. Он даст ему образование и профессию — а дальше пусть смотрит сам. Заметив, что Эрланд не сводит с него внимательного взгляда, он потянулся вперед: — Я думаю, что прямо сейчас ты должен меня поцеловать. Тот наклонился и невесомо коснулся его губ. Хельге часто казалось, что муж смотрит на него с каким-то сверхъестественным ужасом и восторгом, и он не знал, как это изменить. Без сомнения, на Эрланда очень повлияло то, что он видел. Ему снились кошмары. По ночам он метался по кровати и протяжно стонал. Тогда Хельге клал ему руку на грудь и дул в висок, обнимал, шептал ласковое. А сам Хельге спал без кошмаров. Его сны были наполнены солнцем, морем и летом. Он принял все так, как должно, и ужасы той ночи стекли с него, как с гуся вода. Вчера они с пастором в первый раз за долгое время занимались любовью. Пока Хельге был нездоров, ему не хотелось, а после Эрланд словно боялся к нему подступиться. Весь месяц они спали вместе, но между ними ничего не было. Вчера Хельге вошел в баню без предупреждения и увидел, что Эрланд сидит на лавке, широко разведя колени, а его большой кулак ходит вверх-вниз. При виде Хельге пастор побагровел, и вид у него сделался до того пристыженным и несчастным, что Хельге, не раздумывая, подошел к нему и поцеловал в бессильно опущенную ладонь. Через мгновение они целовались как бешеные; Хельге стащил с себя все, кроме тонкой сорочки, и Эрланд взял его в полумраке бани — сначала у стены, закинув его ноги себе на талию и поддерживая под спину, а потом на лавке. Ездя затылком туда-сюда по жесткой мокрой доске, вцепившись руками в колени, прижатые к груди, Хельге вдыхал запахи смородины, дубовых листьев и мокрого чугуна, смотрел в красное, напряженное и счастливое лицо Эрланда, на темные доски над его головой — и чувствовал себя бесконечно влюбленным. Когда с очередным толчком его член выдал струю семени, его просто выгнуло над лавкой, и спустя всего несколько ударов сердца Эрланд рухнул на него, накрыл собой, горячий, мокрый и тяжелый. Сейчас тот, кажется, тоже вспомнил об этом, потому что его запах усилился, а рука, поглаживающая спину Хельге, задержалась на пояснице, и Хельге решительно подумал, что сегодня они будут заниматься любовью дома — ему хотелось ощутить под спиной чистые выглаженные простыни, а не мох или твердость банной доски. — Я должен тебе еще кое-что сказать, — вдруг произнес Эрланд, и Хельге пошевелился, с любопытством вглядываясь в него. — Меня не оставляют мысли о том, что это я толкнул тебя навстречу опасности. Ведь ты собирался уехать, а я навязал тебе брак, не рассказав про свое преступление, не будучи до конца уверенным, что мое искупление будет снято… Если бы не я, ты бы уже жил в Гётеборге, свободной, счастливой жизнью, и не оказался бы в озере, беременный и избитый… Хельге, я так ужасно перед тобой виноват. Хельге медленно выпрямился, одернул жилет. — Да, это так, — он не собирался отрицать очевидное. — Ты не сказал мне, и я тоже кое о чем промолчал. Но я не уверен, что тогда, почти год назад, мы с тобой были готовы к такому разговору. Ты понимаешь меня? — Я понимаю, — Эрланд кивнул. — Этот год многое изменил. Хельге решительно кивнул. — Было много всего разного, и худого, и очень хорошего, но в результате мы с тобой можем посиживать здесь, смотреть на море и есть землянику, а убийца гниет в тюрьме, а кое-кто — и в лесной земле. У нас есть Лилле, сторожевой гусь Исак и не самые бесполезные слуги, а на Олесунде выстроена новая школа, в которой будут совсем по-иному учить и альф, и омег. И ни один ребенок на острове больше не умрет по злобному умыслу, и это, пожалуй, главное. А что касается свободной, счастливой жизни, то только теперь я могу по-настоящему оценить ее вкус. — Аминь, — вздохнул Эрланд. Хельге посмотрел в его задумчивое лицо — и подавил улыбку. — Но это еще не все. Я тоже должен тебе кое в чем признаться, — строго сказал он и разгладил складки юбки. — Я собираюсь вступить в партию. Лицо Эрланда мигом утратило печальную сдержанность. — Что?! — Я собираюсь вступить в обновленную Либеральную партию Швеции, — четко повторил Хельге. — Это народное движение, которое поддерживает и ассоциации по борьбе за права омег. Я тоже удивился, когда мне предложили — зачем им беременный муж сельского пастора, — но там считают, что нет омег «правильных» и «неправильных». — Боже, Хельге! — казалось, Эрланд с трудом справляется с дыханием. — Но для чего?! — Чтобы носить штаны и жевать табак, — не удержался Хельге, с удовольствием глядя в его разгоряченное лицо. — Я буду им помогать. Они агитируют омег, имеющих собственность, пользоваться своим правом на муниципальных выборах, продвигают их в комитеты, добиваются повышения зарплаты для работающих. Наши дети станут работать, Эрланд, они не будут привязаны к земле. И надо сделать мир чуть лучше — хотя бы для них. — Дети? — переспросил тот, пристально глядя на него. Хельге запрокинул голову и прищурился. Солнце запуталось в кружевных верхушках берез, из лохматого гнезда на сосне сердито таращился береговой ястреб. Из-под его серо-коричневых крыльев слышался гневный крик птенцов. — Я хочу прожить с тобой много лет. Хочу увидеть, как седина полностью выбелит эти черные волосы, и надеюсь, что это случится, лишь когда нам будет лет семьдесят. Хочу застать время, когда такие люди, как Лилле, смогут открыто заявить о себе. Хочу родить нам еще много детей и дать им свободу выбора. — Но что мы станем делать, когда они нас оставят? — Эрланд тоже следил за семьей ястребов. — Уедем в пустыню, — невозмутимо сказал Хельге. — И станем там проповедовать. Потому что в пустыне точно не будет лесных озер. Эрланд захохотал так, что на глаза навернулись слезы. А когда отсмеялся, Хельге протянул ему землянику на ладони.