Пастырь Олесунда

Идти по сосновым пригоркам было не в пример легче, чем месить топкие берега ручья. Здесь, наверху, росли высокие и светлые, словно пронизанные солнцем корабельные сосны; терпко пахло смолой. Земля под ногами была сплошным кудрявым ковром с узором из белого ягеля и темно-зеленых глянцевых листьев брусники. Эрланд смутно припомнил, как выглядели эти места осенью, когда ковер был усыпан кроваво-красными ягодами. И вдруг с замиранием сердца осознал, что всего месяц назад на этих самых пригорках они с Хельге собирали сморчки. Вот позади остался камень, возле которого он тогда смотрел на Хельге, с ног до головы облитого солнцем, и мечтал о примирении, задыхаясь от тоски. Ему пришлось ущипнуть себя за бедро, потому что в глазах потемнело. Невинные вроде бы образы сейчас не помогали, ничуть. Каждый шаг по этому светлому лесу приближал его к цели, от одной лишь мысли о которой у него поднимались волосы на загривке. Потому что тот, кто вел его к ней, был совсем рядом. Эта юбка, мелькающая между рыжих сосновых стволов, белая ладонь на коре, талия, которую он мог бы стиснуть в ладонях – только руку протяни... И запах, которым веяло все сильнее, перебивая горький смолистый дух. Тревожащий, непонятный, заставляющий ноздри раздуваться, а сердце биться. «Наваждение», – подумал Эрланд, размашисто шагая по кочкам оленьего мха, переступая через узловатые корни, выпирающие над тропой. Он никогда не думал, что это будет почти неприятно: навязанное сердцебиение, сухость во рту и болезненное возбуждение, как будто под одежду ему напустили рой жалящих пчел. Внутри ворочалось темное, упрямое сопротивление. Он чувствовал себя очень странно. Как будто по-настоящему не хотел, но все равно покорно шел, куда его вели. Ему становилось все жарче, и он расстегнул ворот. Мох под ногами упруго пружинил, а сосны покачивались, сцепившись плечами, как пьяные матросы. Чтобы отвлечься, он упрямо начал читать про себя молитву – другого способа справиться с напастью Эрланд не знал. И на словах «Сам пойдет перед тобой, Сам будет с тобой» его наваждение рассеялось, потому что бойко идущий впереди Хельге упал. Он прямо на ходу сложился пополам – и неуклюже, боком завалился в бруснику. Эрланд обмер – и прыгнул к нему, как тигр. Когда он перекатил Хельге на спину, глаза того были полуприкрыты; бледный, с закушенной губой, он прижимал руку к животу. Стоило тронуть складки платья, поправляя одежду, как Хельге дернулся и поджал ноги. – Все, не могу больше, – прохрипел он, пока Эрланд разворачивал его, чтобы он не упирался затылком в сосновый корень. – Шагу дальше не сделаю. – Что у тебя болит? – Всё. Эрланд содрал сюртук, свернул и сунул ему под голову. Погладил по влажному, в испарине, лбу, стирая прилипшие волосы. Хельге следил за ним с каким-то неестественным безразличием. К его щекам начал возвращаться цвет, но это был нехороший румянец, яркий, как при горячке. Примятые юбки под животом приподнялись колом. Эрланд заметил, что Хельге то сдвигает, то разводит колени. – Это всегда так? – пряча взгляд, спросил он, усаживаясь рядом. Ему было неловко за то, что в двадцать шесть лет приходится спрашивать о таком. – Конечно, нет, – Хельге быстро вытер подозрительно блестевшие глаза, заложил руки за голову. – Думаю, что-то во мне поломалось из-за сбора. Мне очень плохо, Эрланд. Помоги мне. – Я понесу тебя. – Нет, – Хельге вцепился в его руку. – Я о другом. – Ты хочешь... – он покраснел, вот проклятье! – Пожалуйста, – Хельге сжимал его запястье с такой силой, что у Эрланда онемела кисть. – Сделай что-нибудь. Сейчас. И Эрланд сдался. Невозможно упорствовать, когда тебя просит изнемогающий омега. Любимый омега. Он быстро огляделся, чтобы убедиться, что поблизости никого нет, что никто не сможет застать их сейчас, таких уязвимых. Но нет, они были одни, не считая щебечущих птиц. А если бы кто-то и забрел в эту часть леса, увидеть их было бы не так просто. Они с Хельге были скрыты огромным сосновым комлем, раскинувшим причудливые щупальца, прячущие тропу. И эти же корни образовали для них изголовье лесной кровати, подстилкой в которой служили мхи. Прогретая солнцем земля была теплой, комарье осталось в низине – рай, да и только; но если бы у него было время, он бы бежал из этого рая, унося Хельге на руках. Хельге, которого он уложил на мох, тихо и тяжело вздохнул, возвращая его внимание. Когда Эрланд решительно завернул на нем юбки, он согнул ноги в коленях и прикрыл глаза, словно происходящее его не касалось. Испачканная в земле и зелени рука лежала на бледном лбу, на котором все еще оставался расчес комариного укуса, и внезапно Эрланда захлестнуло волной болезненно-острой нежности. Как он вообще мог колебаться, он что, с ума сошел?! Исподнее оказалось чуть влажным. Чувствуя, как пылают щеки, он стал его стягивать. – Опять у нас все неправильно, – вдруг пробормотал Хельге. Эрланд быстро взглянул на него. – Как в самый первый раз... Он не договорил. Не тратя время на то, чтобы снять обувь и чулки, Эрланд сдернул панталоны. Ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что он и так слишком медлил. Отверстие выглядело сжавшимся, покрасневшим и еле сочилось влагой. Поджавшиеся яички были отечными и напряженными. Он подсунул руки под ягодицы Хельге и, порывисто наклонившись, провел между ними языком. Были ли у него сомнения в том, что он должен делать?.. Сперва неуверенно и неумело, а потом – все сильнее и смелее, увлажняя и смачивая; терпеливо вылизывая и ягодицы, и пах, и крайне чувствительный участок позади мошонки, и колом стоящий член. Краем глаза Эрланд видел, как рука Хельге шарит по земле, зарываясь в мох; чувствовал, как напрягаются самые невообразимые мышцы чужого тела, и сумбурно думал, что он на верном пути. Его язык прошелся по всей промежности, облизал подрагивающий член, а потом спустился вниз – и прикоснулся к сомкнутому отверстию. Сделал несколько мягких кругов и осторожно ввинтился внутрь. В этом было что-то невообразимо интимное и правильное. Свободной ладонью Эрланд обхватил член Хельге и задвигал кистью. Он не знал, разумно ли делать подобное с омегами в течке, но ему показалось, что для Хельге так будет лучше, и тот уже очень скоро заскреб каблуками по мху. Эрланд трудился с полной отдачей, и наградой ему стал протяжный стон. В какой-то момент Хельге, придерживающий юбки, отпустил их, и они упали Эрланду на голову, накрыли его мягким шатром, но он не прекратил бы сейчас своего занятия, даже если бы небеса Олесунда снова разверзлись над ними ливнем. «Сам пойдет перед тобой, и Сам будет с тобой».

***

Он сделал передышку, только когда почувствовал, что все изменилось. Его щеки были мокрыми; мокрым, разумеется, был и Хельге: густая прозрачная слизь блестела на бедрах, текла между ягодиц. Изменился и запах; замерев, Эрланд жадно раздул ноздри: исчез прежний плесневелый дух. Хельге источал глубокий и сладкий запах хорошо настоявшегося вина, в котором лишь смутно угадывался нежный привкус олесундских яблок. Эрланд сглотнул, проглотил ставшую вязкой слюну. – Ну вот, – пробормотал он, утираясь плечом. Он все еще лежал между широко расставленных ног Хельге и, видит Бог, это было тяжелым искушением. У него все онемело ниже пояса. – Так получше, мне кажется? Вместо ответа Хельге приподнялся на локтях. У него был совершенно дурной вид: взгляд поплыл, волосы растрепались, щеки горели. На обнаженном животе ниже юбок белели потеки семени. Такой – с разведенными ногами, в чулках и задранном мятом платье, разгоряченный, истекающий смазкой – он вдруг показался Эрланду прекраснее всего на свете. Его хотелось так, что даже смотреть было больно. Но, все еще сохраняя остатки рассудка, он понимал, что им не следует продолжать здесь, в лесу; нужно было идти. Хельге молниеносно выбросил вперед руку. Сгреб его за грудки и с впечатляющей для юного мужчины силой притянул к себе. И жадно поцеловал, слизывая с губ Эрланда свой собственный сок – глубоким и долгим поцелуем. У Эрланда потемнело в глазах. Он почти наверняка был уверен, что не сможет больше дышать. – Мне лучше, – сказал Хельге чужим хрипловатым голосом, когда они оторвались друг от друга. – Но я хочу больше. Хочу тебя. Он поднял руки и принялся откалывать шпильку за шпилькой. Освобожденные из узла волосы рассыпались по плечам. Как завороженный, Эрланд смотрел, как руки Хельге расстегивают пуговки на верхнем платье, как подтягивают ткань кверху, чтобы стянуть через голову. Белизна его кожи ослепляла. Казалось, что вокруг головы Хельге светится нимб, но это была всего лишь игра света в ветвях сосен. Когда Хельге небрежно расстелил платье по земле, Эрланд, стоящий перед ним на коленях, все-таки заставил себя отодвинуться. – Нам не обязательно делать все, – выплюнул он слова, от которых у него внутри все страдало и корчилось. – Я могу попытаться уберечь тебя. Если моих рук и рта хватит, то я готов... У Хельге, который уже стащил чулки, тонкую кофточку без рукавов, которую омеги носили поверх корсета, нижние юбки с оборками и сидел с туфлями в руках, сделалось удивленное лицо. Он кротко и задумчиво улыбнулся. Одна туфля просвистела мимо уха Эрланда, и в тот же миг Хельге упал на мох, раскинув руки. Его босая нога повелительно уперлась Эрланду в грудь, точно напротив сердца. – Ну нет, пастор Берг, – сказал он уверенно. На нем все еще оставались сорочка и корсет. – Ты сделаешь все, что положено доброму супругу, иначе я за себя не ручаюсь. Он поднял руки и почти простонал: – Иди же ко мне, ну! И с облегчением засмеялся, когда Эрланд рухнул на него. Сосны и небо закружились в бешеном хороводе; из-под бедра Эрланд лихорадочно вытащил круглую сосновую шишку и отшвырнул ее прочь; на кустике брусники перед его лицом покачивался тонконогий паук. От шеи Хельге пахло головокружительно хорошо, Эрланд водил носом по этому месту, прихватывал кожу губами и не мог насытиться, в то время как Хельге, придавленный его весом, ожесточенно сдирал с него брюки и белье. Эрланд лапал его за зад, гладил и целовал, как слепой, а Хельге яростно терся об него всем телом, вцепившись, как дикий кот. И между ног у него все было настолько горячим и скользким, что Эрланд едва не умер, пока пристраивался. Когда он вошел одним движением, мир остановил свое вращение. Где-то распахнулись врата рая, а Хельге тонко застонал. Вжимая его в расстеленные тряпки, размашисто и сильно толкаясь, Эрланд думал только об одном: как бы не отдать Господу душу до срока, потому что это было слишком прекрасно. И Хельге тоже все понимал: спрятав лицо на плече у Эрланда, он резким движением забросил ему ноги на поясницу, заключая в замок. Эрланду показалось, что их сцепило с нездешней силой. Крошечные былинки цветущего кукушкиного льна расплылись перед глазами. Он изливался безудержно долго, содрогаясь всем телом, освобождаясь, ослабевая. И только когда Хельге под ним очень медленно расслабил руки и ноги и провел по его лицу, стирая пелену перед глазами, наконец осознал, что беззвучно рыдает.

***

В течку у Хельге стоял все время. Это стало понятно, только когда они осторожно расцепились – после того, как Хельге несколько раз кончил на узле. Перед этим Эрланд дважды пытался сменить положение, ругательски ругая себя: надолго соединяться вот так, на земле, нос к носу было опрометчиво: это тебе не перина из лебяжьего пуха; у того, кто внизу, потом могла отвалиться спина. Едва переведя дух, он кое-как приподнялся, опираясь на локти: так он мог лучше контролировать свой вес. И, обмирая от нежности, любовался раскинувшимся под ним омегой, его разметавшимися по мху волосами и немного сонным и удовлетворенным лицом. Сам Хельге ни на что не жаловался: он заложил одну руку за голову, а другой неторопливо ласкал себя. Когда его член выстреливал длинной прозрачной струей, узел болезненно и приятно сжимало горячими стенками. Эрланд каждый раз содрогался от удовольствия. Почувствовав, что узел ослабевает, он наклонился и поцеловал Хельге в губы. Тот лениво поднял руку, взъерошил ему волосы, попутно отбросив застрявшую в них хвоинку: – Ну наконец-то. Хочу снять корсет. Эрланд немедленно выбранил себя и за это: нужно было раздеться полностью, а он как с ума сошел, когда наконец дорвался, набросился, как дикий зверь. Его скомканные извинения были встречены смешком: – Ну что вы, пастор, лучше на себя посмотрите. Во что превратился ваш парадный костюм! Эрланд и смотреть не хотел. Придерживая полуопавший член, он извлек его из припухшего, скользкого отверстия; как мог, обтер Хельге краем сорочки и наконец-то со стоном вытянулся на земле. Двигаться не хотелось, однако запах течного омеги тревожил по-прежнему сильно, дурманя голову. Хельге, наоборот, зашевелился и принялся раздеваться. Встал на колени, гибко потянулся всем телом – голый, как в день творения; остатки одежды полетели на мох. Он был ослепительно-белый, как самая светлая северная береза, по какой-то оказии выросшая в строевом сосновом лесу. Эрланд смотрел на него как завороженный: ему казалось, что и бор изумленно примолк, глядя на эту красоту. И, разумеется, он не мог не заметить, что у Хельге по-прежнему стоит огурцом, а по внутренней стороне бедер течет до самых колен, и раздул ноздри: – Ты хочешь еще? Иди, я все сделаю... – Хочу, – Хельге смело придвинулся ближе. – Но сначала я все-таки раздену тебя. И в самом деле раздел – весело и без тени смущения. Оставшись без ничего, Эрланд шумно сглотнул. Вот теперь он действительно ощутил, каково это, чувствовать всем собой и тепло солнечных лучей, скользящих по голой коже, и легкий ветер, от которого тело мгновенно покрывается мурашками, и обжигающие прикосновения горячих пальцев. Не весь лесной ковер оказался сказочно-мягким – серебристый ягель царапался, в нем прятались шишки; Эрланд отбросил сосновую ветку, коловшую его зад, и хлопком раздавил на плече залетного комара. А после забыл обо всем – потому что Хельге нетерпеливо толкнул его в грудь, заставляя улечься, и оседлал, подавшись вперед. Член мгновенно поднялся ему навстречу. От Хельге пахло недавним совокуплением, а глаза, темные и блестящие, были полны желания. Он пересел немного ближе, заскользил по животу Эрланда; тот вздрагивал каждый раз, когда бархатистые яички проезжались по его напряженному стволу. Эрланд протянул руку, собираясь обхватить ладонью оба их члена, но Хельге решительно воспротивился. Встал над ним с уверенностью победителя, замершего над проигравшим соперником, прогнулся и медленно опустился, осторожно насаживаясь, приотпуская – и снова принимая, подчиняя себе. Эрланд задохнулся, согнул ноги в коленях, чувствуя, как убыстряется темп. Хельге принял его до конца, плотно обхватил бедрами, заездил, упираясь ладонями в грудь. Его лицо было нездешним и отрешенным, он запрокинул голову, демонстрируя обнаженное горло; длинные, ниже талии, волосы качнулись, задели бедро Эрланда; тот в каком-то исступленном порыве обнял Хельге за талию, крепко притиснул к себе. Член омеги покачивался над его животом, ладный, розовый, с рельефными венками, с головки протянулась длинная вязкая нить. Эрланд обхватил его ладонью, и Хельге приоткрыл рот, задышал чаще и задвигался резче, доводя их обоих до ярких вспышек перед глазами. В этот раз сцепки не случилось – Хельге соскочил с него слишком быстро, упал под бок, вытер мокрое лицо о плечо. Эрланд осторожно заправил ему за ухо тяжелую, влажную прядь волос. Они повернулись друг к другу, и Хельге подсунул скомканный сюртук Эрланда им под головы. Эрланд пристроил себе на бедро его голую ногу и начал рассеянно поглаживать. Не было сил ни двигаться, ни говорить; он мог только лениво наблюдать, как по коре дерева, возвышающегося над ними, друг за другом взбираются рыжие муравьи; как паук терпеливо пытается протянуть петлю паутины от одного крошечного брусничного куста до другого. Божья коровка свалилась откуда-то сверху, деловито поползла по сукну между ними; Хельге подставил ей указательный палец и, высоко подняв, отправил ее в полет. Веки очень быстро налились тяжестью, а в голову полезли рассеянные и нежные мысли. Но всякая сонливость мгновенно слетела с него, когда Хельге съехал вдоль его живота вниз, обхватил мягкий член и начал сосать. – Ты беспощадный, – пробормотал Эрланд, проводя ладонью по его голове. – Но я так ужасно люблю тебя! – Я тоже тебя люблю, – ответил Хельге, ненадолго прервавшись. – А теперь не мешай мне. Он не спешил, вылизывая сделавшийся образцово твердым член. Взял губами головку, позволил ей скользнуть глубже, ткнуться в язык, в горло, сжал губами ствол. Эрланд выдохнул сквозь зубы, улегся удобнее, а Хельге сосредоточенно подался вперед, открыл шире рот, впуская член глубже, лаская языком и рукой. Глядя, как движется его голова, как втягиваются щеки, как на длинных слипшихся ресницах дрожит блестящая капля, не то слеза, не то пот, Эрланд почувствовал комок в горле. – Перевернись, – попросил он, зарываясь дрожащими пальцами Хельге в волосы. – Хочу делать это с тобой... Тот замер было, а потом тряхнул спутанной гривой – и развернулся. Послушно, как образцовый омега, улегся головой в другую сторону; Эрланд завалился на спину, подпихнул его кверху, поставил над собой на четвереньки и поймал губами его раскачивающийся член. И вот так, вдвоем, став подобием Мирового змея, вобравшего в пасть собственный хвост, они и согрешили против седьмой заповеди «плотским неистовством», и Эрланду было плевать на это, совсем-совсем плевать.

***

Наверное, им требовался отдых. Эрланд начал казниться, что так беспечно уступил желанию, не позаботившись о пище и о воде, будто он не глава семьи, а озабоченный скот. Он дважды пытался отвлечь Хельге невинными ласками – его пугал лихорадочный блеск в глазах, потрескавшиеся губы, синяки на руках и распухший, в ссадинах, омежий зад. Они все так же лежали на расстеленных одеждах в обнимку – вспотевшие, горячие и грязные, в корке подсыхающей слизи и выплеснутого семени. Но всякий раз, когда Эрланд заводил речь о том, что им нужно подняться и поискать другое пристанище, глаза Хельге вспыхивали недобрым огнем, он закусывал губу и призывно раздвигал колени. И Эрланд раз за разом попадался на этот крючок, тянулся к теплому, ждущему, зовущему – и приходил в себя уже со всей дури втрахивающим мужа в разбросанное тряпье. А тот и рад был, подставляясь с большой охотой. Казалось, даже солнце было на стороне Хельге, не торопясь скрыться – долгий светлый день грозил перейти в светлую же ночь. Но лес все равно безошибочно чувствовал приближение вечера, в нем кипела своя скрытая жизнь, а Эрланд, изнемогая от беспокойства, любви и усталости, смотрел на золотые отсветы на стволах сосен и понимал, что ему не убедить Хельге встать. Если только вскинуть его на руки и унести силой, превозмогая сопротивление. Да и то было невозможно – прямо сейчас они были в сцепке на боку. Хельге, кажется, задремал, подложив локоть под голову. Плотно прижимаясь пахом к его ягодицам, Эрланд отгонял оживившихся к вечеру комаров. Чужие голоса он услыхал, находясь на границе дремы, и, изумляясь самому себе, предупреждающе зарычал. – Здесь они! – выкрикнул Аббе из-за дерева. – Говорил я тебе, что они пойдут до дома верхами, а ты занудил: в овраг надо идти, в овраг! – Да я что, – пробубнил недовольный голос Свена. – Да я только предложил... В овраге было бы укромнее и сподручнее, того-этого... – Вон отсюда! – рявкнул Эрланд, приподнимаясь на локте. Хельге, который пошевелился, проснувшись от его рыка, он зажал рот. Не обращая внимания на его расширившиеся глаза, набросил на него рубашку, до которой смог дотянуться. Это было естественным порывом: спрятать омегу от чужих. – Не приближайтесь, не то пожалеете! За деревом, которое прикрывало их, ахнули, зашуршали, хихикнули, и голос Аббе на удивление ласково произнес: – Да что же мы, дураки, лезть между омегой и альфой. Это ж почти самоубийство. Мы рады, что вы отыскались, хозяева. Мы ж не молоденькие, поняли сразу, какая с вами беда... – Ну! – буркнул Свен. Эрланд раздул ноздри: близость другого альфы злила. – Мы вам там, подальше, возле эльфьего камня, шалаш сделали. – Какой шалаш?! – Да обыкновенный, из лапника. Тюфяк положили, растопку для костра. Корзинку собрали, там еда и вода... Вы бы туда перебрались. Мы припасы вам подносить будем... – Вода! – прошептал Хельге и облизал растрескавшиеся губы. Эрланд проследил это движение и вдруг осознал, что голоден. Да нет, не так – умирает от голода! – Спасибо, – неловко прохрипел он. – Ты... Вы идите. Мы найдем ваш шалаш... – Ну слава Богу, – с заметным облегчением сказал Свен. – Мы уж боялись, что совсем вы заездились... – Свен! – Ну, а чего же, – вторил альфе, благоразумно удаляясь, голос Аббе. – Хозяева молодые, горяченькие... Слуги на то и нужны, чтобы хозяевам помогать... Эрланд застонал, уткнулся в ладонь красной рожей. Хельге беззвучно смеялся, прикрывшись его рубашкой до горла. В его глазах прыгали бесенята. – Я слышал, такое иной раз бывает с крестьянами, – отсмеявшись, прошептал он. – Когда их течкой накроет прямо в поле. Но чтобы такое случилось даже с пастором... Теперь в деревне нас до старости будут обсуждать! Эрланд молча притиснул его к себе. Как только связь между их телами ослабла, было решено собираться. Убедившись, что слуги точно оставили их одних, Эрланд поднялся и начал собирать разбросанную одежду. Тело ощущалось не своим, опустошенным и слабым, неприятно ныли все кости и мышцы, точно он подводы разгружал. От мысли, каково сейчас Хельге, становилось еще хуже. Ужасно, должно быть, если даже он, взрослый альфа, не мог поднять ногу, чтобы просунуть ее в брючину. – Твоя сорочка, – сказал он, не поворачиваясь. И услышал: – Мне кажется, я никогда этого не забуду. Он все-таки обернулся. Хельге стоял, вольно заложив руки за голову – обнаженный, выпрямившийся во весь рост. На глазах у Эрланда он поджал одну ногу, яростно почесал босую стопу – видимо, наступил на иглу, а может, кто-то ужалил. Разглядывая его, Эрланд с некоторым удивлением вдруг понял: Хельге вовсе не выглядит замученным. Стоит посреди леса, открытый любым взглядам, как юный и безмятежный языческий бог, и улыбается. – Чего именно? – Всего, – Хельге повел рукой вокруг себя. – Этих деревьев, которые смотрели, этих мхов, которые все вытерпели. Хочется дожить до ста лет, чтобы смущать правнуков рассказами, как пастор любил меня у сосновых корней, будто мы с ним какие-то тролли. Эрланд с пересохшим ртом разглядывал его, часто моргая, и, наверное, у него стало совсем глупое лицо, потому что Хельге вдруг фыркнул и двинулся к нему, протянув руку за сорочкой: – Дай сюда! Тогда, уронив сорочку, Эрланд дернул его к себе и поцеловал. Забыв о том, что уже не лежит в укрытии, а стоит на виду у всего леса, он пытался выразить поцелуем невыносимую бурю чувств – и Хельге мгновенно потянулся навстречу, крепко сжав его руку, и с силой ответил. И дальше уже не имело значения, что где-то поблизости могли бродить люди, и что впереди уже ожидает уютный шалаш. Эрланд развернул Хельге спиной к себе, надавил между лопаток, заставляя прогнуться – тот жадно выдохнул и, заведя руку назад, стиснул его бедро. Они упали на колени, утонув во мху, и Хельге без слов наклонился еще ниже, опустил голову и ухватился руками за толстый сосновый корень перед собой. Эрланд взял его сзади за плечи, удерживая, быстрым движением заправил член в жаркий и скользкий вход. В висках стучало, когда он толкался вперед, и кружились вокруг сосны, а волны серебристого и зеленого мха раскачивались, как в море, или так казалось Эрланду, потому что перед собой он видел только вздрагивающую от каждого толчка гибкую спину с испариной на пояснице, напряженные плечи и светлый затылок. В какой-то момент Хельге повернул голову и Эрланд увидел его профиль, нечеловечески прекрасный, сияющий, словно чеканка на серебре. Он вскрикнул от непереносимого желания обладания, навалился на влажную спину и впился поцелуем-укусом в кожу на плече. Хельге застыл. Мелкий, едва заметный трепет зародился где-то внутри его тела, прошел от ягодиц к пояснице и выше – к плечам. Чувствуя эту дрожь, Эрланд крепко обнял его поперек груди, вжался бедрами, стремительно и виновато зализав отпечаток зубов. – Прости, прости меня, – простонал он в мокрый затылок. Хельге опять повернул голову, прищурился – и с силой толкнулся назад, принимая распухающий узел. Эрланд выплеснулся ровно в тот момент, когда их тела вновь сцепились, а мир потемнел и рассыпался.

***

Из шалаша они вышли через три дня. Эрланд первым выбрался в серое росистое утро. Было свежо, капли тускло блестели на каждой острой еловой иголке, в каждом листике. На мокрой траве тяжело лежал запах отгоревшей любви – течка прошла, с ней ушло возбуждение. Природа надежно защищала утомленных течкой омег от жадных самцов. В этом было что-то обреченно-правильное. Хельге вылез из шалаша следом, забрав корзину, в которой им оставляли еду, вручил Эрланду отсыревшее одеяло. Он выглядел осунувшимся и каким-то чужим – может быть потому что, растеряв в лесу шпильки, заплел волосы в косу, а может быть потому что его лицо было сонным и бледным, будто тусклое отражение себя самого. Эрланд тоже хранил молчание – не было слов. Они остались в шалаше – все неожиданные признания, горячечные просьбы и глухие стоны. Прошедшие дни были наполнены страстью и нежностью; он потерял счет, сколько раз они с Хельге сплетались в объятиях, а в перерывах могли только есть и спать, – но это время безвозвратно ушло. Теперь им требовалось отдыхать – и разбираться с последствиями. Он протянул Хельге руку – и тот, помедлив, принял ее. Так, вместе, они пересекли еще спящий лес и накрытое легким туманом поле. При виде темных стен, привязанной на лугу сонной коровы, заслышав тихое «треньканье» колокольчика, Эрланд вдруг ощутил, что ему становится легче. Все хорошо. Они дома. Хельге, придерживая юбку, чтобы удобнее было шагать через борозды, вдруг поднял голову и спросил: – Что там белеет на крыльце? Эрланд присмотрелся и медленно сказал: – Если меня не подводят глаза, там сидит гусь. Удивлюсь, если это не господин Блюм собственной персоной. Когда Эрланд отпер калитку, гусь Исак Блюм встрепенулся, споро вытащил голову из-под крыла, привстал на перепончатых лапах и заорал, так сильно хлопая крыльями, что его должны были слышать и на Энгесёне. Дверь распахнулась, и на крыльцо выскочил Свен – в подштанниках и с топором. Аббе с двурогими вилами вылетел следом. При виде хозяев они уморительно распахнули рты. Эрланд, с сомнением поглядывающий на острые зубцы вил, предупреждающе поднял руку: – Вижу, вы нам не очень рады. – Ну наконец-то! – взревел Свен и с громким стуком засадил колун в колоду. – А у нас столько новостей! – Новости подождут, – сказал Эрланд, поглядывая на Хельге. – Приготовь нам баню. – Можно и в кухне согреть, чтоб быстрее... – завел Аббе, понимающе косясь. Но Хельге его перебил: – Что за новости? Есть плохие? Он вырвал топор из колоды и как-то немного скованно опустился на чурбачок. Некстати Эрланд вспомнил, что под одеждой они с Хельге все в синяках, царапинах, ссадинах, отпечатках зубов. Их любовь не была только нежной и кроткой. Свен прихлопнул муху, кружащую над крыльцом, и они с Аббе заговорили наперебой. Новости оказались... обескураживающими. Например, к ним вернулся гусь. Со слов Свена, в один из дней пропавший гусак спустился с небес на навозную кучу, разогнал кур и как ни в чем не бывало начал плескаться в лошадином корыте. «Я же говорил, что не может такой славный зверь так просто отдать концы, – горячился Свен. – Жив, жив, хитрюга!» Совсем не так хороши были другие вести. Лилле и Ноа оторвались за эти три дня, как могли. Они утопили корзину, играя в карповом пруду в младенца Моисея, покатались на чужой супоросной свинье, разбили в деревне два окна, за чем и были наконец пойманы. Ноа взял вину на себя. Его высекли и заперли в конюшне. На рассвете Лилле пробрался к нему вместе с горшком сливок и двумя огромными и горячими, только что из печи, крадеными хлебами. Итог был предсказуем: когда отперли дверь, то оба, бледные до зелени, держались за животы, стонали, плакали и катались по соломе. – Надеюсь, это их чему-то научит, – хмуро сказал Хельге. – Где Лилле сейчас? – В каморке своей. До сих пор немного недужит. – И это все новости? Свен с Аббе мгновенно посерьезнели. Свен вытянулся во фрунт. Аббе оперся о вилы: – Конечно нет, пастор, стали бы мы донимать вас такой ерундой. Еще к нам вчера влез цыган. Страшное дело, как подумаю, так вздрогну. – Что?! – Цыган, говорю, пытался проникнуть в дом. Ух, и было же дел! – И кто это был?! – Спросите у него сами. Он здесь, в подполе. Эрланд молча воздел руки, не в силах подобрать слов, хотя на языке теснились сотни вопросов. Темный зев подпола дышал сыростью и запахом сгнившей картошки. Когда отодвинули стоящий на нем сундук и откинули крышку, Хельге заглянул вниз, нахмурился и отошел. Эрланд подумал, что вот точно так же весной из его погреба должны были доставать Йоргена Лунда, заранее озлился, посветил лампой вниз и раздраженно рявкнул: – Ты еще кто? Аббе и Свен, по-прежнему в ночных одеяниях, встав по краям лаза, угрожающе нацелились вилами и ухватом. Это выглядело весьма комично, только желания смеяться не было. Человек, сидящий на ящиках, поднял голову, щурясь на свет, и Эрланд его узнал. Припомнил и эти кудрявые волосы, и вздернутый смуглый нос, и круглые, темные, часто моргающие глаза. Эрланд принюхался: так и есть. Ядреный перец и мед. Молодой альфа. – Да ведь я его знаю, – сказал он, обращаясь к Хельге и слугам, поскольку сидящий на ящиках парень упорно молчал. – Он со Стора Фьядерегг. В декабре помогал мне наводить порядок среди заболевших тифом и показался весьма толковым. «И какого черта он забыл здесь теперь?» – подумал он, разглядывая нагло пялящегося снизу цыгана. – Это родич Лилле, – вдруг подал голос Хельге. – Весной я видел его рядом с их старшим альфой. Они похожи. Невысказанные слова повисли в воздухе. Если у ребенка есть родители, по закону он принадлежит им, даже если семья отказалась от него, а племя выгнало. – Вылезай, – сквозь зубы сказал Эрланд. – Вылезай оттуда, скотина. Через короткое время альфа был извлечен. Эрланд в сердцах несколько раз приложил его об стену – так, для острастки, чтобы лишний раз не дергался, и прижал к полу, вывернув руки назад. – Как твое имя? Зачем пришел? Ты был один? Цыган – лет двадцати, тощий, но жилистый – скалил зубы и молчал. – Ты меня помнишь? – тряхнул его Эрланд. И наконец получил ответ на удивительной смеси языков: – Помню. Ты поп. – Да, я пастор, – Эрланд утер влажный лоб. – Ты помогал тогда, с тифом. – Помогал, – Эрланд снова тряхнул его так, что тот стукнулся лбом о половицы. – А ты влез в мой дом, как вор, среди ночи... И кстати, как это ты влез? – Дверь была не заперта, – парень поморщился, пытаясь ослабить руки. – Эти все дрыхли, пьяные. Если бы не проклятый гусь, тут весь дом можно было бы унести. Так разорался, что и мертвые бы поднялись. – Бесценный гусь, – согласился Эрланд, поглядывая на сконфуженных слуг. – Так ты собирался нас всех ограбить? Может быть, даже убить? Знаешь, я ведь так ленсману и скажу. – У него был нож с собой, точно был! – заверещал Аббе. – Ух, и натерпелись мы страху, прежде чем затолкать его в погреб! Эрланд поморщился: он-то завел разговор об убийстве, только чтобы припугнуть. Но визги Аббе дали совершенно не тот результат: парень снова замкнулся и лишь с тяжелым сопением пытался выкрутиться, но Эрланд крепко держал его. – Хочешь пить? – вдруг произнес Хельге, подходя вплотную к «грабителю». Перед собой он держал кружку, с которой срывались тяжелые капли. – Ты просидел в погребе день и ночь. Сомневаюсь, что слуги тебя навещали. Даже если ты влез в наши припасы, пить тебе было нечего. Не очень-то понимая, что он замыслил, Эрланд, тем не менее, позволил пленнику встать. Глядя на Хельге, молодой альфа вмиг перестал упираться, жадно раздул ноздри. Но тут же чихнул и фыркнул: – Омега, который только что был под другим, что тебе от меня нужно? Глаза Хельге ярко блеснули, но он поднес кружку к губам альфы: – Пей, – и тот присосался, как теленок. Он успел выхлебать только половину, когда Хельге забрал воду, и хрипло попросил: – Еще! Хельге зачерпнул кружкой в ведре, но не спешил угощать: – Сначала скажи, зачем ты пришел. – За ублюдком, – парень жадно следил за тем, как капли срываются с донышка кружки. – За маленьким дьяволенком. Вы знаете, что он проклятый. Ты, олесундский пастор, зачем держишь в своем доме такую тварь? Теперь уже у Хельге раздулись ноздри. Он резко спросил: – Он ведь тебе не чужой. Вы похожи, как братья. – Он мне не брат! – альфа рванулся из рук Эрланда. – У нас один отец, но его о-па другой, второй муж, негодный, слабый. Родил урода и несколько лет скрывал, что с ним не так. А-па оставил их жить из милости. Потом отдал другу, потом родичу. Потом решил выгнать – кому нужен такой муж? Им было б лучше обоим сдохнуть от тифа, но дьяволенок сбежал. Мы думаем, это он навел болезнь, он, похоже, колдун! А его о-па мертв. Ты, поп, сам сжег его тело. Эрланд с силой сжал челюсти. Это была правда. Холодная, промерзшая насквозь декабрьская земля не хотела принимать тела. Тогда они с пастором Стора Фьядерегг решили сжечь трупы умерших от заразы, не дожидаясь весны, когда можно было бы их похоронить. В этом он каялся двум людям – Хельге и пробсту. – Значит, папенька Лилле мертв, – Хельге задумчиво покачал кружку в ладонях. – А его батюшка? Цыган рванулся вперед, что-то прорычал. Из этого невнятного, на нескольких языках, рычания Эрланд понял главное. Бешеный отец Лилле преставился неделю назад. Зарезали в драке. Не иначе как Лилле порчу навел. – Значит, он сирота, – протянул Хельге. – Сирота без родителей. Вот и славно. И с этими словами он широко размахнулся и съездил парню по зубам жестяной кружкой. Тот дернулся, ошарашенный, у него во рту что-то хрустнуло. Да что там – вздрогнули и Эрланд, и Свен. – Уйди, полоумный! – крикнул альфа, выплюнув кровь и осколки зуба. Он попытался закрыться, и вовремя – Хельге лягнул его в пах, как лошадь, но попал по бедру. Аббе нервически взвизгнул и расхохотался. – Перестань! – крикнул Эрланд. – Успокойтесь! Глаза у Хельге были пустые и холодные. – Ты знаешь, как они с ним обращались? Хуже, чем с собакой, собак не насилуют! – Я ничего с ним не делал! – выкрикнул парень. – Я к этой падали и близко бы не подошел! – Тогда зачем ты явился за ним? Разве не для того, чтобы увести в племя?! – Тот человек попросил его выкрасть. Я должен был передать ему пащенка, – неохотно признался парень. – Он дал задаток. Никто не хотел связываться с колдуном, но я не трус. Эрланд насторожился. – Какой человек? Цыган повернул голову, глянул хмуро: – Если скажу, отпустишь? – Конечно, – покладисто согласился Эрланд. – Разумеется, отпущу. Он подтащил парня к ведру с водой и опустил туда его голову. Нажал на затылок, удерживая. Аббе и Свен помогали с боков. Ведро ездило по полу, вода булькала. Хельге стоял посреди кухни, неподвижный и бледный. По доскам у его ног растекалась вода. Эрланд вытащил задыхающегося парнишку за волосы и повторил в ухо: – Какой человек?! – Паромщик, – прохрипел тот. – Тощий паромщик... Пусти меня! Он содрогнулся, закашлялся. Эрланд стоял, будто окаменев. Петерс?! Петерс подкупил родичей Лилле, чтобы они его выкрали? Поскольку он все еще молчал и не командовал ни отпустить паршивца, ни продолжать пытку, Свен рассудил за него и, молодецки ухнув, опять окунул ночного вора.

***

От ленсмана Эрланд вернулся только к вечеру. Хельге по договоренности ждал его на берегу, на гладкой коряге, давным-давно выброшенной волнами на это место. По небу над шхерой растекался робкий вечерний свет, и чайки спускались все ниже, выхватывая всплывавшую рыбу. Вдоль всего берега тянулась полоса жесткой осоки. Пуская «блинчики» по воде, Хельге представлял, как хорошо было бы лечь за линией травы, укрыться от всех и ни о чем не думать – просто следить за полетом чаек и за тем, как в небе становится все больше золота. А потом со смешком одергивал себя: полно, ты уже навалялся в дикой природе, всю спину содрал об нее. «Не думать» не выходило, хотя он отчаянно старался. Пастора он увидел издалека: тот шел по кромке воды, и вид у него был озабоченный и какой-то помятый, хотя утром Хельге вынудил его побриться и сменить костюм – неприлично было являться к ленсману в трехдневных одеждах, пропахших течкой. Пока пастор и Свен собирались, цыган ждал в заточении в сарае – и так и не получил воды. Понимая, что ему нечего терять, он вел себя дерзко, угрожал и бранился. А когда его вывели во двор со связанными руками, чтобы усадить на телегу, случилось то, что было особенно тяжело вспоминать, – но Хельге раз за разом вспоминал, словно вновь и вновь обдирал корку на вскрывшемся нарыве. Как со стуком распахнулась входная дверь, и Лилле босиком выскочил на крыльцо, путаясь в перешитой под него ночнушке Хельге. Он прилично оброс после своей последней ужасной стрижки, волосы вились у висков, Эрланд говорил, что он похож на херувима. И вот таким, кудрявым херувимом с темным взглядом, он и бросился к сводному брату – сжимая широкий нож, которым Аббе рубил мясо. Никто из них не успел спохватиться – кроме того самого Аббе. Тот без единого звука бросился наперерез, лишь чудом не напоровшись. Лилле врезался в его крупное поплывшее тело и заскулил, забился, а Аббе, одной рукой продолжая отводить лезвие в сторону, другой рукой прижимал его к себе и что-то шептал. И это было так дико – нападение и Аббе, который обнимает Лилле, – что все онемели. Лилле часто моргал, по его лицу текли слезы. «Сволочи! – все повторял Аббе, расхаживая по дому, даже когда телега с грабителем давно уехала. – Сволочи, дикари, хананеи подлые! У-у, чтоб у них отсохли их шарики! Чего ревешь, фараоново племя, – так же раздраженно прикрикивал он на Лилле. – За нож схватился при всех, совсем дурной, что ли!.. Мстить своим врагам надо не так!» Хельге его не одергивал – он в кои-то веки был согласен с Аббе. Страшное дело, если бы Лилле всадил в парня нож. «Я обещал Анхелю Вернеру, что позабочусь о нем, но это совсем не просто». Думать же о причинах такого поступка Лилле было противно и страшно. Как и о том, почему паромщик так к нему прикипел. Чего он хотел от Лилле? – Ты видел Петерса? – без предисловий спросил Хельге, когда пастор приблизился. Тот помотал головой, тяжело опустился на бревно рядом с ним. – Его нигде нет. Дом заперт, паром брошенный. Никто не знает, где он может быть. – А что сказал ленсман? – Забрал у меня цыгана, но насчет Петерса выразил сомнения. Считает, что парень выкручивается. Хельге, мне кажется, ленсман весьма воодушевлен насчет того, чтобы выгнать цыган с Холмоарны. До этого они жили под защитой пастора со Стора Фьядерегг, но теперь ленсман собирается воспользоваться тем королевским указом, согласно которому цыганам нельзя жить на одном месте больше месяца. – Я не могу сказать, что мне их жаль. – Но в племени живут не одни только негодяи... Там дети, омеги... – Да, да; а Господь заповедовал любить и прощать всех, – раздраженно ответил Хельге. – Но я маленький человек, и мое сердце вмещает любовь только к узкому кругу людей. И в него точно не входят те, кто над ними издеваются. Он отвернулся, глядя на серое море, подсвеченное закатом. На волнах грязным комком качалась мертвая чайка, запутавшаяся в обрывке сети, и волны мотали ее как щенок добычу, взад-вперед, взад-вперед. Любоваться морем расхотелось. Эрланд немного помолчал и совсем другим тоном произнес: – Прости. Тебе удалось отдохнуть? Хельге покачал головой. – Я весь день занимался хозяйством. Прислуга все запустила. Эрланд обнял его за плечи. Хельге чувствовал влажное теплое дыхание у виска – как никогда ощущая себя пустым и выгоревшим. Эрланд взглянул ему в лицо и отстранился, снова сказав: – Прости. Он кашлянул и продолжил: – Я собираюсь всю ночь караулить Петерса у пристани. Мне кажется, если он и объявится, то там, а не возле дома. Ну, может, Свена уговорю последить за его домом, хотя тот уснет сразу, знаю его... Хельге кольнуло тревогой. – Ты же тоже устал, как ты будешь караулить всю ночь? Мы мало спали в прошедшие дни. Пастор опустил глаза, покраснел, затеребил рукава рубашки. – Но я обязан, понимаешь? Обязан его спросить, зачем он подсылает лихих людей в наш дом. Что мы вообще знаем о Гунвальде Петерсе?.. С кем я могу о нем поговорить, с кем он дружен, с кем обсуждает дела?.. Хельге пожал плечами. Мысли путались. – Ни с кем, пожалуй, кроме духовника Магнуса. Хотя... Послушай. Тебе надо искать не того, с кем он в хороших отношениях, а того, кто не будет его защищать. У кого наготове мешок самых разных сплетен. Ты же знаешь, кто в нашем приходе не умеет держать язык за зубами. – Знаю, – покорно согласился Эрланд. Внимательно глянул и произнес: – Это хороший совет. Я именно так и сделаю. Он встал, размял ноги, походил взад-вперед – и Хельге не успел ахнуть, как оказался в его руках. Эрланд подхватил его, подержал, крепко прижимая к груди, и несколько мгновений Хельге чувствовал, как сильно бьется его сердце. Эрланд отпустил его так же быстро. – Я понимаю, что после этих дней ты не жаждешь меня видеть... – заговорил он, глядя перед собой. – Но позволь мне тебя проводить. Я не могу уйти, когда ты такой, будто фонарь, который вот-вот потухнет. И Хельге, рассматривая его плотно сжатые губы и строгий профиль с морщинками под глазами, подумал о том, что пастор боится его сейчас оставлять – и быть с ним рядом тоже боится. Он взял Эрланда за руку: – Перестань. Я ни о чем не жалею. Тот опустил голову. Они сплели пальцы и пошли, увязая в песке, мимо свинцово-розового закатного моря.

***

– Ой, только посмотрите, кто у нас тут пришел! И что, пастор Берг, после всего, что вы сделали с моим дорогим сынком, вам понадобилось и мое веское слово?! Омега пронзительно верещал, уперев руки в бока. Рыжий пучок на его макушке обвиняюще подпрыгивал. Пастор старательно делал вежливое лицо, но выходило плохо. Он попытался что-то сказать, но омега развернулся к Хельге и продолжил с новыми силами: – А ты, беспутный, как посмел ты явиться в мой дом, оболгав Йоргена?! Да после твоей течки в лесу вся деревня знает, что ты из тех, кто при виде альфы сразу валится на спину. Блудник! Совратитель! – Достаточно! – пастор трахнул кулаком по столу. По щекам у него заходили желваки. – Закрой свой пивной кран. Никто не будет оскорблять моего мужа. – И что же вы сделаете? – Лассе задрал подбородок. – Побьете меня?.. – Как твой духовник я могу не допускать тебя до причастия многие месяцы. – Вот оно что! Но это никак не изменит того, что вы с этим вот провели его течку под кустами, как зверье. Что, Хельге Берг, урожденный Йонарссон, понравилось тебе вытряхивать из панталонов мох и иголки?! Пастор раздул ноздри, сжал кулаки. Хельге упреждающе коснулся его запястья – и, улыбнувшись Лассе, сказал: – Понравилось. Глаза Лассе стали как щелочки, пастор же изменился в лице. Хельге поправил манжеты и повторил: – Все, что со мной происходило, мне очень понравилось. Только колени все стерты. Уши Эрланда порозовели. Лассе буравил их обоих глазами. Хельге понял, что не далее как завтра его откровения будут известны всем деревенским сплетникам, и решил, что уже дал Лассе возможность заглотить «наживку» и пора подсекать. Расчет его был простым и прямым, как удар топора. После того как пастор со Свеном безуспешно прокараулили Петерса всю ночь – чертов паромщик как в воду канул – Хельге прикинул, кто из местных болтунов самый несдержанный на язык и признал, что через Лассе Лунда, папеньку незабвенного Йоргена, путь к секретам паромщика будет короче. Поэтому-то они с пастором и оказались здесь. И сейчас Хельге отодвинул стул и стал подниматься: – Ну, раз ты не знаешь ничего интересного, мы, пожалуй, пойдем. Заглянем к твоим соседям, наверняка они... – Сядь, – оборвал его Лассе. – Какой ты нетерпеливый мальчишка, Хельге, это плотское неистовство в тебе говорит. А взрослые люди под эдакие разговоры ставят кофейник. Он скрылся, чтобы набрать воды, и пастор зашипел: – Зачем?! Я не хотел, чтобы твое имя марали грязные сплетники... Хельге махнул: – Ничего не попишешь. Это Олесунд, тут до старости будут вспоминать, как омега пастора совратил в лесу своего мужа. Забудь об этом. Мне нужно было примириться с Лассе – и теперь он будет говорить. На стол перед ними с грохотом опустилась коробка, полная печенья. – Ешьте и пейте, – деловито сказал Лассе. – Я расскажу все, что знаю про Петерса. Он подпер кулаком щеку и заговорил: – Чтобы понять, каков человек Гунвальд, надо сперва пояснить про его отца. Сам я его плохо помню, давно дело было. Поэтому расскажу со слов моего старика. Олаф Петерс был рыбаком, иногда забивал с охотниками тюленей. Ну и тяжелый же он был человек! Уж на что в рыбацком поселке мало весельчаков, а Олаф был хуже всех. Угрюмый, неласковый, слова не вытянешь. Омега ему, как назло, достался – не омега, а мартовский кот. Бывают, знаете ли, такие парни, которые весь год напролет будто в течке, – Лассе метнул многозначительный взгляд в Хельге, и тот сжал челюсти. – Веселый, смазливый, вся работа у него в руках спорилась. Понятно, что они такие не сами сошлись, – родители сговорили, так было принято. И что? Года не прошло, как омега повадился изменять Олафу, то с одним, то с другим. Утром, бывало, Олаф еще только идет на лодке к берегу – а его Ниссе уже бежит в дом огородами от любовника. Олаф его и выслеживал, и запирал – без толку, тот обещал перестать, а потом снова приходил домой в колючках на нижней юбке, – Хельге снова поймал косой взгляд. – Ну, тогда Олаф и завел дома полено. Съест вечером свою рыбу, выкурит трубку – и так спокойно говорит, муж, мол, принеси мне мое полено. Ниссе несет – а у самого руки дрожат. Олаф берет полотенце, закручивает в него полешко и говорит: муж, запри дверь. И дальше из дома только вой, визг и стук. Ух, как он его гонял: по всем углам, по стенам. И что ж? Тот отлежится, поднимется – и снова к альфам своим. И, что интересно, ни разу никого из них мужу не выдал. У Олафа, видно, с чутьем были нелады. Не мог он сам вынюхать полюбовников, а Ниссе молчал, будто рыба. Хельге взглянул на пастора: тот тяжело дышал, лоб у него был красный, а глаза злые. Он порывался что-то сказать, но Хельге схватил его под столом за руку: молчи, все потом. – Полено это мой батюшка своими глазами видал. Лежало оно у них на сундуке под распятием. Олаф его так хранил, словно оно было золотое. Ниссе, конечно, мстил чурбаку как мог: и на лучины его колол, и в печке сжигал, и в нужнике топил, и зарывал на огороде – а Олаф заводил новый чурбак. Так вот и жили. Меж этими приключениями Ниссе вдруг исхитрился родить мальчика. Никто не сомневался, кто отец – в течку Олаф стерег его как дракон, запирался с ним и любился, и Ниссе отвечал ему тем же. Говорили, что только так они видят ласку друг от друга. Только потом Ниссе все забывал. Как кошка – отряхнулся и дальше пошел да за старое принялся. Ну вот, он родил – и удачно, альфу, продолжение семьи. Думали, что теперь перестанет скакать – куда там, горбатого могила исправит. Как только Гунвальду исполнилось года четыре, Олаф приставил его следить за родителем и все докладывать: где был, с кем говорил. А если Гунвальд не знал, что сказать, доставалось и ему. Кроме большого полена завелось в доме малое полешко. Лицо у Эрланда сделалось совсем страшным. Хельге прикрыл глаза. – Так вот и жили, пока Олаф не стал брать Гунвальда на лов. Ниссе уже не бегал по альфам – он еле ноги таскал, Олаф к тому времени уже отшиб ему что-то важное. Ну и вот... Как-то попали они оба в шторм, всю ночь их мотало по морю. А утром Гунвальд вернулся один. Никто слова не сказал. Море дает – море и забирает. Обычное дело. Только вот мужу моему говорил один энгесенский рыбак, что, когда труп Олафа наконец выбросило приливом, лоб у него был проломлен. Но рассудили, что бедолагу приложило о скалу. – А Ниссе? – в полной тишине спросил Хельге. – Преставился в ту же зиму, Бог знает отчего. А Петерс-младший остался продолжать отцовское дело. Да только рыбак из него вышел так себе. В пятнадцать лет был он уже совсем взрослым альфой, таким же угрюмцем, как батюшка. Наши его не особенно жаловали, но он жил себе поживал; годы шли. А девять лет назад перебрался на материк. И до позапрошлого года никто о нем ничего не слыхал. И вдруг он возник в капитанской фуражке как паромщик от вестерботтенского судоходства. И начал водить паром через Норра-Кваркен, туда-сюда. И более того – он вернулся в Олафов дом. И перевез туда своего мужа. – Мужа? – нахмурился Эрланд. – Да, он охомутался в Умео. Я того парня сразу приметил: какой-то он был не такой. Тихий, ни с кем не водился, здоровался, опустив глаза, а в церкви сидел на последней скамье, точно бродяга какой-то. И вдруг как-то раз этот тихоня приходит ко мне и задает неприличный вопрос... – Лассе торжествующе улыбнулся, и Хельге передернуло. – Можно ли, говорит, у вас тут на острове купить вдовий сбор! Ну, я конечно же возмутился, что он себе напридумывал – я честный повитуха. Ну, не прошло и двух месяцев, как он снова пришел. Чтобы я, значит, посмотрел, что у него за кровотечение. Конечно, для такого дела мне пришлось увидеть его без одежды. Прошу прощения у пастора, – фальшиво добавил он, и Хельге увидел, что Эрланд сжал кулаки. – Ну, я ему говорю, извини, парень, скинул ты. А он, представьте, отвечает – слава Богу! Но это не новость, мало ли на свете омег, которым не хочется выполнять свое предназначение... Хельге подумал, что если Лассе еще раз со значением на него поглядит, он саданет его между глаз остывшим кофейником. – ...а новость, мои дорогие, то, что под сорочкой он весь был в синяках. И если это не синяки от полена, завернутого в полотенце, то пусть я провалюсь на месте! Он торжествующе посмотрел на пастора, а Хельге некстати вспомнил вдруг, как Рыжий Йорген красиво свалился в кухонный погреб – и закусил губу. – И что? – сквозь зубы спросил Эрланд. – Сколько муж Петерса прожил на острове? – Да немного, и полугода не пожил. Преставился в одночасье, паромщик долго скорбел. Да только вот что мне до сих пор не понятно... – Лассе перегнулся через стол. – Хоронили его в закрытом гробу. А что, почему... Эрланд рывком отодвинулся от стола – ножки стула со скрипом проехались по полу – и поднялся. Он возвышался над Лассе, и лицо его было темным, как грозовая туча, а глаза метали молнии. – Почему... – он осекся, сделал глубокий вздох. – Почему никто не вступился за него? Ни ленсман, ни пробст? А Ниссе?! Сколько лет они так жили с Олафом? Почему о них не сообщили епископу?! Измена – достаточная причина для развода; их надо было расселить еще до того, как мальчик родился! Лассе всплеснул руками. – Вот не надо нам этого счастья – омега, свободный и похотливый! Угроза похуже тифа для всех честных семейств общины! Конечно, никто их не собирался разводить, при муже Ниссе вроде как при стороже был... – А Гунвальд?! Он почему живет как ни в чем не бывало? Вот тут глаза Лассе суетливо забегали, будто он вспомнил о чем-то неприятном. – Почему, почему... – проворчал он. – Попробуй к нему такому подступись... Он непростой человек, наш паромщик. Я еще как-то при жизни его омеги ему сказанул: «Что ж ты, альфа, полено свое в узде не держишь». А он как надавит мне рукой на загривок, дыхнет луком и табаком и говорит: «Что ж ты, омега, хочешь проверить, как глубока вода в проливе?» Жуткое дело... – проблеял Лассе, и Хельге понял: Лассе Лунд испугался. Он, не держащий в себе ни единого секрета, словно у него понос из слов, никому не сказал о том, что набожный прихожанин Петерс лупит своего омегу. Раздался треск. В руках Эрланда сломалась жестяная коробка из-под печенья. Хельге перевел взгляд на лицо пастора: тот озирался с отвращением. – Спасибо, уважаемый господин Лунд, мы, пожалуй, пойдем, – Хельге схватил мужа за руку и потащил к выходу. Приободрившийся Лассе прокричал ему вслед: – Хельге, когда наступит твой срок, посылай только за мной! Коль ты не пустоцвет, то я тебе зимой понадоблюсь! Я двадцать лет тут на острове принимаю роды! Пастор споткнулся о порожек. Хельге дернул его за собой, а про себя подумал: «Да не в жизнь я не позволил бы, Лассе, тебе прикасаться ко мне, даже если бы ты был единственным повитухой на Холмоарне, а это, к счастью, не так!» – Хельге, он говорит... – начал пастор, когда за ними захлопнулась дверь. Но Хельге его перебил: – Да забудь ты о нем! Теперь надо проверить эти сплетни у человека, который лукавить не станет!

***

– Я ждал тебя раньше, – сухо сказал пробст, отметя их нетерпеливые вопросы. – Проходи, пастор Эрланд, садись у очага. И скажи мне, когда ты вообще думаешь возобновлять свое служение? – Я... – на глазах у Хельге пастор, полыхавший темной яростью всю дорогу до пробстова дома, заметно растерялся. – Я бы хотел... – Ты должен был явиться ко мне сразу после того, как кончилась интимная пора у твоего мужа, – пробст сдвинул брови, и, к собственному удивлению, Хельге зарделся. Никакие непристойные выпады Лассе Лунда не зацепили его, как этот намек. – Но вместо этого ты бегаешь по острову, как будто в твоей жизни есть дела поважнее! Но ты же не обычный альфа, который может обо всем забыть, скинув штаны. Ты священник, Эрланд! Ты что, не понимаешь, что не можешь проводить богослужения, пока с тебя не снят Адамов грех! – Простите, благочинный, – Эрланд выглядел по-настоящему пристыженным. – Нам говорили об этом, но я позабыл... Со мной это в первый раз. – Ах, молодые люди, вы меня огорчаете. Немедленно оба опуститесь перед распятием. Склоните головы. Я буду читать очистительную молитву для пасторов, и ты, юноша, тоже помолись. Выбора не было. Хельге покорно встал на колени рядом с Эрландом, чувствуя коленями неровный твердый пол. Все время, пока благочинный вычитывал положенные молитвы, он думал о том, насколько же люди уязвимы перед гоном – настолько, что для священников тень «первородного греха» прародителей – Адама и Эвальда – приходится отсекать специальными молитвами, словно стирая с души и тела липкий влажный след плотской любви. От этих мыслей почему-то сделалось неприятно, как будто слова пробста замарали то чистое и нежное, что было между ними в лесном шалаше. Он еле дождался, когда пробст окончит молитвы и осенит Эрланда благословением, и сразу встал на ноги, яростно отряхивая подол. Но оказалось, что благочинный еще не закончил распекать их: – Это еще не все. На Холмоарне три церкви, мне подчиняются три приходских священника, и никого я так много не замещал за этот год, как тебя, пастор Берг! Что ж это – ты постоянно отсутствуешь: то занят, то в разъездах, то обвиняешься в насилии над ребенком, то весь в любовных делах... Когда ты в последний раз навещал своих прихожан по домам, когда созывал общину для бесед?.. «Давненько, – зажмурившись, подумал Хельге. – Еще до того, как мы отбыли в Стокгольм!» – Что прикажешь писать о тебе епископу в моем отчете?.. Куда делся тот молодой священник, который так рьяно взялся за работу прошлым летом?.. И, к своему удивлению, Хельге услышал угрюмый голос: – Этот священник был дурак. Эрланд поднялся на ноги, громко отряхнул брюки: – Крестьянину не до бесед, когда он поднимает хозяйство после Вальпургиевой ночи. Отцам, потерявшим сыновей, не до спевок воскресного хора. Что же касается визитов в дома прихожан, то не далее как сегодня я навещал Лассе Лунда. И у меня очень много вопросов о Гунвальде Петерсе. Пробст слушал, не перебивая. На его лбу залегла глубокая складка. Когда Эрланд и Хельге иссякли в своем красноречии, он приказал, чтобы ему налили воды, и долго мочил в ней губы. – Ты предлагаешь мне нарушить тайну исповеди. Хочешь, чтобы я рассказал одному мне ведомый секрет?.. – Хочу ясности – вдруг это послужит для спасения чьей-нибудь жизни. Ответьте, что не так с Петерсом? Ведь вы отпевали его омегу. – Отвечу, хотя это постыдная тайна – хотя бы для того, чтобы ты понял, что идешь по ложному пути. Муж Петерса, этот тихий омега, был болен дурной болезнью. Когда он скончался от нее, на лице и теле уже были несомненные и несводимые следы. Чтобы уберечь Гунвальда от позора, я дозволил ему скрыть эти знаки. – Дурная болезнь? – недоверчиво переспросил Эрланд. – Но Лассе ничего о ней не сказал. Он повитуха, он бы увидел признаки... – О чем речь? – перебил их Хельге. Пробст усмехнулся и покачал лысой головой: – Твой муж вырос в приличной общине и плохо понимает, о чем мы говорим, но те, кто бывал в порту, знают и эту сыпь, и эти язвы... – Пробст говорит, что омегу Петерса убил люэс, – пояснил Эрланд. – Но это значит, что паромщик тоже был заражен? – Да, я лечил его эти два года как мог. Он глубоко раскаялся во всех своих грехах, и Бог послал ему прощение. Болезнь утихла. – Ну хорошо, – Эрланд устало потер лоб. – Теперь понятно, за что он мог поколачивать своего мужа... Но вы, благочинный, почему вы не вмешались в их жизнь! А в жизнь его родителей?! Как вы могли допустить, чтобы семейные люди в вашем приходе так губили друг друга? Почему вы не взяли все в свои руки и не развели этого Олафа и его Ниссе?! Тонкие губы пробста искривились. – Ты, видно, считаешь себя опытным пастырем Божиим, поднаторевшим в слежении за его овцами, так, пастор Берг? Ты, молодой священник, не имеешь понятия, как отличалось мое поколение от вашего и как изменился мир за пятьдесят лет. В то время никто не рискнул бы встать между супругами. «Бьет значит любит». За те вольности, которые ты позволяешь своему мужу, в начале века тебя бы высмеяли и назвали «омежьим подкаблучником». А если бы ты, Хельге, позволил себе перебить альфу за разговором, то неделю сидеть бы не мог. Тогда сыновей воспитывали в строгости. Гунвальд Петерс впитал это воспитание с молоком своего отца и колотушками Олафа. Поэтому он так ненавидит любое распутство и грех. Кровь бросилась Эрланду в лицо, он открыл рот, собираясь, по-видимому, наговорить пробсту дерзостей. Хельге решил, что с него хватит. – Достаточно, прошу! Я уже понял, что наш паромщик человек непростой и жестокий, и теперь хочу узнать, зачем ему Лилле. Что он собирается делать с нашим мальчиком, почему он так одержим – и как нам встретиться с ним?! Пробст обмяк, как будто из него выпустили воздух. – Я не знаю, – беспомощно пробормотал он. – Гунвальд, он... изменился, стал в последнее время другим... Мне теперь сложно подобрать ключи к его душе... Он совершенно помешался на этом цыганенке с фемминусом... Все время твердит о том, какой это стыд... Хельге переглянулся с мужем, и Эрланд осторожно задал вопрос о невысказанном: – А раньше? Еще до того, как Петерс уехал на материк, до того, как привез омегу? Он интересовался когда-нибудь другими детьми? Или, быть может, он как-то нехорошо отзывался о детских забавах? – Что ты имеешь в виду? – медленно спросил пробст. – Что вам еще Лассе наболтал?.. – Петерс сбежал с острова, когда умер Пелле Линдхольм! – вмешался Хельге. Прозвучало неожиданно звонко и зло. – Девять лет назад. Вернулся только в позапрошлом году, паромщиком. И той же осенью пропал один из детей Свенстрёма! – Старый Свенстрём не смотрит за своими детьми... Это все знают... – Да нет же! Не в этом дело! С омегами ничего не случается, когда не ходит паром! Пробст, тяжело поднявшийся из кресла, опираясь на свою палку, вдруг начал оседать. Хельге с Эрландом едва успели подхватить его с двух сторон: – Что с вами? Тот наклонился вперед, положив кулак на грудь, и шумно засвистел. Он попытался что-то сказать, но изо рта его вырвался только надсадный кашель. Синие вены на его шее вздулись, впадина между костлявых ключиц глубоко втянулась. – Астма, – шепнул Хельге, и после они только и делали, что поили благочинного травами, делали ему компрессы и молились, чтобы приступ миновал.

***

К вечеру в доме паромщика не осталось ни одного целого окна. Лассе Лунд все схватывал на лету, и благодаря его трепливому языку вся деревня очень быстро узнала, что Петерс замешан в недобрых делах. – А если он невиновен? – с сомнением спросил один из обыскивающих дом альф, прохаживаясь по хрустящему стеклу. – Это же Петерс. Да он такой злопамятный, что от нас и мокрого места не оставит. – А для чего он тогда пытался выкрасть пасторова цыганенка? – возразил ему другой. – Не для того же, чтобы сделать его своим юнгой! Нет, с ним что-то не так. Я всегда это знал... «Пошло-поехало, – устало подумал Хельге. – Теперь-то конечно, каждый будет говорить, что всегда знал...» Он стоял в дверях, привалившись к косяку, и слушал, как у него за спиной солдаты переворачивают хозяйство паромщика: буфет, сундуки, промысловые принадлежности; роются в печи, в погребе и под кроватью... Снаружи лил дождь, длинные струи протянулись от козырька над дверью до самого крыльца, и море впереди сильно пенилось, серые волны накатывали на берег. – Хельге, – позвал сзади пастор. – Взгляни сюда. Это ничего не напоминает тебе? Он обернулся. Долго смотрел на фонарь со створками, который держал ленсман. Солдаты и рыбаки понемногу переставали возиться, выпрямились, глядя на него. – Да, – наконец сказал он, чувствуя себя неуютно под их взглядами. – У того человека, который гнался за мной осенью, был такой же фонарь. Но это еще ничего не значит. Мало ли на острове таких фонарей. Даже у нас в пасторском доме такой же... – Ну хорошо, – неожиданно мягко произнес ленсман. – А что вы скажете на это, молодой господин Берг?.. Он разжал руку, и Хельге увидел у него на ладони тряпку с прорезями для глаз. Он охнул и шарахнулся назад, под дождевые струи. – Хватит же! – рявкнул пастор. – Господин Берлинг, хватит его пугать! – Нет, ничего, – пробормотал Хельге, собирая все свои силы. – Просто подумалось, что это чудовищно... Если он в этом охотится за детьми, то последнее, что они видят перед смертью – вот эта темная тряпка вместо лица... Господи, мы же с ним тогда осенью собирались встретиться у парома. А он следил за мной... Я бы просто исчез в лесу... Его передернуло. Кто-то положил ему на плечо руку – рыбачью, загрубелую от сетей. – Сынок, мы отыщем его, обещаем. Хельге взглянул в обветренные красные лица и отвернулся. Подставил ладони под струи воды. Дождь был теплым. «Куда вам, – хотелось ему сказать. – Вы до сих пор даже не нашли место, где он прячет трупы! Которые вспарывает и начиняет травой, ветками и цветами...» Но он оказался не прав. Утром он проснулся в своей постели от того, что на него кто-то смотрел. Хельге пошевелился и понял, что это пастор – сидел на краю кровати и глаз не сводил с него. За окном занимался рассвет, но в комнате было по-летнему ясно. Пронзительно пели птицы. Лилле спал у него в ногах, свернувшись калачиком, сжав в кулаке шило, которым Свен чинил башмаки, и, как собака, дергал ногами во сне. – Что? – шепотом спросил Хельге, приподнимаясь. – Что такое? Что здесь происходит, черт возьми?! – Ночью заметили Петерса, когда он попытался переплыть в чужой лодке на Энгесён. – Схватили? – пробормотал Хельге, смачивая языком пересохшие губы. – Скажи, не молчи, Эрланд! – Он разбил череп одному из преследователей, а другого столкнул веслом с лодки, и сам прыгнул в воду. Его искали, ныряли... До сих пор ищут. Хельге беззвучно ударил кулаком по матрасу – раз, другой. Эрланд наклонился, явно с желанием его утешить – но Хельге толкнул его в грудь и просипел: «Пожалуйста, не сейчас».

***

Когда в воскресенье Эрланд поднялся на кафедру, то с трудом сдержал вздох: церковь была полна. Узнать новости о детоубийце приплыли жители Хольмёна, Энгесёна и Гросс-Грундена. И пастор со Стора Фьядерегг тоже был здесь, с семьей: он поспешил принести Эрланду благодарность за «чудесное избавление от цыган», как будто тот был ветхозаветным пророком и избавил их от саранчи. У него не было никаких сомнений, чего они ждут, но приготовленная проповедь об Ироде-детоубийце застряла в горле. Эрланд оглядел плотно набитые ряды – люди не только сидели на скамьях, но и стояли у дверей в проходах, необыкновенно серьезные. Многие держали на руках детей, но не было слышно ни звука. Никто из маленьких прихожан не шкрябал по полу носком башмака, не запускал волчок, не зевал. Было убийственно тихо. Хельге сидел на своей скамье с абсолютно прямой спиной, сжав между ладонями руку Лилле. Тот, впервые оказавшись на этом месте у всех на виду, не крутился и выглядел пришибленным. Эрланд исподлобья оглядел прихожан. – Многие из вас в эти дни помогают искать паромщика Петерса, многие замышляют против него. Но напомню вам слова Господа: кто убьет Каина, тому отомстится всемеро. Даже слыша, как кровь Авеля взывает из-под земли, Бог отметил Каина печатью, чтобы защитить, чтобы никто из встречных его не убил. Оставьте его наказание властям. Эрланд опустил голову, смял черновик проповеди: – Любите и берегите друг друга. Не обращая внимания на ропот, он сошел вниз и быстро прошел по освобождаемому перед ним проходу. На улице он сразу же повернул к церковному кладбищу и углубился в мохнатые заросли жасмина, шиповника и сирени, сел на пороге часовни. Там, среди терний, его и нашел Густав Йонарссон, когда служба закончилась, а прихожане нехотя разбрелись. – Вот ты где, дорогой зять, – сказал тесть, покачав совсем уже седой головой. Эрланд отметил про себя, как по-простому помещик обратился к нему, и гадал, что бы это значило. Прежде тесть всегда говорил ему «вы» и смотрел с опаской. – А ну-ка, поедем-ка в Мариутт. Пора нам побеседовать о том, как вы с моим сыном выслеживаете убийцу вместо нашего ленсмана и его приставов. Эрланд дернулся: – Хельге!.. – Не тревожься о нем. Я видел, как он уехал с Герди и Торвальдом, и то цыганское дитя, которое вы воспитываете как свое, бежало рядом с телегой. Дивные дела творятся в пасторском доме, но не мне упрекать вас. Эрланд позволил ему себя увезти. В Мариутте слуга накрыл им в саду, среди буйства смородиновых кустов. И там, под старыми яблонями, Эрланд честно ответил на все вопросы. Он рассказал про Стуре Янссона и свои лесные сны, про записи в приходских книгах и прошлое паромщика, а также про цыган и безуспешные поиски, в которых он участвовал все последние дни. Тесть слушал внимательно, а потом жестом фокусника извлек из-под стола тяжелый графин. Сдернул салфетку с хлебницы – под ней оказались две рюмки. – Винопитие – грех, – устало сказал Эрланд. Помещик кивнул: – Верно. Поэтому я и не пью вина. Это водка на березовых почках. Он в одиночестве опрокинул рюмку, откашлялся и спросил, отводя глаза: – Значит, тогда, по осени, за Хельге правда кто-то гнался в лесу? – Гнался, – эхом отозвался Эрланд. – А я-то думал, что это жар за него говорит. В бреду чего только не привидится. – Верно, – Эрланд посмотрел на полную рюмку перед собой. Тесть выпил еще. – Теперь ясно, чего он к нам всю зиму не приезжал. А я-то дурак, думал, что он дуется из-за супружества, а оно вон как. Мы, родители, его подвели. Сначала с Йоргеном, а потом еще это... Ты скажи ему, что я крепко винюсь. На это Эрланд смолчал. Поднял рюмку и опрокинул самогон в рот. Сморгнул слезы, с силой продышался. А помещик, откинувшись на спинку кресла, сказал: – Если Петерс виновен, то мы его не увидим. Он не дурак. В шхерах много островов и лесистых скал, он может долго прятаться там. Да и зачем ему возвращаться на Олесунд? Он переберется в Данию или на финский Кваркен. Эрланд без слов потянулся к графину, разлил. А про себя подумал: «Если бы». Он не верил, что Петерс откажется от преследования юных омег. Не после всего того, что он с ними делал. Водку закусывали треской с хреном. В саду слышалось густое жужжание шмелей, откуда-то тянуло запахом костра, за амбаром стучали молотки, а в доме шумно распекал слугу папенька Никлас. Густав, послушав эти звуки, сдвинул брови: – Сосед хочет купить у меня половину земли. Мол, не тянем мы Мариутт... Но я не решаюсь продать. Я много всего по миру пустил, но хочу, чтобы имение Йонарссонов отошло мальчикам. Герди прекрасно сумеет распорядится своей половиной. А Хельге... Пусть это будет моим подарком ему. Не так уж и много я для него сделал. Эрланд кивнул, отломил кусок хлеба. – Как он вообще поживает, мой старший сын? Я слышал, у вас наконец сладилось?.. Эрланд с трудом проглотил вставший комом хлеб и покраснел. Чертов Лассе Лунд и его чертовы сплетни!.. – Такие вы молодцы – вместе съездили в Стокгольм. Я не ожидал, что он в самом деле захочет учить детей – но напротив старой школы уже строится новое здание для малышей, и все только и говорят, какие удивительные вещи Хельге Берг рассказывает маленьким и взрослым омегам. – А... – Эрланд вздохнул. – Хельге, он... Он такой. – Ну, даст Бог, это будет полезно – просвещать молодых. Только, надеюсь, когда омеги станут носить штаны, мои старые глаза этого уже не увидят. Выпили за просвещение, потом – за омежьи юбки. – А ты почитаешь своих родителей, пастор Берг? И тут, неожиданно для себя, Эрланд ему все рассказал: о бедном детстве в поселке рудокопов, в котором у взрослых не было большей радости, чем кружка пива вечером в воскресенье, о «Большой яме» и давнем обвале, соединившем три кратера в гигантскую дыру, о пропитавшей все вокруг красной рудничной пыли – предшественнице знаменитой красной краски. И только о невеселых приключениях своего отрочества умолчал. Когда он закончил, помещик крякнул и наполнил рюмки до краев: – Так, значит, ты из Даларны и убежал из дома в шестнадцать? Прошло много лет. Твои родители живы? – Обоих уже нет, я узнавал – рудничные болезни многочисленны и суровы. Есть два брата-альфы, каждый давно при семье. – Что ж, парень, спасибо, что рассказал. Но, думаю, мой Никле переживет без сокровенного знания о том, что один его зять крестьянин, а второй – сын фалунских рудокопов. А вот скажи, пастор, очень хочется знать: если бы ты встретил человека, который пытался убить твое несчастное дитя, ты отступился бы перед печатью Каина, как велит твоя проповедь? – Я бы? – пробормотал Эрланд, глядя перед собой. – Да я бы размозжил ему башку. Но постарался бы, чтобы никто этого не узнал. Помещик кивнул с удовлетворением и поднял графин: – Гляди-ка! Что в Даларне, что в Вестерботтене люди думают одинаково. Домой Эрланд в этот день не вернулся. Старый работник Йонарссонов и кухонный слуга втащили его на второй этаж и уложили в комнате «мальчиков». Эрланд лежал в давно опустевшей детской, думая о птенцах, вылетевших из этого гнезда. Кровать все еще едва уловимо пахла Хельге – никто другой не ложился сюда долгие месяцы. Стекло царапала толстая ветка яблони, и пока его не сморил тревожный пьяный сон, Эрланд представлял, как юный омега Хельге в летнюю ночь с легкостью выбирается из дома через окно.