Пастырь Олесунда

В сыроварне, где Хельге помогал Герди с заготовкой нежного июньского сыра, его чуть не вывернуло наизнанку от запахов молочного пара и сычужной закваски. Отвернувшись от чана, в который Герди сосредоточенно сливал сыворотку, он прикрыл рот и опрометью бросился к выходу, едва успев перегнуться через порог. Когда, утерев лицо, он выпрямился — в испарине, с колотящимся сердцем — Герди, не отрываясь от своего занятия, сказал: — Позови слугу. Мы закончим без тебя. — Я могу продолжать, — возразил Хельге, стараясь не втягивать носом пар, над которым они нагревали творожистое месиво. Да что там, он избегал даже смотреть в сторону емкостей с будущим сыром. — Давай ты будешь снимать пробы, а я разложу по формам? — У меня не так много сырья, — сухо сказал Герди. — Нечем будет заменить, если тебя вырвет в чан. И Хельге ушел. Выбравшись на воздух, он кликнул слугу, а сам привалился к плетню, бездумно рассматривая сочный клевер на принадлежавшем Торвальду лугу. Этот июнь выдался совершенно необыкновенным — Хельге не мог припомнить, чтобы в начале лета одновременно цвело все: и жасмин, и шиповник, и сирень, и полевые цветы. Яблони в этом году припозднились; думали, что после майского светопреставления яблок вообще не будет, но время шло, и все сады вдруг обметало бело-розовой пеной, такой пышной, что было страшно, сумеет ли это все вызреть. И кроме того, Олесунд утопал в розах. Их нежный и горький дух плыл над деревнями, и от него можно было спрятаться только в лесу. В полях трава вымахала в пол человеческого роста; в деревне судачили, что косьбу в этом году начнут до Иванова дня. И только там, где прошел кровавый дождь, земля до сих пор оставалась бурой, а трава — съежившейся, похожей на запекшуюся рану. Зато по краям этих полос все буйно шло в рост, как будто природа всеми силами старалась восполнить ущерб. Через некоторое время Герди вышел из сыроварни, молча встал рядом, вытирая руки о передник. — Получилось? — глядя в сторону, спросил Хельге. — Да, пусть теперь под прессом полежат. Хотел тебя звать в пятницу набивать колбасы, Торвальд зарежет кабанчика, но, видно, тоже не стоит? — Герди… — Почему ты скрывал? Я-то сказал тебе первому. — Герди, — повторил Хельге тверже. И замолчал. — Это потому, что ты боишься сделать мне больно? — Герди сунул в зубы травинку, прищурился. — Торвальд тоже излишне меня щадит. Как будто от того, что я узнаю, что кто-то ждет ребенка, случится что-то ужасное, — он упер руки в бока. — Но от тебя я не ожидал. Его голос словно бы отдалился, хотя они по-прежнему стояли рядом. Хельге прикрыл глаза, пережидая приступ, а когда все прошло, оказалось, что он сидит в траве, привалившись спиной к плетню, а Герди таращится на него с жалостью: — Боже, Хельге, тебе совсем плохо! Ты сегодня что-нибудь ел? У меня есть миндальные печенья… — Не хочу, — выдохнул Хельге, высвобождаясь из его рук. — Не хочу есть, не хочу, чтобы надо мной кудахтали… Прости, помощник сегодня из меня так себе. И увидел на лице Герди понимание. — Ты несчастлив? — тихо спросил брат. Они сидели бок о бок в клевере. Громко, наперебой жужжали толстые шмели; подошел козленок, два раза игриво боднул Хельге кудрявым выпуклым лбом и ускакал на прямых ножках. — Хельге, я такой дурак, — Герди рисовал на песке щепкой. — Дома все знают, что у тебя была течка, что ты провел ее с мужем, все ждут новостей… И я ждал… Думал, ты только мне говорить не хочешь, поэтому не показываешься… О, как стыдно! От него пахло ежевикой, тянуло уютным теплом. Хельге прислонился виском к его плечу: — Все хорошо, дорогой. — И что же, что пастор? Что он обо всем этом думает? — Он в ужасе, — честно сказал Хельге. — Но, кажется, рад. То, что путем усердия и страсти Эрланд сделал его беременным, он понял почти сразу. До этого Хельге считал рассказы о том, что можно так рано ощутить в себе новую жизнь домыслами охочих до внимания омег, но всего через неделю после течки впервые почувствовал странный озноб. Это ощущение возвращалось к нему как по часам, и день ото дня становилось все крепче, принося с собой жар и упадок сил. Он гнал от себя слабость, упорно занимаясь домашней работой, следя за вверенными ему олесундскими детьми и встречаясь с самыми разными людьми, но поселившийся в нем недуг не отступал. Где бы и с кем он ни находился: с гостями с большой земли, с прихожанами, даже с приставами, вновь и вновь возвращавшимися, чтобы распросить его о паромщике, Хельге чувствовал себя нездоровым. Впервые его вывернуло, когда он потрошил курицу. Как только он сунул в нее руку и выдернул связку незатвердевших, мягких яиц, все, что он съел за завтраком, оказалось в тазу. Он сделался крайне осмотрительным в пище, но это не помогало. Однажды его накрыло по дороге в деревню. Сложившись пополам у сосны, утирая рот платком, он пялился на желтые лепестки куриной слепоты и пытался отыскать в себе какое-то особое сердечное чувство к будущему ребенку, но ничего такого не чувствовал. Только усталость и дурноту до потемнения в глазах. В тот же день, вернувшись из лавки, он прошел в кабинет пастора, встал у стены и сказал: «Кажется, вы станете отцом». Эрланд отложил перо, очень медленно повернулся и спросил: «Но как ты можешь так скоро знать?» Хельге молчал. И тогда пастор резко встал, отодвинув кресло, и Хельге неожиданно для себя оказался вскинутым к потолку, а Эрланд, прижавшись лицом к его платью, глухо бормотал: «Спасибо тебе. Спасибо». И два дня Хельге ходил в приподнятом настроении, заразившись его неприкрытой радостью — черт побери, он для того и рассказал, чтобы хоть кто-то ждал ребенка, светил ему любовью, как маяк. И все было до удивления хорошо — ровно до того момента, когда, сыпля птицам зерно, он не упал без чувств и лежал среди сена и навоза, пока Лилле его не нашел. — Ох, Хельге! — покачал головой Герди, которому он все это рассказывал. — Ох!.. Эрланд тогда так перепугался, что притащил доктора. Тот осмотрел Хельге и не нашел у него никах болезней, кроме омежьего малокровия, и прописал парную телятину. Телятину желудок Хельге не принимал, на этом лечение и закончилось. И, честно говоря, его дурнота была меньшим из зол. Не прошло и дня после визита доктора, как они с пастором страшно, ужасно поссорились. Но о причинах ссоры Хельге не собирался говорить Герди. Нет, только не ему. — Как у тебя вообще дела? — спросил он, решив перевести разговор. — Я уже понял, что Торвальд замучил тебя заботой. А как ты сам? Как твои грядки с картошкой? Спросил вроде весело — и изумился, потому что в лице Герди что-то неуловимо изменилось, в глазах вспыхнул незнакомый яркий свет. Лицо сделалось чужим, ослепительно красивым и напряженным, губы шевельнулись, как будто готовясь сделать признание. А потом все исчезло. Герди прикрыл глаза, словно поставил печные заслонки. — Милостью Божьей ничего, — слишком быстро сказал он. — Грядки вот полем, рыхлим с утра до ночи, сейчас будем картофель окучивать. Над крестоцветными море капустниц, надо все яйца уничтожить, пока гусеницы не вывелись. У вас много бабочек? — Не очень, — медленно ответил Хельге, изумленный этой метаморфозой. — У нас в огороде медведки. И муравьи. — Вели Аббе сделать ловушки для медведок: вкопать в землю банки с горлышком, вымазанным медом. А муравьев надо выследить и полить их гнездо кипятком. «Может быть, он в кого-то влюбился? — лихорадочно думал Хельге, разглядывая лицо Герди, снова ставшее безмятежным. — Или Торвальд его обижает? Что с тобой, мальчик, что?» — Мне кажется, тебе стоит попросить о помощи пробста, — вдруг сказал Герди, глядя в сторону. — Если кто-то и сможет вылечить твое малокровие, то только он! Он же поставил тебя осенью на ноги своими травами! Хельге сжал его руку. — Я обязательно обращусь к пробсту. Как хорошо ты придумал. Они замолчали, слушая, как надрываются кузнечики в траве.

***

Домой он вернулся пешком, несмотря на желание Герди отправить его на телеге. Неспешно пересек и поле, и луг с люпинами, и из-под его ног разбегались ящерицы, а вокруг летал одуванчиковый пух. В пути он мог позволить себе думать о новых книгах, которые прислал ему Анхель Вернер, а также о том, что станет сегодня обсуждать в «кофейном кружке». После возвращения из Стокгольма Хельге решил, что хватит уже задирать нос, упиваясь своей «инаковостью», и организовал кружок постепенного и очень осторожного просвещения, который из соображений безопасности назвал «пасторским», или «кофейным». Он начал с того, что после воскресной службы пригласил на кофе двух бывших приятелей по школьной скамье и дома побеседовал с ними — о замужестве, о приходских новостях, рассказал о поездке в Стокгольм и под самый конец прочитал одну из статей Анхеля. На следующую встречу к нему пришел только один гость, и Хельге решил, что провалился как «приходской папенька». На третий раз к нему в калитку друг за другом вошли четверо омег. Теперь ходило уже семь. Хельге прочитал им «Кукольный дом» и «Историю души» и не собирался на этом останавливаться. К нему приезжали люди из образовательного комитета и инспектор Вернер с сыновьями. Гости с большой земли очень хвалили новую школу, а еще больше — смолистые леса Олесунда и цветение роз. Хельге хотел бы еще раз увидеть и Анхеля, послушать его необыкновенные речи, но тот не поехал: приближался срок родов. Что касается пастора, то он никогда не комментировал «крамольные речи», но всегда приходил послушать под окно. Когда Хельге дошел до дома, ноги почти отваливались. Уже от ворот был слышен размеренный металлический визг. Хельге толкнул калитку, оглядел солнечный двор — и тот поразил его ленивым летним покоем. На протянутых над зарослями крапивы веревках белели сохнущие юбки и рубашки. Пестрые поросята толкались рыльцами у корыта, кошка нежилась на крыльце. Медленно проворачивая точильный круг, Аббе и Свен точили серпы. Возле тележного сарая в куче железа возились Ноа, Лилле и трое чужих детей. А посреди двора на чурбачке сидел Манне Нюстрём в кружевном платье, чинно сложив на коленях белые руки, и с некоторым ужасом косился в сторону ребятни. При виде Хельге Манне порывисто встал. — Господин Берг! — Приветствую вас, господин Нюстрём, — с неохотой поздоровался Хельге; вот уж кому он совсем не был рад. Вместо того, чтобы пригласить Манне в дом, он подошел к детям, ухватил Лилле за ухо: — Что это вы тут затеяли, разбойники? Разве ленсман не запретил вам шататься за деревней? — Ну так мы не шатаемся, — Ноа умильно улыбнулся. — Мы во дворе, под присмотром. Под вашим. — И что же вы делаете под моим присмотром? — Чиним насос! И в самом деле показал жуткий старый насос, такой проржавевший, что ржавчина отваливалась от него рыжими крошками. Свен, пробуя ногтем остроту серпа, заржал из своего угла: — Да пусть их возятся, лишь бы ничего не таскали с кухни! — Да! — подал голос Аббе, вертя точильный круг. — А кто будет воровать, того заберет паромщик Петерс! Его ведь еще не поймали, может, он как раз прячется неподалеку, в кустах! — Аббе, — Хельге нахмурился. — Это не повод для шуток. — А я и не шучу, — Аббе отряхнул руки. — Пусть знают, что за их шалостями следят! Манне все это время ждал, порываясь заговорить, и когда Хельге отошел от детей, осторожно приблизился. — Здравствуй, Хельге, — заговорил он, понизив голос. — Ты, говорят, собираешь у себя омег, рассказываешь разное… А меня не зовешь и, когда я предлагал тебе ездить друг к другу в гости, не захотел. Хельге молча смотрел на него, не двигаясь с места. Манне затеребил рукава блузки. — Это все оттого, что родители не разрешили нам общаться с тобой, когда ты… когда тебя Йорген Лунд… Но мы же были совсем детьми! «Мы уже не были детьми, нам было по восемнадцать, — думал Хельге. — В восемнадцать своя голова на плечах должна быть». Манне потупился. — Прости меня. Я бы хотел иногда приходить на твои встречи… И слушать… — Простите и вы меня, господин Нюстрём, — в сердцах сказал Хельге. Это было невежливо и некрасиво, но он так ужасно устал, что с трудом понимал, что от него хочет этот дурачок. — Но, боюсь, у меня совершенно нет времени. Я дурно себя чувствую и… Манне округлил глаза, глядя ему за спину. — Что это?! Как это?.. Хельге обернулся. Один из детей, возившихся до этого у сарая, приближался к ним мелкими шажочками, заложив руки за спину. При этом его огромный живот выпирал из-под рубашонки, как барабан — здоровенный и круглый. Хельге присмотрелся и недоверчиво хмыкнул. Маленький альфа, черт его дери. — Что? — взвизгнул Манне. — Как это может быть такое? Что у тебя с животиком, дитя? — У меня в нем младенчик, — важно ответил альфа, явно подученный кем-то — от сарая слышалось сдавленное хихиканье. Даже Свен широко ухмылялся, забыв про косы и серпы. — Но как он туда попал? — Известно, как. Как все младенцы, — альфа захлопал ресницами и сделал паузу. — Я его съел. Он хлопнул себя по пузу — и вдруг оглушительно пукнул. И пошел стрелять ружейной канонадой, медленно обходя Манне, застывшего соляным столбом. Со стороны сарая доносилось уже самое настоящее подвывание. Лилле — так тот вообще катался по соломе, дрыгая ногами. Хельге схватил ком земли, швырнул в недоумков: — Ах вы, паршивцы! Я отберу у вас насос! Это глупо и опасно! — Простите, ой-ой, простите, господин Берг, — поскуливая, отозвался Ноа, прячась за колесом телеги. — Но видели бы вы свои лица, ой-ой… — Что они сделали? — прошептал Манне. — Надули его! — сердито ответил Хельге, отряхивая руки. — Пастора на них нет! Видишь, Манне, как сложно мне живется: то одно, то другое… Тот склонил голову на бок: — И ты даже не хочешь узнать, каково живется мне? Он произнес это как-то так, что Хельге, уже поставивший ногу на крыльцо, обернулся. Манне стоял на прежнем месте, теребя рукава. Кружевной манжет задрался, и Хельге вдруг показалось, что он видит синяки на запястьях. — Манне, тебя кто-то бьет? Твой муж? — Хельге, — губы Манне запрыгали. — Он ездит играть в Умео. О, я так боюсь, что он проиграется в пух и прах… Он все спустил, все, что нам подарили на свадьбу, и взялся за мои украшения… Я хотел спрятать, так он меня отколотил, как старый ковер… Хельге молчал, не сводя взгляда с его лица. Было слышно, как Аббе, к которому подкрался «надутый мальчик», пронзительно верещит: «Петерс вас всех приберет!» — Я никому еще не говорил. Папенька только рассердится, скажет: мы же хотели отдать тебя за пожилого и богатого, а ты захотел за молодого и рьяного, вот теперь и живи… Сказано в Библии: «Омега да убоится мужа»… Хельге, я все еще люблю его, но мне страшно… Боюсь, что придет течка, боюсь заводить детей… Хельге взглянул на его запястья — и протянул руку. — Я все понял, Манне, — сказал он примирительно. — Мы что-нибудь придумаем. Не стой во дворе. Проходи в дом.

***

Он смог поговорить с Эрландом только вечером, когда гости уже ушли. — Конечно, я потолкую с Карлом Нюстрёмом, — тот стаскивал башмаки, сидя на кровати. — С ума он сошел, что ли, поднимать руку на омегу. Знать бы, кто его втянул в эти игры… — Эрланд, — пробормотал Хельге, заложив руки за голову. Он лежал на спине, глядя в светлое летнее небо в квадрате окна. Он так ужасно устал, но сон не шел. — Пожалуйста, не калечь его. — Я и не собирался! — возмутился тот. — Я только узнаю, готов ли он к исповеди. И, возможно, он сразу захочет покаяться. Но мне надо, чтобы раскаяние пробрало его достаточно глубоко. — Вот я и говорю: не калечь, — невозмутимо повторил Хельге. Эрланд фыркнул, прошелся по комнате, скрылся за ширмой; было слышно, как он моет ноги в тазу. Хельге еще несколько мгновений вспоминал подвернутые рукава рубашки, открывающие до локтей красивые руки, и спущенные на талию помочи домашних брюк и прикрыл глаза. Думать об этом было все равно что о сытной еде. Он ощущал себя раненым животным, которому ничего не хочется — ни любовных утех с альфой, ни куска жирного перченого зельца из свиной головы. Он повернулся на бок, уткнулся лицом в подушку. Он будет сильным и все это переживет. Эрланд как будто все понимал: помолившись у кровати, он осторожно лег рядом, обнял, зарылся лицом в волосы, не прося о другом. Иногда Хельге злила эта его понятливость и покорность. Но Эрланд внезапно произнес ему в волосы: — Я получил ответ от епископа. И Хельге подумал, что с покорностью и понятливостью он поспешил. Он вывернулся из-под руки Эрланда, сел на кровати. — Вы все-таки написали ему, да? Тот тоже сел, положил руки поверх одеяла. — Я не мог по-другому. Меня это мучает. Хельге вздохнул. Ну что за упрямец! На Эрланда совершенно не повлияла их размолвка, из-за которой они уже две недели общались вежливо-напряженно, а в пасторском доме по вечерам было тихо, как выразился Аббе, «будто у нас на кухне лежит покойник». Всего через день после того, как доктор Фортиус подтвердил беременность, Хельге застал Эрланда за составлением письма на материк. «Я пишу епископу, что климат Олесунда неблагоприятен для моего супруга, — решительно сказал Эрланд. — Я собираюсь просить его подыскать для тебя хорошее место. Может быть, даже управляющим в его доме. Я бы хотел, чтобы ты и Лилле до самых твоих родов оставались на материке». «А ты?» — только и смог выговорить Хельге. И тогда этот невыносимый человек светло улыбнулся: «А я останусь здесь и буду ловить убийцу». Тогда между ними и случилась безобразная ссора. Хельге выхватил черновик письма, пробежал глазами, смял и бросил его мужу в лицо. «Не могу поверить, что вы придумали это сами, без чьей-то подсказки. Да с какой стати вы решили, что можете устраивать мою судьбу?» Эрланд пытался оправдываться, но Хельге не давал ему слова сказать. «Просто не верю, что вы готовы одним росчерком пера перечеркнуть все, чего я добился за эти полгода: образование, должность в новой школе, нововведения и улучшения в жизни омег… Вы что же, хотите, чтобы я все бросил и уехал, а олесундских детей пусть дальше учит Фогель, розгой по юбке?!» «Да! — с каменным лицом заявил Эрланд. — Я хочу, чтобы ты уехал, да еще и Лилле с собой увез, — потому что он меня тревожит; тревожит заинтересованность Петерса в нем. Петерса не поймали, но я не верю, что он далеко: он где-то здесь, рядом, и в канун тех самых дней он вернется за Лилле. Вот увидишь». Хельге тяжело дышал, понимая, что в словах Эрланда есть резон, но это было так обидно, так неправильно — то, что его отсылают с острова как бессловесную скотину как раз тогда, когда он нашел новое призвание, пропустил сквозь себя смерть Пелле и сжился с лесными страхами, когда он наконец все подстроил под себя, — что слезы злости сами наворачивались на глаза. И он сказал об этом — и наконец увидел, как с лица Эрланда сползает бесстрастная маска. «Да пойми ты! — заорал тот. — Тебе нельзя здесь оставаться, потому что я не понимаю, что происходит на острове! Почему кровавый дождь, почему слепота, что случилось с беременными, почему Фортиус ждет помета двухголовых телят!» Он так орал, что Хельге на какое-то время потерял дар речи, а потом, внезапно успокоившись, засмеялся. «Ах вот оно что, господин пастор! — почти ласково сказал он. — Вот, значит, о каких особенностях климата вы писали епископу. Решили спрятать меня и ребенка подальше от острова… А все остальные жители, им каково?..» Закончилось тем, что Эрланд обозвал Хельге «упрямым олесундским бараном», а Хельге обвинил пастора в трусости и лицемерии. А потом Эрланд провел по лицу, словно стирая что-то невидимое, и поднял голову. «Прости, — сказал он в глубокой тоске. — Я видно рехнулся, так на тебя орать». Но за все остальное он прощения не попросил. И вот теперь, спустя две недели, снова заговорил о письме. Хельге собирался было ввернуть какую-то колкость — а потом, вдруг ощутив навалившуюся апатию, все-таки спросил: — Что вам ответил епископ? — Он пишет, что двум его старинным друзьям, немолодым приятным людям, нужен хозяйственный и разумный омега, присматривать за их маленьким коттеджем, пока они будут на курорте. Они собираются отсутствовать до самого конца лета. Хельге, вам с Лилле там будет хорошо. — Лилле разнесет им их маленький коттедж. — Это только до конца лета. — А дальше? — А никакого дальше не будет: мы схватим Петерса, — непоколебимо ответил Эрланд. — И вы с Лилле вернетесь домой. Пока ты там, сможешь слушать те лекции, про которые вы здесь все время говорите. А когда возвратишься, откроешь школьный год. За этой непоколебимой уверенностью скрывалось так много всего невысказанного, что Хельге потер виски. — И ты так легко отпустишь меня? — Конечно, нет! — вот теперь лицо Эрланда сделалось живым и несчастным. — Да я каждый день буду чахнуть без тебя. Но, Хельге, пока вы с Лилле здесь, я ни на минуту не смогу забыть, какая вам грозит опасность. Петерс охотится на детей… Он знает секрет Лилле, и это его волнует. Хельге молчал, теребя заплетенную на ночь косу, и Эрланд наклонился, заглядывая ему в лицо: — Нам не обязательно давать ответ прямо сейчас. Но я очень хотел бы, чтобы ты увез Лилле до конца этого месяца… Потому что мы попытаемся поставить ловушку на Петерса… — Не поэтому, — Хельге поднял голову, выдержал его взгляд. «Эрланд, Эрланд, кого ты обманываешь». — Ты боишься солнцестояния, но церковь запрещает тебе признавать суеверия. — Да, — помолчав, произнес тот. — Я вижу кошмары. Хельге ковырнул подушку, из которой вылезало пестрое перо. — Мне тоже долго снились кошмары, всю прошлую осень и зиму. Эрланд, ты помнишь, как я пытался уплыть с острова вместе с Лилле, но у меня не вышло, а потом все закружилось: равноденствие, Стуре, Лунд? Помнишь, что ты мне сказал там, внизу, в кабинете, когда мы впервые как следует поговорили? — Что? — осторожно переспросил тот. — Ты попросил меня остаться хотя бы до Иванова дня, потому что один ты не сможешь ни служить здесь, ни отыскать убийцу. Только поэтому я остался. А теперь ты гонишь меня. Эрланд отвернулся и тихо застонал. — Спокойной ночи, — пожелал ему Хельге и взбил подушку. Всю ночь сквозь дрему он ждал, что Эрланд обнимет его, но тот лежал не шевелясь.

***

Кто-то спалил дом Петерса. Они узнали, когда все уже было кончено: Аббе сообщил им за завтраком, проворачивая зерна кофе в старой мельнице, которая тарахтела на весь дом. После завтрака пастор, темнее тучи, ходил взглянуть на «самосуд», постоял над остовом и рассказал по возвращении: дом, который Олаф Петерс когда-то построил для своего веселого мужа Ниссе, сгорел до головешек. По черному, воняющему керосином пожарищу бродили несколько старых омег, выбирающих гвозди из золы. Хельге представил, как ярко полыхал над бухтой белой ночью этот факел, как снизу до самого дома пробста на обрыве валил черный дым — и не пошел смотреть, хотя Аббе его звал. Он видел, что Эрланда снедает беспокойство, но все его собственные чувства в эти дни притупились, сглаженные непроходящей усталостью, ознобом и дурнотой. Часы жары, наполненные солнечным светом и жужжанием пчел на пасеках, сменялись бурными грозами. В небе теперь часто что-то ворчало, и невозможно было предсказать, когда хлынет. Аббе ужасно боялся молний и наглухо запирал окна и двери, а Хельге, наоборот, широко распахивал у себя наверху окно, не в силах выносить темноту и духоту. Снаружи лило и грохотало; из спальни было отлично видно, как ливень фонтанами отскакивает от крыши сарая, как водяные потоки с журчанием мчатся по желобам и жадно срываются в водосток, как на дворе в огромных пузырящихся лужах закручивается солома. Только в грозу, глядя, как молнии вспарывают черное небо над лесом, Хельге дышал полной грудью, но стоило просветлеть, и опять возвращалась паркая жара. Спать было тяжело, простыни липли к телу; Хельге разметывался на постели и подолгу не мог забыться, всерьез подумывая, не обстричь ли тяжелые и влажные волосы. В один из таких влажных грозовых вечеров Лилле не пришел к ужину. Эрланд прочел молитву, Аббе разложил еду по тарелкам. Тянулось время, тарелочка Лилле покрывалась жирной пленкой. «Я не буду ему подавать, когда его высочество соизволит явиться, — предупредил Аббе. — Тоже мне, королевич цыганский». Хельге, помедлив, кивнул: за стол все садились в одно время, и Лилле никогда не пропускал ужин. Где бы они с Ноа ни играли — в тележном сарае или на гумне, в зарослях белой крапивы или на выгоне — Лилле всегда безошибочно чувствовал, когда подходило время еды. Он не пришел и когда наступило время ложиться спать. Хельге слышал, как раздраженно Аббе выкликает его по имени, видел в окно, как тот шурует палкой в лопухах. Свен курил во дворе, а потом, надвинув поглубже картуз, свистнул гуся и пошел вдоль плетня. — Куда он? — спросил Хельге, выйдя на лестницу. — Да искать, — неохотно ответил Аббе, вытирая у входа ноги от жирной, мокрой земли. И заторопился: — Да вы не волнуйтесь, хозяин, наверное, заигрался, а может, чего натворил и отсиживается… Розга по этому чертенку плачет! — Знаете, сколько раз я слышал это «наверное, заигрался», — хмуро сказал Хельге, разглядывая старые половицы. Его апатия отступала, он словно пробуждался ото сна. — Про тех детей, которых похитил Петерс, тоже так говорили… Пастор, читавший в кресле, торопливо сложил газету. — Прошу тебя, не говори так! Я сам его поищу, — он поднялся, тревожно переглянулся с Аббе. — Обязательно схожу к Линдхольмам и к той иве, где был их шалаш, и к твоей заветной сосне… — Я тоже пойду. — Тебе нездоровится… Хельге швырнул в него туфлей. — Перестань! Эрланд, я беременный, но не безногий! Воцарилась тяжелая тишина. — Вот, — с придыханием проворчал Аббе, упирая руки в бока. — Почему я и говорю, что все зло от детей, бродячих проповедников и бешеных собак! В ту ночь Хельге все же остался дома. Снаружи лило, ветер рвал во дворе неснятые веревки, раскачивал мокрую крапиву и швырял в окна брызги; мутные потоки все текли и текли по стеклам. Целый рой крошечных бабочек вился вокруг керосиновой лампы. Когда под утро вернулся насквозь вымокший Эрланд, он еще не ложился — сидел в гостиной за вышиванием, к которому уже долгое время не обращался, и покрывал ткань черными ягодами. Эрланд выглядел бледным и усталым. От него не удалось добиться никаких внятных слов, он сразу прошел в спальню и рухнул на кровать, и только на следующий день Свен возбужденно пересказал новости — пропали не только Лилле и Ноа, но и трое их приятелей. Ночью на западном берегу были слышны выстрелы, хотя дураку ясно, что никто не будет охотиться в грозу, а утром одного старого рыбака нашли застреленным на пороге его дома. — Это был Петерс! — таращил глаза Свен, а гусь Исак Блюм тянул кверху шею и, волнуясь, топорщил перья. — Он где-то разжился ружьишком! Все, беда, теперь пойдет мстить всем, кто замышлял его изловить. Надо бы нам завести во дворе побольше гусей! Мимо этой умной птицы никто не проскользнет тихой сапой! «Если с детьми что-то случится, я себе не прощу», — думал Хельге, вертя в руках деревянную лошадку, которую вырезал Лилле. Остаток дня он провел, обходя все известные ему тайные места олесундских мальчишек. Все эти сухие песчаные логова под корнями сосен, глубокие дупла, каменные плиты и старые лодки. Он шел не один, потому что одного его Эрланд после ночного несчастья не хотел отпускать; когда тот уходил отпевать рыбака, Хельге солгал ему, что собирается в гости, и теперь Манне Нюстрём, его «прикрытие», терпеливо тащился в двух шагах позади. Люпины уже отцветали, луговины захватывал вездесущий кипрей. Хельге шагал сквозь высокие, в рост человека, темно-розовые заросли, высматривая, не мелькнет ли где на поляне синий клетчатый фартук, а Манне, ойкая и вздыхая, брел позади, высоко подобрав юбки. — Ой, Хельге, а если Петерс выскочит из кустов и наставит на нас ружье?.. — Тогда ты до смерти пропилишь ему голову своим визгом. — Нет, правда, я в самом деле побаиваюсь… Почему надо искать самим, почему не попросить альф? — Потому что они ловят Петерса, а нам надо искать детей. — Но у нас же нет никакого оружия! Мало ли что случится. Хельге вздохнул и, наклонившись, вытащил из-за чулка припрятанный нож. — На вот. Теперь ты уже не чувствуешь себя таким беззащитным? Глаза Манне загорелись. Он завладел ножом и несколько раз взмахнул им на пробу. Перерубил толстый стебель кипрея и тронул ногтем лезвие, напомнив вдруг Хельге того веселого мальчика, с которым он ходил в школу — еще до того, как тот стал жеманничать, складывать губки бантиком и закатывать глаза. — О, ну так-то, пожалуй, лучше… С ножом на меня никто не посмеет руку поднять… Он так воодушевился, что Хельге вдруг заволновался. — Манне, — сказал он, положив ему руки на плечи. — Послушай, ты должен кое-что уяснить. Суд никогда не оправдает омегу, который убил своего мужа, даже во время защиты. Лучше уйти от него до того, как случится ужасное… Ты не останешься без средств, если будешь работать. А у тебя будет работа, я обещаю. Тот грустно улыбнулся: — Я не знаю… Я не готов пока уйти от Карла — боязно, да и работать на чужих стыдно… Да и не так, скажем прямо, я хотел прожить свою жизнь. Вот что я точно хочу попросить у тебя, так этот сбор, ну, который… ты знаешь. Слуги болтали, что у тебя наверняка есть. Хельге покачал головой. У Манне задрожала нижняя губа. — Можно спросить у моего слуги, — торопливо сказал Хельге. — Но, Манне, Карл тебе голову оторвет, если узнает. — А он не узнает, — глаза Манне хитренько заблестели, он снова воинственно махнул ножом. — Я уже все продумал, даже как с помощью льняного и розового масла изобразить течку… Я с этим справлюсь. Хельге приоткрыл рот. Зря он недооценивал Манне. Этот омега вполне мог о себе позаботиться! — Но как же… С противоположного края кипрейных зарослей с шумом взлетели птицы. Манне замер испуганным кроликом. «Может, дети, а может, лиса, — напряженно подумал Хельге, вглядываясь в неподвижные розовые верхушки. — А может, Петерс, и сейчас он идет прямо к нам». Манне решил для себя этот вопрос проще. Ухватив Хельге за руку, он с неожиданной силой поволок его за собой. Он несся прямо через кусты, как переевший забродивших яблок лось; Хельге только и успевал прикрывать лицо от веток. Они бежали сквозь луговину и рощу, пока впереди не показался чужой хутор. Манне протащил Хельге за плетень и остановился, только когда перед ними вырос хозяйский дом. Они упали на солому, вспотевшие и тяжело дышащие. Трое немолодых омег, кипятивших в красильных чанах холсты, уставились на них в изумлении. — Это же пасторский муж, — пробормотал один, перекидывая дымящийся холст на сушило. — Эй, господин Берг, что с вами случилось? Вас будто черти за пятки хватали! — Там Петерс, — проскулил Манне. Он все еще сжимал в кулаке нож. — За нами гнался убийца! — Этот вот разве что, — омега показал ему за плечо. Хельге обернулся. Там, откуда они пришли, не было людей — к хутору неровными прыжками приближался крупный белолобый теленок. Навстречу ему с лаем выскочил пес, и теленок погнался за ним, грозно наклонив голову. — Нет-нет, — произнес Манне, с трудом переводя дух. — Только сбор. Пока никаких детей.

***

Дети нашлись, когда вернулся паром. Новый паромщик, пришедший на смену Петерсу, совсем молодой лопоухий парень с усыпанным веснушками лицом, по-видимому, ужасно боялся, что его обвинят в пристрастиях предшественника — и многословно оправдывался, снимая детей с борта и передавая в руки родителей. — Пробрались, слышь-ка, без спроса, под навесом. Хотели плыть на Хольмён, но промахнулись и уплыли в Норрфьорден. А я, конечно, не стал вечером отправляться — в заливе был шторм. Пришлось им немного задержаться на том берегу. Ух, и реву же было! Рев стоял на паромной пристани и теперь — родители, обезумевшие от тревоги, щедро раздавали усталым отпрыскам подзатыльники. Громче всех голосил Ноа — зачинщик. Старик Линдхольм при всех отходил его свернутым ремнем. Зеваки поддерживали его одобрительным гулом и, в общем, заметно радовались, что дети нашлись. Последний, кого сняли с борта, был Лилле. Он скалил зубы, как волчонок, и смотрел исподлобья. Пастор железной рукой ухватил его за плечо: — Не думай, что убежишь. Ты очень нас напугал и тоже будешь наказан. — Да! — влез в разговор Аббе. Он тоже примчался на пристань со всех ног и постоянно теребил Лилле, дергал за вихры, как будто не верил, что тот нашелся. — Мы тут все горло сорвали, глаза проглядели, высматривая его! Может, тебя запереть на весь день на чердаке? Выдрать крапивой? Оставить без ужина? — Нечего злорадствовать, — отрезал пастор. — Идемте домой. Пусть Хельге решает, что с ним делать. Хельге молчал, исподлобья разглядывая людей на берегу: причитающих родителей, ревущих детей, Эрланда, пожимающего руку новому паромщику. Ему казалось, что он один здесь не чувствует облегчения — может быть, потому что приближался ежевечерний озноб, а может быть, потому что внутри все ширилась и ширилась какая-то недобрая темнота. — Да, пусть молодой господин решает, что с тобой делать, — поддакнул Аббе, подталкивая к нему Лилле. — Глаза-то свои бесстыжие на него подними! — Оставьте его, — не выдержал Хельге. — Он цыган — захотел и ушел. Что вы хотите, сделать из него отличника воскресной школы? — Хельге! — воскликнул пастор, когда он развернулся и быстро пошел прочь. Было слышно, как удивленно бормочет Аббе. Хельге шел вдоль воды, по круглым прибрежным камням, подсвеченным красно-золотым солнцем, и не хотел никого видеть. Сперва до него долетел глухой вой. Лилле врезался в него сзади, как пушечное ядро, обхватил за талию. Хельге разъединил его руки. Тогда тот обежал его спереди, согнулся и сунул голову ему между колен. Так согнутый и замер, будто говоря: вот, я здесь, накажи меня. Его пальцы так вцепились в складки юбки, что их невозможно было разжать. — Я же тебе говорил, — устало сказал Хельге. — Я не смогу защитить тебя, если ты не будешь меня слушаться. Лилле басовито всхлипнул ему в юбку. И вдруг что-то сказал. Точно, произнес какое-то слово! — Что? — жадно переспросил Хельге. — Что ты сказал? Пожалуйста, повтори! Я так хочу услышать твой голос! Лилле поднял на него мокрые глаза с виноватой надеждой — и помотал головой. Тогда Хельге, рассвирепев, повел его за шиворот вдоль побережья, приговаривая: — Я знаю, почему Бог создал для Адама покорного его воле омегу Эвальда; потому что Лилит была неуступчивой, упрямой ослицей!

***

— Тебе совсем плохо, если ты ищешь утешения в церкви. — Я ищу прохлады, — признался Хельге. — И ответа на свои вопросы. Он сидел на общей скамье, пристроив затылок на твердую спинку, а коленями упирался в другую скамью. В этот час в церкви Святых Невинных уже никого не было — даже свечи не горели, Хельге сам потушил их колпачком. Алтарь тонул в мягком сумраке, а за распахнутой дверью кипело лето — снаружи все было золотым и зеленым, и из этой зелени слабо долетали звуки деревни. До этого Хельге несколько раз пережидал послеобеденную жару у реки. С началом лета берега заросли длинной травой, свисающей до самой воды, из которой навстречу траве поднимались тростник и рогоз. Пройдя по старым мосткам, можно было найти спущенную на воду деревенскую лодку. Хельге не знал, чья она, да его это и не волновало. Он просто бросал в нее шаль и ложился на дно. Тростник покачивался от ветра, среди него мелькали зеленые стрекозы, а в воде сновали уклейки. Иногда из-под мостков выплывала дикая утка с выводком, лихо разрезающим воду; солнце мелькало в траве. После того как нашелся Лилле, Хельге украдкой приходил на это место и подолгу лежал в лодке, делая пометки в книгах по педагогике. Река пахла медом, длинные стебли кувшинок и лилий стелились по воде; лодка едва заметно покачивалась, вызывая приятную сонливость, и Хельге было хорошо — тепло и спокойно, как в детстве. Однако два дня назад начался сенокос. Когда Хельге после обеда явился к лодке, его укрытие оказалось оголено; густые сочные травы лежали срезанными, и омеги, идущие за косцами, собирали их граблями. Поэтому он направился в церковь и уже час здесь сидел, прежде чем его отыскал Эрланд. Тот осторожно сел рядом и обнял его за плечи. Он был гладко выбрит, в сюртуке «на каждый день»; лицо сильно загорело, потому что он помогал Свену в поле, и серые глаза стали казаться еще светлее. От него вкусно пахло струганным лесом. Прижавшись на мгновение к его плечу, Хельге со вздохом выпрямился: — Так неудобно, голова кружится. Эрланд сжал губы, а потом — Хельге не понял, как это ему удалось — очень легко развернул его на скамье, надавил на плечи и уложил затылком себе на колени. — Так лучше? — Серьезно?.. — спросил Хельге, глядя ему в лицо. — А если кто-нибудь зайдет? — Увидит только бедного пастора и усталого путника, нашедшего отдохновение в церкви. Хельге хмыкнул. Но так в самом деле было лучше; он с облегчением вытянул ноги. Эрланд молчал, запустив ему пальцы в волосы, бережно массируя кожу — до приятных мурашек; Хельге прикрыл глаза, наслаждаясь этими ощущениями. Эрланд нарушил тишину первым: — Что с тобой происходит? — Я не знаю, — честно сказал Хельге. — Не знаю, как сказать. Я не целый. Из меня будто выпал кусок, как линза из подзорной трубы, и ничего в такую трубу не разглядеть. Нет прежней ясности; я не уверен в своих поступках. — Из-за ребенка? — Из-за всего. Эрланд, я испугался, когда пропал Лилле. И понял, что не смогу без последствий носить в себе этот страх. Поэтому я прошу: напиши епископу. Эрланд стиснул его руку. — Мне нет нужды снова ему писать. Он будет рад видеть тебя в любой день, когда вы с Лилле соберетесь к нему приехать. К тому же ты можешь позвать с собой любого, кого захочешь — слугу, брата… — Герди со мной не поедет — у него большое хозяйство. Аббе я брать не хочу — будет стыдно, если его поймают в чужом доме за не очень честную руку. Поэтому мы с Лилле уедем только вдвоем. — Когда ты отправишься? — Перед солнцестоянием. — Хорошо, — Эрланд сжал его руку. — Я не хочу, чтобы вы с Лилле были здесь, когда все случится. — Случится что? Эрланд наклонился к его лицу и сказал шепотом: — Мы собираемся ловить Петерса на живца. Устроим засаду на озере… Один мелкий парень из балагана в Умео будет изображать омегу. — Вы собираетесь ждать на том озере? Ты проведешь туда других альф? — Да, Хельге. И Петерс придет туда. И мы это сделаем. — Мой ты Бог, — пробормотал Хельге. — Мои глаза не должны этого видеть; пожалуй, нам правда лучше уплыть. Но ты должен мне кое-что пообещать. — Что, дорогой мой? — Вам надо будет убраться оттуда, как только вы схватите Петерса. — Нет, этого я обещать не стану, — резко сказал Эрланд. — Я приложу все силы, чтобы никто из детей Олесунда не выходил из дома в эту чертову ночь. — Тогда случится беда, — не открывая глаз, сказал Хельге. — Как в Вальпургиеву ночь. — Вздор, суеверия! — Нет, Эрланд, — он покачал головой. — Ты знаешь, что не вздор. Ты должен позаботиться, чтобы омеге, который придет на озеро в ночь солнцестояния, никто не мешал. Иначе, боюсь, твое сердце просто не выдержит, если все повторится. Они очень долго молчали. Хельге гладил ладони Эрланда, но тот сидел неподвижно. Внезапно пастор положил руку ему на живот: — Ты его как-то чувствуешь? — Нет, — Хельге коротко улыбнулся. — Слишком мало времени прошло. Пока что я чувствую только малокровие. От него мне хочется есть известку, но я себя пересиливаю. — А шоколад? — Шоколад? — Да, — Эрланд снова наклонился к нему, и Хельге увидел, что тот улыбается, а от серых глаз разбежались смешливые морщинки. — Такой, как в Стокгольме: горячий, со жгучим перцем. Хельге, пойдем домой. У нас с Лилле для тебя подарок. Он показал мне это в лавке Якоба, а я не смог пройти мимо. — Да вы с ума сошли оба, — сказал Хельге, резво спуская ноги со скамьи. — Покупать мне шоколад, будто я малое дитя, еще и летом — не в Рождество даже… А много там шоколада? — Много, мой дорогой. — Так идем же, идем немедленно.

***

Герди пришел, когда Хельге собирал вещи, и предложил свою помощь. — Знаешь, сколько раз за год я планировал этот отъезд, — невесело улыбнулся Хельге, доставая платья из сундука и бросая их на кровать. — Сейчас я могу проделать все это с закрытыми глазами. — Это не то, — возразил Герди, аккуратно складывая вещь за вещью в саквояж. — Прежде ты планировал побег, а в побег не возьмешь слишком много. А сейчас вам с Лилле надо обустроить удобную жизнь до конца лета, чтобы ты не чувствовал себя приживалкой в чужом доме. И… Ой, что это тут у тебя? Он вдруг запнулся, а когда продолжил, в его голосе звучало мягкое удивление: — О, Хельге, какая прелесть… Ты приготовил для маленького? Хельге обернулся резко, словно его ужалили, и чертыхнулся про себя: Герди рассматривал кружевной крестильный набор, расшитый золотыми и белыми лентами: пеленку, распашонку и чепец. И как он мог забыть убрать его с глаз! — Нет, это… — он настроился извиняться и тут же мысленно отвесил себе крепкого пинка: дурак, дурак, зачем оправдываешься, надо было промолчать! Герди, внимательно глядевший ему в лицо, разумеется, все понял. Провел руками по кружевам и сказал: — А, я знаю. Он был для меня. Хельге пристыженно молчал. Герди еще раз погладил блестящие ленты и отложил в сторону. — Зря ты его прячешь, это самый красивый крестильный набор, какой я видел. Надеюсь, мне доверят держать над купелью твоего сына, и в этих лентах он будет самым красивым мальчиком в мире. — Ох, Герди! Тот зажал ладони между колен. Посмотрел на дверь — было слышно, как внизу Аббе чихвостит Свена и Лилле, с которых «грязи больше, чем с гуся: у того хоть и маленькая головка, но он никогда не наложит на половицы; не то что вы — не натопчете, так натрясете!» — Мне иногда бывает грустно, — негромко сказал Герди. — Но это такая спокойная грусть; я все равно каждый день вспоминаю о том ребенке, когда молюсь вечером, — и мне с каждым днем легче. Такое, ты знаешь, чувство, как когда уходит зима. Когда появляется солнце и начинают сходить сугробы, и появляются первые черные лунки, и в небе синева, и я как будто все время лежал, придавленный этим сугробом, — и вот наконец начинаю оттаивать. — Господи! — изумился Хельге. — Раньше бы ты так не сказал! Герди почесал в затылке. — Да, — согласился он. — Именно это меня и беспокоит. — Что? — насторожился Хельге. — У тебя что-то болит? — Нет, я… — Герди махнул рукой. У него опять сделалось такое странное выражение лица, которое Хельге и до этого замечал — румянец на щеках и яркий блеск глаз, как будто он влюбился. Наконец он решился и сделал знак, чтобы Хельге закрыл дверь. — Хельге, я тут немного с ума сошел. Я вроде как пишу. — Ты… что пишешь?.. — Не знаю. Роман, наверное. Муслиновая блузка чуть не выскользнула из пальцев Хельге, но он перехватил ее. А Герди заторопился, глядя ему в лицо: — Сам понимаю: глупость ужасная. Кто я такой, чтобы ни с того ни с сего бумагу марать. Но я не мог, ничего не мог с этим поделать. Она меня мучает. — Кто? — страшным шепотом спросил Хельге. — История, — Герди потупился. — Я в мае совсем плохой был: злился, не разговаривал ни с кем, слезы лились каждый день… Даже сказал Торвальду, что нам надо провести следующую течку порознь. Что, мол, никто не сеет пшеницу на одном поле два раза подряд, если она не взошла, надо, чтобы поле постояло порожним или под клевером… Он вроде бы согласился со мной, а потом смотрю — он взял топор и покрошил плетень к чертям. В мелкие-мелкие щепы. Хельге смотрел на него, глупо приоткрыв рот, пытаясь все это уложить в голове — плетень, «пшеницу» и загадочную «историю». — Торвальд со слугами мне ничего не давали по дому делать, я изнемогал… И стал ходить пешком в Мариутт, и в дороге так хорошо было — иду, а мысли в голове перекатываются, как орехи в корзинке. И вот один орех словно пророс. Я стал про это думать все время, даже когда отошел от болезни: очесываю ягнят — думаю, пряду, вяжу — думаю, ковыряюсь в земле — руки заняты, а в голове все мысли, мысли… — Да про что?! — Ты только не смейся, — тихо сказал Герди. — Про одного омегу, который вышел за альфу, не зная, что у его будущей семьи договор с нечистой силой. И эта сила им все обеспечила: положение, почет, богатство… А взамен каждый год кто-то из членов семьи умирает ужасной смертью. На самом же деле сама семья должна выбрать, за кем в полночь явится черт… — Герди! — ахнул Хельге. Но не от негодования, а от того, как ярко блестели глаза брата. — Да, я понимаю, даже думать про такое грешно. Твой пастор взгрел бы меня за такие истории, но я никак не могу выкинуть из головы это проклятое семейство! Они там как пауки в банке. Трое старших господ, их мужья и любовники, незаконные дети, и несчастная молодежь, и старики, которые там всем заправляют… Ведь они для чего берут в семью того юношу, хоть он не богатый и не знатный? — Для чего? — осторожно спросил Хельге. — Чтобы скармливать черту его младенцев. И он ничего не знает, бедняга, и муж его тоже не знает. Хельге молчал, ошеломленный. — Ну и вот, — Герди неловко улыбнулся. — Мне самому интересно, до чего у них там все дойдет. Поэтому каждую ночь, когда Торвальд уснет, я крадусь босиком к столу — и пишу. Хорошо хоть, не надо жечь керосин, ночи сейчас светлые… Но стыдно ужасно. Мне кажется, Торвальд что-то замечает. Смотрит с тоской, а я не могу ему рассказать… — Но почему?! — А вдруг он во мне разочаруется? Он думал, что я такой же простой работящий парень, как он, а я… Чернила перевожу по ночам, бумагу трачу. — Герди! — захохотал Хельге. — Да чего же ты, дурачок! Покажи Торвальду свои листы! Он наверняка думает, что ты хочешь его оставить! — Да? — недоверчиво спросил Герди. — Ну, не знаю… — И мне покажи! — потребовал Хельге. — Хочу быть твоим первым читателем! А можно еще и Анхелю Вернеру показать, он очень болеет за творчество омег; мне интересно, что скажет о твоей истории настоящий редактор… — Ах, нет! — не на шутку перепугался Герди. — Не надо меня позорить перед господином Вернером! Не вздумай никому отсылать, Хельге, или я за себя не ручаюсь! Он начал было вставать с кровати, взволнованный донельзя — и тогда Хельге толкнул его обратно, прижал к постели и принялся щекотать. Герди заверещал, подтянув колени к животу, и принялся извиваться на покрывале, пытаясь выкрутиться. — Роман он пишет! — ворчал Хельге. — И не рассказывает никому! А Торвальд по ночам ловит рыбу, не спит, всех ершей уже переловил, таскает моего пастора на реку, как одержимый… Ну-ка скажи-ка, зачем ты все это делаешь, если не хочешь показывать?! — Я это делаю для себя, — перестав хохотать, серьезно ответил Герди. — Мне это нужно. Больше чем уверен — когда я закончу, для меня настанет «весна». Я снова смогу с легким сердцем разводить моих свинок и получать удовольствие от работы. «Ну-ну», — недоверчиво подумал Хельге, а вслух сказал: — Ну, а насчет Торвальда… Ты в самом деле собираешься провести течку в одиночестве? Это больно, дружок! Герди застенчиво улыбнулся: — Не собираюсь я ничего. Но до нее еще целый месяц. Пусть Торвальд как следует поработает над тем, чтобы заставить меня передумать!

***

До дня отъезда Хельге Эрланд дотянул, как баржа на буксире. Спасала работа — в приходе и по хозяйству, иначе он бы свихнулся, пожалуй, наблюдая за тем, как муж с каждым днем становится все более погруженным в свои мысли. Тот скрупулезно просчитывал бюджет и закидывал Эрланда вопросами. Он послушно отвечал, хотя внутри все хрустело и ломалось, но он держался, боясь, что если даст слабину, Хельге передумает — хотя с каждым днем все больше сомневался в этом. Накануне они гуляли вдоль моря — Хельге в летнем платье, Эрланд в пасторском сюртуке; они теперь вот так ходили каждый вечер, и это были часы тягучего теплого молчания, когда слова не были нужны. За ними тащились Лилле и его деревенские приятели — их никто не гнал, иначе те просто-напросто ушли бы, куда глаза глядят. Они с Хельге дошли до края мыса и встали близко-близко друг к другу. Платье развевалось, хлопая Эрланда по коленям; Хельге повернулся к морю, придерживая волосы — и Эрланду хотелось стоять так целую вечность, а еще лучше — стиснуть его в объятиях. Внезапно тот глянул ему через плечо и захохотал. Дети затеяли игру. На берегу потрясали палками трое альф. Один из них стукнул посохом по камням и простер над водой руки — и Эрланд понял, что тот изображает Моисея, уговаривающего море расступиться. Моисея и его людей преследовал фараон. Он стоял, выпрямив спину, в садовой тачке, которую толкал вперед Ноа, и держал в поднятой руке тростниковое копье. Волосы, которые Хельге заплел ему дома в коротенькую косицу, расплелись, сарафан раздувался, а глаза были густо подведены черной сажей — как у настоящих египтян. Вот он победоносно поставил ногу на край тачки, чуть не вывалившись из нее, и Ноа, отчаянно сопя, прибавил ходу. Это весьма встревожило трех «евреев», один из которых крикнул: — Ну все, твое войско уже утонуло, начинай горевать! Какое там! Лилле лишь поудобнее перехватил копье. «Моисей» бросил посох и побежал от него, а «Аарон» заорал: — Да все, уже все! Отвали! Твои люди уже утонули! Тебе надо раскаяться! Иначе выходит не по Библии! В ответ Лилле только сверкнул глазами, а Ноа перешел на бег. Он втянул голову в плечи, толкая вперед раскачивающуюся и скрипящую «колесницу» — и племя израилево было вынуждено отступить. Мальчишки бежали по воде, бранясь и возмущаясь, а Лилле бестрепетно шлепал их тростниковой палкой по задам. Ноа перебирал ногами так быстро, что только пятки сверкали, и, кажется, был очень счастлив. — Пастор! — донесся до Эрланда громкий рев. — Пастор Берг, Лилле не уважает Библию!.. — Да она ее и не читала, — негромко сказал Хельге, уперев острый подбородок в плечо Эрланду, и тот вздрогнул, заслышав непривычное выражение, которого они с Хельге старались избегать. — Лилле знает из Библии только то, что я ей пересказал. Она не помнит, что фараон проиграл, и поэтому так свободна. О, Эрланд, я не позволю Петерсу ничего сделать с этим ребенком, потому что она должна жить — свободная и счастливая. Тут на воде случилась уже настоящая драка, и они были вынуждены разнимать драчунов. Но вот уже прошел целый день, а Эрланд до сих пор видел перед собой сияющие глаза Хельге. Тот еще не уехал, а он уже неистово по нему тосковал. Ночью ему приснилось, что он идет сквозь туман, с трудом переставляя ноги, увязнув по колено в черной ледяной жиже, к растущей прямо из воды дикой яблоне. Она гнулась под тяжестью плодов — зеленых, с тугими матовыми боками и кислых даже на вид, которых было так много, что они оттягивали ветви. Он потянулся сорвать одно, но под руками шевельнулось живое и гибкое, и между зеленых яблочных боков он увидел толстую черную змею, медленно стекающую с ветки на ветку. Он отшатнулся — и понял, что летит в темноту, с тяжелым чавканьем принявшую его в себя. Проснувшись утром, он первым делом подумал: «Сегодня». Хельге уже одевался: на нем была сорочка, он затягивал корсет. Понаблюдав за ним несколько мгновений, Эрланд не выдержал. Он приподнялся на локте и хрипло взмолился: «Иди ко мне». Хельге метнулся к нему на кровать, как будто только и ждал этого. И дальше все происходило сумбурно и неуклюже — Эрланд прижал его к постели и яростно зацеловал, а потом, дыша в горячий и жадный рот, обхватил ладонью сразу оба их члена и выдоил до капли. Когда Хельге выдохнул ему в губы: «Почему именно так?», он не признался, что побоялся навредить узлом, только безмолвно поглаживал его между лопаток. Хельге положил ему голову на грудь и ничего больше не сказал. Это было жарким солнечным утром, за которым пришел долгий день, и в сердце Эрланда невидимые часы отсчитывали каждую минуту. Он виделся с ленсманом и бригадой добровольцев, напомнил всем, что Петерс, вероятно, носит охотничье ружье, и до хрипоты спорил, когда старожилы стали безмятежно доказывать ему, что в северо-западной стороне острова нет никакого озера, а если и есть, то совсем не то, о котором он говорит. С Хельге они договорились встретиться уже на пристани: Эрланду надо было обойти еще несколько дворов, а Хельге сочинял последние наставления ленивым слугам — что следует заготавливать в июне и августе и как не загубить урожай. Торвальд и Герди обещали его проводить, и тот заранее радовался, а Эрланд совсем не был уверен, что сможет сдержать слезы, когда паром скроется вдали.

***

Он как раз вышел из церкви и разговаривал с хористами, когда до его слуха долетело: –… и если собрать семь разных цветов и положить под подушку, то увидишь во сне… Он обернулся и в упор глянул на молодых омег, прислонившихся к церковной ограде. Те захихикали под его взглядом и присели в вежливых книксенах. Эти омеги были на год-два моложе Хельге — уже не тот возраст, который привлекал Петерса, но Эрланд все равно не мог понять: он же только что настоятельно требовал с кафедры, чтобы в эту ночь молодые люди, не прошедшие конфирмацию, оставались в своих домах, чтобы никто не собирал цветы и не плел венки у праздничного шеста. «Этот приход неисправим», — подумал он. Не в первый раз его посетило искушение уехать с острова вместе с Хельге. Да, он не сможет больше служить, у него отнимут сан. Но много же и других дел, которые ему по силам. Можно валить лес в Норботтене… Строить железную дорогу вдоль побережья… Но Хельге-то собирался вернуться на остров, вот в чем дело. Здесь его школа, здесь дети, которые тянутся к нему. И где-то здесь ходит жестокий убийца. Эрланд тряхнул головой, простился с собеседниками, кинул еще один грозный взгляд на хихикающих омег и двинулся через деревню, намереваясь обойти еще несколько «неблагополучных» семей, дети которых вечно болтались по острову, как пух одуванчика, и думал, что с удовольствием бы запер их в домах вместе с родителями. Все было рассчитано и понятно — ровно до той минуты, когда, дошагав до перекрестка с лесной тропинкой, он не увидел за зонтиками дудки седую голову дедули Йонарссона, то появляющуюся, то скрывающуюся в кустах. Сказать, что Эрланд споткнулся на ровном месте, значило ничего не сказать. Замерев посреди дороги, он наблюдал, как немощный дед его мужа потерянно топчется в перелеске. На старике была одна лишь нижняя рубаха в желтых пятнах, длинные белые лохмы без чепца рассыпались по плечам. Откуда бы он ни шел, он, очевидно, застрял — с одной стороны его зажимали кусты, с другой — сучковатая коряга, а путь преграждала канава. И он был один, совершенно один. — Папашенька! — рявкнул Эрланд, перебираясь к нему через заросли дудки. — Как вы здесь оказались?! Старик закрутил головой, его рот задрожал: — Кто здесь?! Это ты, окаянный бес? Черный как уголь и жуткий как смерть? — Это я, пастор Берг, альфа вашего внука, — мрачно сказал Эрланд, отцепляя сорочку, зацепившуюся за сук. — А вы, господин мой, опять убежали из дома? Дед Сванте запальчиво вскинул руку: — Это не мой дом, это логово наглого Никласа! Ох, как он мне надоел, этот стокгольмский мальчишка, нахал, вертихвост! Совсем окрутил моего бедного глупого Густава! Уйду от него к своему жениху! У меня будет свой дом, свой! Эрланд поскреб в затылке. Дел было невпроворот, но он никому не мог доверить этот июньский цветочек — старик уже еле держался на ногах. На то, чтобы мучительно медленно перевести его через канаву и усадить на пенек, ушло много времени. По счастью, им встретились торпари, ехавшие из Бьёркебю. Эрланд умолил их завезти его в Мариутт, и те с шутками и прибаутками погрузили Сванте на телегу, и потом продолжали шутить, поглядывая на беспутного омегу. В усадьбе помещика, разумеется, поиски были в самом разгаре, и появление Эрланда с дедом вызвало переполох. Никлас картинно упал в гамак на веранде: — Нет, я так не могу! Густав, ты должен уже на что-то решиться, твой папенька выпил из меня последние соки! — Я ничего не буду делать — папаша доживет свои последние дни здесь! — проорал помещик из окна второго этажа. — Как на меня посмотрит апостол Петр, если я сдам родителя в богадельню! — Ну тогда я уйду! — зарыдал Никлас и пригрозил: — Сейчас вот соберу вещи и отправлюсь вместе с Хельге в Стокгольм! Помещик немедленно сбежал вниз, втащил мужа в дом и хлопнул дверью. Представив, что Никлас Йонарссон и вправду отправится на паром, Эрланд, помогавший работникам снимать деда с телеги, содрогнулся. На счастье, в усадьбе обнаружился человек, на которого он мог положиться. Герди выбежал из родительского дома и помог Эрланду довести трясущегося деда до комнаты. Он взбил подушки, велел слуге принести беглецу бульон и проветрил душноватую комнату. Он все это проделал так ловко, что Эрланд залюбовался. — Каким чудом ты здесь? — Ох, не спрашивайте. Слуга прибежал, причитая, что дед снова удрал. Я был уверен, что найду его там же, где и всегда, примчался, начал искать с работниками — нигде нет! Папенька с батюшкой перессорились, решая, кто виноват. Уже по соседям пробежались, хотели оповестить Бьёркебю и другие деревни… Где вы его нашли? — У перекрестка, — Эрланд отогнул край одеяла, поднял тощие ноги в пигментных пятнах и уложил старика на перину. Тот утонул в ней по самые уши. — Я поговорю с твоими родителями. Старость заслуживает прощения. — Ой, лучше в другой раз, — Герди поморщился. — Папенька в такой ярости, что может в сердцах предложить вам забрать дедушку в пасторский дом. Похоже, что Эрланд не справился с выражением лица, потому что Герди рассмеялся. — Ага, испугались! Сказать по правде, мы с Торвальдом думали, не перевезти ли его к нам… Но я боюсь моря. Что, если мы за ним не усмотрим, и он утонет? — Типун тебе на язык, конопатый подсолнух, — донеслось с подушек. Похоже, деду полегчало, потому что его голос звучал уже не так еле слышно, как на поляне. — Я что, по-твоему, выжил из ума, чтобы в море лезть? Я, может, пью кошачью мочу и лаю по-собачьи?.. — Конечно, дедуля, нет! — Герди лукаво взглянул на Эрланда. — Вот и пастор Берг подтвердит, что ты в здравом уме. Водянистый взгляд старого омеги остановился на Эрланде, и тут же сухая лапка ухватила его за палец. — Это ты, что ли, альфа, окольцевавший Хельге? Где твой муж, почему ты опять без него? Мне бы надо шепнуть ему несколько слов… Пусть возьмет меня с собой ночью, когда соберется на озеро… Лицо Эрланда закаменело. Герди, взглянув на него, осторожно отцепил руку дедушки. Явился слуга; Герди принял из его рук бульон и принялся кормить старика с ложки. Тот не успел доесть — утомившись, закрыл глаза и уснул. — Кофе, печенье, господин пастор? Можно накрыть в саду. В гостиной темно и душно, и там сейчас ссорятся папенька с батюшкой, а в саду хорошо будет… — Нет, я пойду, — Эрланд решительно поднялся. — У меня еще есть дела. Ты же придешь на паром, проводить брата? — Да, я приду, — Герди обтер деду губы и тоже встал. — Но мне кажется, что вам нужно поесть. У вас вид заморенный. А я ведь обещал Хельге, что присмотрю за вами, пока он не вернется. Эрланд опустил глаза. Никто не пекся о нем прежде, поэтому он считал, что без Хельге сразу вернется в то неуютное время, когда только прибыл на Олесунд. То, что Хельге сговаривался о нем со своей родней, неожиданно тронуло его. И он кивнул: — Хорошо, как ты скажешь. Перед тем как уйти, Герди поправил одеяло на груди спящего дедушки. Беглец завозился во сне и зачмокал беззубым ртом.

***

Слуга накрыл под той самой яблоней, где прошлый раз Эрланд упился вкрай вместе с тестем. Самого помещика не было видно — Герди, хихикнув, сказал, что раз в доме уже не кричат, значит, папенька с батюшкой где-то мирятся. Обед давно прошел, и Герди распорядился нести то немногое, что осталось — гороховый суп, треть рыбного пудинга и две цыплячьи ноги. Было тепло, одуряюще сладко пах шиповник, вокруг стола порхали бабочки и жужжали шмели. Герди пил кофе из хрупкой фарфоровой чашки с надколотым краем, а потом принялся вязать. Эрланд грыз цыплячьи ножки, высасывал костный мозг, вдруг ощутив себя ужасно голодным. По правде говоря, ему было неловко как ни в чем не бывало сидеть рядом с деверем. Глядя на его склоненную рыжевато-русую голову, он то и дело ловил себя на неприятном ощущении. Эрланд прекрасно понимал, что его гложет — чувство вины перед всеми омегами Олесунда за то, что он выкрутился, спрятал в безопасное место и мужа, и воспитанника. Поэтому сейчас он в полной мере прочувствовал, о чем Хельге твердил ему перед течкой, когда, усталый и измученный, все повторял, что виноват. «Я сделаю для этого острова все, что в моих силах, — подумал Эрланд, торопливо вычерпывая суп. — Но я не могу не попытаться уберечь Хельге. Прости меня, Герди. Человек слаб». — Почему вы так смотрите? — вдруг спросил Герди, прищурившись. Эрланд смешался: — Да… Просто так. Вы с Хельге не слишком похожи. — Это правда, — спокойно сказал Герди. Он допил кофе и отставил чашку, махнул вокруг лица, прогоняя осу. — Хельге красивее. Но дело ведь не совсем в красоте, так? Хельге — особенный омега. Благословленный. Пробст называл его «наш Люсио». А мне в детстве казалось, что он похож на Прекрасного Иосифа. — Ты шутишь! — Вовсе нет. Из всей Библии я больше всего люблю историю про Иосифа — за то, что его жизнь была полна тягот, но все закончилось хорошо. — Иосиф хранил в своем сердце веру в Единого Бога. Поэтому Бог сохранил его и приумножил его заслуги. — Да, разумеется, — безмятежно сказал Герди, и стало понятно, что ему это ничуточки не интересно. — А я — как будто один из его одиннадцати бесполезных братьев. — Не говори так, — одернул его Эрланд. — Ты вовсе не бесполезный, и Хельге тебя очень любит. Совсем как Иосиф своего самого младшего братца, если угодно. Герди заливисто рассмеялся. Сравнение явно пришлось ему по душе. — Все равно, — отсмеявшись, сказал он. — Мы с Хельге разные. Он пошел в нашего блудного деда, а во мне слишком много от Йонарссонов. А ведь мы оба могли бы быть похожи на Фергюссонов, представляете?.. — На кого? — На Магнуса Фергюссона, — охотно ответил Герди. — Нашего благочинного. Дедушка до сих пор, набегавшись по лесам, приходит на место их «дома». — Куда?.. — Я про то место, на котором они с благочинным пытались построить дом в молодости. Когда дедушка еще был его женихом.

***

То, что он был весьма самонадеян, намереваясь дождаться Эрланда возле парома, Хельге понял, едва ступив на причал. Как только его ноздрей долетел запах рыбы, которую альфы сортировали и чистили прямо здесь, сбрасывая головы, багровые кишки и белые пузыри в ведра, он был вынужден развернуться и сбежать с пирса за сомнительное укрытие из развешенных сетей, перевернутых лодок и длинных низок сушеной кильки. Здесь-то, за лодками, его как следует выполоскало. Обмирая от головокружения и стыда, — он не питал иллюзий, что никто из неторопливо собирающихся пассажиров не понял, что с ним, он же недавно стал носить эту чертову омежью наколку в волосах! — он выпрямился, вытер рот. Вещи остались на причале, там же скучал Лилле — закованный в вычищенную одежду, в новых, «городских» башмаках. Ноа не явился прощаться — обиделся, что тот уезжает. По дороге к пристани Лилле все оглядывался, становясь все грустнее, пока Хельге не потрепал его по волосам: «Что ты хочешь, он всего лишь маленький глупый альфа, что он понимает в дружбе. Когда ты вернешься осенью, он будет вне себя от радости». Ветер усилился: раскачивал связки рыбы, рвал сети и заставлял трепетать сохнущие сачки. Со своего места Хельге видел, как длинные волны с шуршанием накатываются на берег; круглые камни покрылись пенной бахромой. При мысли о том, как эти волны будут толкать нос парома, его опять замутило. Новый позыв заставил его согнуться. В глазах потемнело, желудок затрепыхался у горла. Хельге дышал через раз, уцепившись за сети, смаргивая слезы, а когда дурнота откатилась, услышал над собой: — Мальчик мой. На спину ему легла теплая рука. Неслышно возникший пробст стоял совсем рядом. Он прижимал к груди корзинку с садовым инвентарем — лопаткой, ножницами и колышками для подвязывания стеблей. Две нежные фиолетовые орхидеи дрожали над краем горшочка. Хельге, краснея, встал так, чтобы загородить отвратительные следы на песке. — Простите. Я… Тот протянул ему руку: — Пойдем, Хельге. Тебе не нужно ни за что извиняться. Я только не понимаю, почему ты не пришел ко мне, если тебе так плохо. Если бы я только знал, до чего ты себя довел… Когда Хельге выбрался из-за лодок, ухватившись за его хрупкое предплечье, пробст задержал взгляд на дорожном платье: — Ты спешишь? Я бы приготовил тебе успокаивающий желудок отвар. — Я должен встретиться на пристани с братом и пастором, — прохрипел Хельге. — Но время еще есть, можно успеть. Спасибо, что возитесь со мной. Он оглянулся через плечо. Лилле следил издалека за разговором, болтая ногами. Хельге сделал ему знак подойти, и тот, вздохнув, начал деловито закидывать на спину брошенный на причале скарб: две корзины, две сумки, саквояж, взялся за чемодан… Пробст нетерпеливо махнул рукой: — Пускай дитя подождет здесь: незачем ему надрываться. Ты же не хочешь, чтобы он один тащил все наверх? Или же хочешь нести все сам? Хельге был вынужден согласиться. У него была тайна, не очень приятная. Сегодня, когда он так небрежно поднял не самый легкий чемодан, чтобы закинуть его в телегу Свена, у него свело низ живота — так, что он моментально покрылся липким потом, впервые испугавшись за неощутимое до этого дитя. — Жди меня здесь! — крикнул он, отворачиваясь от вдруг усилившегося ветра. — Слышишь, Лилле? С места не сходи, пока я не вернусь! Лилле помедлил и кивнул. Вжал голову в плечи. — Послушный мальчик, — пробормотал Хельге. Пробст слабо улыбнулся, щуря слезящиеся от ветра глаза: — Мальчик?.. Хельге выдержал его взгляд. Он не собирался ни с кем, кроме Эрланда, обсуждать истинную природу Лилле. Это правило Анхель Вернер вдолбил в него намертво. — Давайте уже поторопимся; не хочу, чтобы близкие видели меня таким слабым. Пробст понимающе улыбнулся: — Конечно, мой дорогой. Они начали подниматься по каменистой дороге.

***

— Он каждый раз посещает ту поляну, когда сбегает, — повторил Герди. — Там мы его всегда и находили, можно было долго не искать. Вы ведь наверняка знаете эту историю? Папенька точно рассказывал, он любит посплетничать. Эрланд впервые слышал о том, что благочинный и дед Хельге были помолвлены. — Я думал, они друзья. Пробст Магнус и господин Сванте. — Можно и так сказать. Но сорок лет назад они были помолвлены. Конечно, их сговорили родители, но дедушка постоянно твердит, что они тоже пришлись по сердцу друг другу. Уже прозвучали три оглашения в церкви, до свадьбы оставалось всего ничего. Пробст, тогда вовсе даже не пробст, а пастор Фергюссон, даже начал строить для них дом в лесу, выкупив эту землю. А потом что-то случилось: он прекратил визиты, забросил строительство, целыми днями молился как одержимый, а дедушке объявил, что не может вступить в брак. Дедушка так горевал, так болел, что чуть не выпил уксус с расстройства… А потом выздоровел и в одночасье вышел за помещика Йонарссона, да еще заставил пастора Магнуса обвенчать их. Вот такие дела. И они не разговаривали лет тридцать, и возобновили дружбу лишь когда дед-альфа помер. — Но… Что же тогда между ними случилось? — Не знаю, — Герди пожал плечами. — Все, разумеется, думают, что дедушка ему что-то наговорил. Он и теперь не сахар, а молодой был совсем несдержанным. Только вот дедушка повторяет про те времена: «Магнус свихнулся от веры» и еще «Магнус струсил». А сам то и дело таскается на их любимую поляну, называет ее «наш дом». — Так разве они что-то там успели построить? — Да кто ж его знает. Сруб если и был начат, то давно сгнил, а бревна растащила община, поверх досок наросли папоротник и хвощ. Если б не крышка от погреба, мы бы и забыли, где это место. — Погреб? — Эрланд нахмурился. — Какой еще погреб? В той стороне острова нет никаких построек, мы же с солдатами все обошли. — Построек нет, а погреб остался. Любое строительство начинается с подпола. Эрланд поднялся, чувствуя странное стеснение в груди. — Герди, ты там бывал? — О, конечно, там очень-очень красиво. Море диких цветов, не удивительно, что дед любит туда ходить. — Не мог бы ты меня проводить на это место? — Конечно, — Герди с готовностью отложил вязание. Идти пришлось по дну оврага, ограждающего усадьбу от леса. Журчал холодный ручей, яростно пищали комары. Эрланд с тревогой смотрел на огромный борщевик, широко раскинувший ядовитые лапы. Герди шел впереди, подол его юбки покачивался над тропинкой. — Как твоя жизнь, как Торвальд? — Благодарю вас, все хорошо, — Герди глянул через плечо, коротко улыбнулся. — Мы больше не ссоримся. — А как там то, что ты… пишешь? — А! Хельге вам разболтал! Я боюсь загадывать, пастор, — мягко сказал Герди. — Но, мне кажется, все в самом деле хорошо. Они поднялись по склону оврага и углубились в лес. Здесь густо рос папоротник и цветы дудки, маленькие пушистые елки торчали между могучих стволов. — Послушай, — вдруг обратился Эрланд к Герди. — Разве эта тропа ведет не к поляне угольщиков? — В ту сторону, но не совсем. Поляна угольщиков будет правее, а дедова поляна — левее. А почему вы спросили? Эрланд неразборчиво буркнул в ответ. Его нервировало все это — потемневшее, словно перед грозой, небо, какой-то разряженный воздух, сумрачная тишина в лесу, когда каждый шорох казался оглушительным. «Дедушкина поляна» в окружении развесистых елей вся заросла мелкими голубыми цветами, как будто на траву набросили кружевную шаль. Кроны деревьев соприкасались над головой. Среди цветов стояла сосновая скамейка — кто-то позаботился о том единственном человеке, который раз за разом с большим трудом приходил сюда. Здесь было красиво, несмотря на признаки запустения. Под зарослями вьюнка угадывались следы брошенного строительства. Старые доски сгнили и давно вросли в землю. На скамье валялся платочек. Герди поднял его и сунул в карман юбки: — Дед потерял. Эрланд огляделся по сторонам, чувствуя себя дураком. Зачем он пришел сюда, что хотел найти, кроме следов давно утраченного счастья? — Где погреб? — спросил он раздраженно, и Герди кивнул: — Да вот, заколочен. Скамейка стоит прямо на нем. Эрланд подошел и под удивленным взглядом Герди сдвинул отесанное бревно в сторону. Погреб не представлял из себя ничего интересного. Прямоугольник двери был обит тонким железом. От старости, дождей и снегов оно проржавело и побурело, истончилось, деревянные косяки сточил короед. — Кто его заколотил? — Я не знаю, — Герди пожал плечами. — Думаю, это от нас, от детей. Может, дед-альфа, может, отец, а может, сам пробст. Вроде, я слышал, что там прогнили опоры и все вот-вот рухнет. Не удивлюсь, если он уже до самой крыши наполнен землей. — Конечно, — пробормотал Эрланд и поддел доску носком башмака. Та не поддавалась. Он наклонился и дернул, жалея, что не взял лома или топора. — Хотите открыть? — Герди поднял брови. — Вы прямо как Хельге. Тот вечно везде сует свой любопытный нос. Он отошел, напевая, углубился в заросли цветов. Эрланд, раздраженный и взмокший, дергал доску. Герди явился с палкой: — Может быть, рычагом?.. Они попытались, но не выходило. Потеряв терпенье, Эрланд зарычал: — В сторону! — и, наклонившись, обхватил старую раму. Она поддалась с третьего рывка. Герди ахнул, когда Эрланд сорвал и отбросил всю гнилую коробку, а потом, наклонившись, рывком распахнул дверь. Погреб не был обрушен или завален. Вниз вели четыре влажные ступени. Узкий коридор заканчивался еще одной дверцей. — Вот что значит для себя строили! — Герди заглянул через плечо. — Торвальду бы показать… Морщась — он обломал ногти и загнал в ладони занозы — Эрланд осторожно шагнул на первую ступень. Она оказалась неожиданно крепкой — ходили по ней нечасто. Нижняя дверь была также обита железом, но замыкалась простой щеколдой. Чтобы ее сдвинуть, пришлось потрудиться — щеколда заржавела, а дверь разбухла и выгнулась, сдавленная с двух сторон землей. В конце концов поддалась и она, открывшись вглубь погреба, и Эрланд шагнул внутрь, впустив в непроглядную темноту прямоугольник света. И оказался в заставленном ящиками помещении, пахнущем необычно и странно, каким-то острым дубильным запахом. И иными запахами, знакомыми любому священнику — землей, сыростью и тленом. В погребе пахло могилой.

***

Пестрый котенок вспрыгнул Хельге на юбку, отважно пополз вверх, царапая колени сквозь ткань. — Разбойник! — покачал головой пробст. Хельге погладил котенка между ушами и обессиленно привалился к спинке кресла, из прорех в которой торчала набивка. — Простите, я все уберу… — Сиди, дитя, — ласково сказал пробст, бросая тряпку в лужу скорлупы и молока на полу. — Ты едва держишься на ногах. Почему ты не пришел раньше? — Я не знаю, — пробормотал Хельге, отводя взгляд от окна, в которое было видно беспокойное море. Смотреть на бутылочно-зеленые воды было неприятно, желудок сразу сжимался. — Мне не нравится быть больным и слабым. — В тебе говорит гордыня, мой милый. Ибо сказано в Писании: «Будут юноши зачинать детей в страсти и рожать их в муках». Хельге прикрыл глаза. Дурнота отступала, но смотреть на пробста, вытирающего с пола содержимое корзины, которую он случайно своротил, было выше его сил. Ему показалось, что он просидел так совсем недолго, но когда шаловливый котенок вновь его потревожил, перед собой он увидел дымящуюся кружку: — Возьми. Это успокоит желудок. — Спасибо! — с облегчением пробормотал Хельге. — Могу я попросить этих трав с собой? Мне предстоит путешествие на пароме, и я боюсь, что качка меня прикончит. — Как пастор Берг дозволяет тебе путешествовать в твоем положении? — Не то слово: он на этом настаивает, — проворчал Хельге, морщась. Успокаивающий отвар на вкус был горек, но Хельге настроился не ныть, а лечиться. — Вот как. Ты уезжаешь вместе с ним? — Нет, вдвоем с мальчишкой, — Хельге не сумел удержаться от гримасы, сделав новый глоток, и пробст забрал кружку: — Дай-ка я кое-что добавлю, это улучшит вкус. Ты уже знаешь, когда твой срок? Хельге смутился. — Я не думал об этом. — Ты родишь под Рождество. — Да? — странно взволнованный его словами, Хельге положил руку на живот. — Как это можно так точно предсказать? — Я, хоть и не профессор, могу просчитать это довольно просто. Омеги носят семь месяцев. Ты встретил течку в последние дни мая, при этом идеально сложен и здоров — а значит, должен родить точно в срок. — Будет холодно, — проворчал Хельге. «И пастору наверняка придется служить в Святую ночь», — он представил скрипучий мороз и Эрланда, который со всех ног торопится по снегу домой под лентами северного сияния, и неожиданно для себя улыбнулся. Когда тот придет, все уже, возможно, случится. — Значит, ребенок под Рождество? — он допил отвар, в самом деле ставший более густым и приятным. От горячего питья бросило в жар. — Вместе с младенцем-Христом? Или так грешно говорить? — Ну почему же, — пробст обернулся, одарил его короткой улыбкой. — У тебя особенный ребенок, Хельге. Ты знаешь, как называют таких детей? — Кристиан или Кристи, — кивнул Хельге, и, как только имя спорхнуло с его губ, он понял, что так и будут звать сына Эрланда. Кристиан Берг. Хельге вдруг впервые подумал о нем как о будущем человеке, а не об утомительной болезни. Он словно наяву увидел рядом с пастором серьезного мальчика — черные волосы и очень светлые глаза — и понял, что будет отчаянно его любить. Теплая волна медленно разливалась в груди, по всему телу, усталость мягко смежила веки. Кружка, которую он держал в руке, потяжелела, будто сделанная из чугуна. Хельге взглянул на нее с удивлением и потянулся поставить на край стола, но промахнулся, и она упала. «Какой-то я сегодня неловкий», — подумал он с досадой, обхватывая ручки кресла в порыве встать, но приступ головокружения усадил его обратно. В маленьком домике пробста вдруг потемнело, как перед грозой, — Хельге потряс головой, прищурился, пытаясь выровнять поплывшие очертания окружающих предметов. «У меня что-то со зрением, — пришла неожиданно четкая мысль. — Нет, с головой…» Он поднял голову. Пробст, замерший у стола, смотрел на него слезящимися глазами. — Ты очень похож на своего деда, Хельге Йонарссон. Особенный, необыкновенный омега. Ты был почти потерян для этого острова, но ребенок спас тебя. Хельге все-таки встал. Он оперся на угол стола и потянулся к чулку. Там был нож, и сейчас прохладная тяжесть его рукояти должна была успокаивать, но спокойствия не было, как и страха — только ослепительное, как грозовая вспышка, разочарование. Дверь позади него распахнулась. Он обернулся с надеждой, что это кто-то из прихожан — но от вошедшего разило смесью крепкого табака, немытого тела и мускуса, и он содрогнулся, окончательно понимая все. Рука, на которую он опирался, вдруг подогнулась; Хельге выронил нож, потерял равновесие и рухнул. Стремительно отказывающим зрением он разглядел одновременно склонившиеся над ним лица паромщика и пробста, одинаково заинтересованные. А потом Петерс произнес: «Готов», — и мир погас.

***

Из погреба Эрланд вылетел кувырком, запнувшись на верхней ступени — и растянулся в траве. Горло словно свело. Ему казалось, он пропитался тем стоячим трупным воздухом, спертой вонью прели и земли — и бальзамированных останков, которые были уже мало похожи на людей, но все-таки были ими. Сзади раздался кашель, и, приподнявшись на локте, Эрланд понял, что лежит на земле, а мертвенно белый Герди отходит от черного хода, держась за горло. — Не смотри туда! — прохрипел Эрланд, мгновенно приходя в себя. Герди обернулся. На его бледном лице неестественно ярко выделялись веснушки. — Уже посмотрел, — просипел Герди, отступая назад маленькими шажочками, так, словно опасался, что подвал этого недостроенного дома его поглотит. — Это же… Это… Он резко умолк и сел на землю, будто ноги перестали его держать. Эрланд проворно подполз к нему на коленях, встряхнул за плечи: — Герди, послушай. Тебе нужно бегом бежать в Мариутт. Подними всех, кто там будет, пошли людей в поле, найди мужа… Все собирайтесь у ленсмана, расскажи про то, что мы нашли… — Хельге, — перебил его Герди, теребя шейный платок. — Он же ничего не знает, они с Лилле ждут нас у пристани… Вы думаете, если мы не придем, он сядет на паром? Эрланда как обухом шарахнуло. Хельге!.. Как он будет ему все рассказывать?! Он схватил Герди за руку и потянул за собой. — Быстрее! Шевелись, ради всего святого… Тот было послушно подался, но вдруг вырвал руку и взвизгнул, тыча пальцем за спину Эрланду: — Давайте это закроем! Пожалуйста, пастор, пожалуйста! Мы же не можем оставить их так!.. Он обернулся и выругался. Лаз погреба темнел на траве многозначительно и жутко. Эрланд знал: эта черная дыра потом будет сниться им с Герди долгие годы. — Черт с ними, — прорычал он, волоча зятя сквозь хлещущие ветви. — Они мертвые, а надо позаботиться о живых! Герди не вырывался, но все время, пока они бежали, по его лицу беззвучно текли слезы. На краю оврага омега замер, как гончий пес. — Слышите?.. В колокол бьют! Эрланд прислушался и застонал. Не было никаких причин сейчас собирать людей на молитву, тревожный перезвон в этот час мог значить одно: случилась беда, большая, требующая общей помощи, и Эрланд легко мог представить такую беду. — Беги в деревню, — Герди смотрел на него потемневшими глазами и протестующе мотал головой, и Эрланду пришлось развернуть его спиной к себе и подтолкнуть. — Спеши, но будь осторожен! — Звон как на пожаре, — прошептал Герди. — Это значит, что, пока не потушат, никто не придет… Эрланд в этом не сомневался. Если как следует полыхает, все силы брошены, чтобы остановить пламя. — Он нас опережает, — сказал он, съезжая по склону оврага вниз и держа путь в противоположную от деревни и усадьбы сторону. — Встретимся у ленсмана.